Accueil | Cours | Recherche | Textes | Liens

Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы

-- В. И. АБАЕВ : «Понятие идеосемантики»(1), Язык и мышление, XI. Издательство Академии наук СССР, Москва-Ленинград, 1948, стр. 13-28. (commentaire)
[13]
        Взаимоотношение языка и мышления было и остается увлекательнейшей проблемой теоретического языкознания, имеющей, к тому же, отнюдь не узко-лингвистический, а широкий, философский и культурно-исторический интерес. Вопрос о характере связи между словом и мыслью занимал еще античных писателей. Немало написано об этом и в новое время.
        Однако только в наши дни и в нашей стране был выдвинут тезис, который знаменует коренной сдвиг в постановке проблемы языка-мышления. Мы имеем в виду учение Н. Я. Марра о языке как идеологической надстройке. Революционное значение его для языкознания трудно переоценить. Преображенная идеей закономерности проблема языка-мышления впервые получила строго научную базу. Как до Боппа нельзя было говорить о подлинно научном сравнительном языкознании, так до Марра нельзя было говорить о подлинно научной постановке проблемы языка-мышления.
        Учение о языке как идеологической надстройке открывает перед языкознанием совершенно новые перспективы, которые вряд ли пока оценены в полной мере. Одно ясно уже сейчас: языковедное направление, которое рассматривает и изучает язык как идеологическую надстройку, должно во главу угла всей работы поставить семасиологию, понимая ее в широком смысле, т.е. имея в виду не только развитие значения слов, но также формальных элементов, синтаксических и стилистических типов, короче говоря, всего, в чем так или иначе выявляется надстроечная природа языка.
        Не случайно поэтому языковедная работа ученого, со всей силой утверждавшего надстроечный характер языка, т. е. Н.Я.Марра, про-
[14]
текала преимущественно в этой сфере. Излюбленной его стихией была, как известно, "палеонтология речи", а марровская палеонтология и есть не что иное, как историческая семасиология.
        Семантикой занимались и в старом языкознании. Нет недостатка и в семантических "законах", установленных на материале преимущественно индоевропейских языков. Но эти "законы" страдают полной внеисторичностью. Отдельные наблюдения, почерпнутые из более или менее ограниченного материала, возводятся в общий "закон", причем авторов не покидает вера в неизменность и постоянство психики.
        Н.Я. Марр с гениальной смелостью раздвинул рамки историко-семантического анализа. Он сорвал завесу, скрывавшую от нас такие глубокие и древние пласты языка-мышления, о каких мы и не догадывались. Его "палеонтологические" этюды вводят нас в совершенно своеобразный строй мышления, в реальность которого мы тем более начинаем верить, чем более углубляемся в материал. Пусть 75% марровских палеонтологических этимологий ошибочны: остающихся 25% достаточно для того, чтобы ознаменовать новый этап в развитии теоретического языкознания. Как ни много спорного в отдельных палеонтологических разъяснениях Н.Я.Марра, заслугой его остается то, что он вскрыл качественные сдвиги в истории человеческого языка-мышления, показал, что каждой эпохе, каждой стадии развития человеческого общества соответствуют свои особые законы осознания и наречения предметов опыта.
        Работа по намеченному Марром пути предстоит огромная. И эта работа требует, естественно, освоения нового круга понятий, которого старое языкознание не могло выработать.
        Возьмем лексику. Любое слово нашей речи, прежде чем получить современное обиходное значение, прошло сложную семантическую историю, ведущую нас в конечном счете к начальным словотворческим усилиям человека. Из каждого слова, которое мы употребляем, глядят на нас не сорок веков, а по меньшей мере сорок тысячелетий. И если бы не привычность и обыденность повседневной речевой практики, какое-нибудь слово "корова" должно было бы в большей степени приводить нас в священный трепет своей подавляющей древностью, чем все египетские пирамиды. Воссоздать до конца историю хотя бы одного слова — это значит в какой-то степени приобщиться к раскрытию тайны всей человеческой речи и мышления.
        Отрезок времени, охватываемый письменными памятниками, столь ничтожен по сравнению с «геологическими» масштабами глоттогонии, что на одних этих памятниках нельзя и думать построить ту дисциплину, которую мы назвали «исторической семасиологией». Только сравнитель-
[15]
ный и палеонтологический анализ, вовлекающий в свою лабораторию все языки, в том числе и бесписьменные, позволяет заглянуть в такие глубокие пласты речевого творчества человека, о которых древнейшие письменные памятники не дают и отдаленного представления. Такой анализ убеждает нас, что в развитии значения слова наблюдаются такие сдвиги и скачки, которые с трудом укладываются в современное мышление. С другой стороны выясняется, что эти сдвиги и скачки не являются случайными и произвольными: они подчинены определенным закономерностям, отражающим закономерности осознания человеком предметов общественного опыта и практики в изменяющихся условиях хозяйства, быта, материальной культуры, мировоззрения. Каждое слово нашей речи прошло через ряд таких сдвигов и скачков, прежде чем оно получило то значение и употребление, с которыми мы свыклись. И как бы ни бедно было содержанием данное слово в современном употреблении, мы догадываемся о том, что оно пережило огромную, богатую, полную событий и перемен жизнь, которую мы можем иногда частично воссоздать, подобно тому как при виде обломка каменного топора мы воссоздаем образы людей в звериных шкурах, сцены борьбы и охоты, агонию мамонта и рев пещерного льва.
        Языковед-историк призван установить, через какие сдвиги и смену значений прошло слово в своей истории и каким образом в этих сдвигах отразились законы познавательных отношений человека к миру, законы развития общественной идеологии.
        Семантика слова встает перед языковедом-историком в двух аспектах: с одной стороны, семантика как общеобязательный минимум смысловых функций, определяющий современное коммуникативное использование слова, это — "малая семантика", которую можно назвать также семантикой "сигнальной" или "технической"; с другой стороны, семантика как сумма тех сопутствующих познавательных и эмоциональных представлений, в которых отражается сложная внутренняя жизнь слова в его прошлом и настоящем, это — "большая семантика". Для последнего, более широкого понимания семантики мы предложили в свое время термин "идеосемантика". (2) Вместе с тем мы указали, что понятие идеосемантики близко подходит к понятию "внутренней формы".
        Учение о "внутренней форме" связано с лучшей порой истории индоевропейского языкознания, порой романтической юности и смелых исканий.
        Но в этом учении отразилась, как в зеркале, не только сила, но и слабость идеалистического языкознания прошлого века. Не имея ясного представления о материальных корнях речи, рассматри-
[16]
вая язык как чистый продукт "народного духа", лингвисты-идеалисты прошлого века искали во "внутренней форме" не конкретной, исторически обусловленной в каждую эпоху общественной идеологии, а извечного и неизменного выражения этого «народного духа». Поэтому понятие "внутренней формы" применялось не только к отдельным элементам речи, но и к языку в целом, что, по нашему мнению, является уже чистой мистикой. Тем не менее, в учении о внутренней форме было и остается несомненное рациональное зерно. Оно заключается в признании за элементами речи идеологического значения. Это рациональное зерно учения о внутренней форме мы и вводим на новом этапе в наше новое языковедное мировоззрение в виде понятия идеосемантики.
        Понятие внутренней формы относится к понятию идеосемантики как истина почувствованная относится к истине осознанной.
        Понятие идеосемантики наиболее очевидным образом связано с лексикологией, точнее — с исторической лексикологией. Здесь потребность в нем чувствуется буквально на каждом шагу.
        Сфера применения этого понятия в историко-лексикологическом исследовании разнообразна. Приведем несколько типических примеров.

1. Этимология вскрывает идеосемантику, идеосемантика вводит в исторические реалии

        Осетинское wacajrag означает ‘пленник’. Очевидна связь с пехл. vacar ‘торговля’. Суффикс –ag означает ‘предназначенный для чего-либо’, ср. bazajrag ‘предназначенный для торговли’, ‘товар’ от bazar ‘торговля’: появление j перед плавным закономерно, ср. напр. xoe airag ‘домашний’, от xoe ar 'дом'. Стало быть осет. wacajrag ‘пленный’ имеет идеосемантику: ‘предназначенный для торговли’, ‘предмет купли-продажи’. Обращаясь к историческим реалиям, мы устанавливаем, что, действительно, у горских народов Кавказа, в том числе у осетин, пленные служили в прошлом по преимуществу предметом купли-продажи. Какого-либо другого хозяйственного их использования, в качестве рабов или крепостных, не могло быть в сколько-нибудь широких размерах в силу примитивного состояния хозяйства и социального строя у осетин того времени. Таким образом идеосемантика слова wacajrag оказывается для историка ценным косвенным свидетельством о социально-экономических реалиях осетинской истории, не менее надежным и заслуживающим доверия, чем самый достоверный исторический документ.
[ 17]
2. Устанавливаемая сравнительно-лингвистическим путем идеосемантика наводит на правильную этимологию

        Осет. оеfsir 'колос' относится к числу неразъясненных элементов осетинского языка. Не зная идеосемантики слова, приходится этимологические поиски вести вслепую, и только случайность может навести на правильный путь. Выяснение истории слова оеfsir мы начали поэтому с вопроса: какова может быть идеосемантика понятия колос? Ведет ли она в сторону названия каких-либо конкретных злаков или растений или лежит в какой-либо иной семантической плоскости? Так как понятие это относится к определенной, земледельческой стадии, то вероятно а priori, что идеосемантика его в ряде языков должна совпадать. Обратившись к названию колоса в некоторых языках, в частности к русск. колос, мы установили, что наречение колоса в большинстве определялось его внешней формой и связано с понятиями "острый", "острие" и пр. (3) Получив таким образом определенное указание на возможную идеосемантику осет. оеfsir, мы без труда нашли также этимологию этого слова. Данные исторической фонетики позволяют восстановить исходную форму *sреr. Эту основу мы действительно находим в ряде индоевро-пейских языков в значении "острие", "вертел", "копье" и т. д. (ср. напр. нем. Sрееr 'копье').
        Осет. аvg 'стекло' со стороны звуковой соблазнительно было сблизить с др. иран. _р-, перс. аb 'вода'. Однако, не имея идеосемантических параллелей, мы не решались выдвинуть это сопоставление. Но когда мы узнали, что некоторые южно-американские, племена, познакомившись впервые со стеклом, назвали его "водой", наша догадка о тождестве осет. аvg с др. иран. aр- 'вода', достигла степени уверенности.

3. Идеосемантика вводит нас в мировоззрение человека на различных, зачастую весьма отдаленных стадиях развития общества

        Каждому общественному состоянию свойственны свои особые нормы осознания и наречения предметов и понятий опыта. Вскрывая идеосемантику слов, которые мы употребляем, мы тем самым устанавливаем, по каким путям шли познавательные усилия человека в момент осознания-наречения, а отсюда можем сделать известные выводы о том,
[18]
в какую, более отдаленную или более близкую, нам эпоху происходило наречение и какие особенности человеческого мышления и мировоззрения этой эпохи отразились в данном наречении.
        Осет. oevzist, oevzestoe 'серебро' восстанавливается в виде *zvesta и оказывается родным братом русск. звезда. Очевидно, наречение относится к той далекой от нас стадии, в которую металлы получали свое название почти исключительно в семантическом круге космических понятий: неба, солнца, луны, звезды.
        Осет. аz, ans 'год' восходит к индоиранскому asman- ‘небо' и служит яркой иллюстрацией осознания времени как космического, небесного цикла.
Осет. warzyn 'любить' оказывается в родстве с русским ворожить и указывает на своеобразный и отличный от нашего строй мышления, когда такие эмоции, как любовь, осознавались как магическая сила, как чародейство.
        Понятие идеосемантики составляет, по нашему убеждению, нерв и душу всякого исторического исследования в области лексики. Все, что характеризует лексику в ее познавательной функции находит свое выражение в идеосемантике.
        Познавательной функции речи нередко противоставляется эмоциональная. К.О.Эрдманн (4) различает в значении слова три стороны: Grundbedeutung, т. е. основное значение, Nebensinn, т. е. побочное значение, Gefuhlswert, что можно перевести как "эмоциональную окраску". Многочисленные примеры иллюстрируют положения автора. Однако, имея в виду исторический аспект, мы не видим необходимости проводить такое разграничение. На ранних ступенях развития общества не было познания, которое не было бы эмоциональным. "Бесстрастные" мыслители — продукт очень поздних эпох, когда познание мира стало профессией особой группы людей: ученых, философов. В предшествующие эпохи, на которые падает почти целиком заслуга создания человеческой речи, всякое познаваемое понятие мыслилось в его отношении к коллективу, к его интересам, к его судьбе, к его борьбе за существование, и поэтому получало неизбежную эмоциональную окраску. С другой стороны, "чисто" эмоциональное восприятие вещей всегда заключало и некоторые познавательные элементы.
        Известный исследователь Бразилии Карл фон Штейнен сообщает о племени бакаири, что для него люди, а также все предметы и явления мира делились на две обширные категории: "кура" и "курапа", "Кура" — это все "наше", хорошее, положительное, благоприятное для племени, "Курапа" — все "чужое", дурное, враждебное, злое. Эта примитивная
[19]
классификация, имея свое познавательное значение, является вместе с тем насквозь эмоциональной. Познавательное и эмоциональное пребывают здесь еще в нераздельной слитности. Эта слитность со временем нарушается, но полностью никогда не исчезает, ибо на всем протяжении истории познание человека окрашивается интересами личности, групповыми, классовыми и пр.
        Мы можем поэтому, без ущерба для исторической правды относить понятие идеоcемантики в равной мере как к эмоциональному, так и познавательному содержанию элементов речи.

        Понятие идеоcемантики, если мы не ошибаемся, представляет интерес не только для языковеда, но и для литературоведа и для художника слова. Предшествующие этапы развития данного семантического комплекса могут как-то сохраниться в семантической структуре слова, окружая его тончайшей идеосемантической оболочкой, почти неуловимой, да и несущественной в повседневной речи, но весьма важной, скажем, для поэта или переводчика художественного произведения. Можно даже сказать что значение идеосемантики в художественной речи особенно велико. Если в научном языке естественно стремление употреблять слово в его максимально точном, ограниченном, технизованном значении, то для художника слова высшим мастерством и достижением является, напротив, — умение заставить играть слово всеми теми многообразными и тонкими идеосемантическими оттенками и ассоциациями, которые оно несет с собой из глубины своего прошлого. И при переводе художественного произведения с одного языка на другой часто приходится считаться в большей степени с этой идеосемантической оболочкой, чем с технизованным "ядром". Значение идеосемантики в художественном переводе прекрасно понимал между прочим В.Г.Белинский, когда он писал: «Близость к подлиннику состоит в переедании — не буквы, а духа создания. Каждый язык имеет свои, одному ему принадлежащие средства, особенности и свойства до такой степени, что для того, чтобы передать верно иной образ или фразу, в переводе их должно совершенно изменить. Соответствующий образ, так же как и соответствующая фраза состоят не всегда в видимой соответственности слов: надо, чтобы внутренняя жизнь переводного выражения соответствовала внутренней жизни оригинального». (5) Здесь Белинский не только подметил нечто весьма важное и глубокое, но и нашел для него замечательное выражение: «внутренняя жизнь». То, что Белинский называет «внутренней жизнью» слова, и есть наша идеосемантика.
[20]
«Внутренняя жизнь» — это звучит, может быть, не так «философски» как «внутренняя форма». Но, если бы нужно было выбирать, мы выбрали бы определение Белинского. В самом деле, "форма" заставляет думать о чем-то застывшем и неизменном. Между тем идеосемантика, это не неподвижная форма, а именно жизнь, т. е. нечто изменяющееся, подвижное, динамическое, как изменчива, подвижна и динамична сама мысль. Идеосемантика, в нашем понимании, не есть что-то данное раз навсегда, предопределенное этимологией слова. Как все живое, она возникает, развивается, отмирает, с тем, чтобы затем снова ожить на путях уже нового осмысления старой звуковой формы. Это — вечно живой и деятельный процесс, которому не видно предела, пока вообще существует человеческая речь.
        В переводе с одного языка на другой очень часто допускаются ошибки, о которых говорит Белинский, — ошибки, вытекающие из незнания или игнорирования внутренней жизни слова.
        В одной переводной осетинской брошюре нам попалось выражение oefsoejnag disciplinae 'железная дисциплина’. Перевод с русского совершенно точный, и возражать против него казалось бы нечего. Но это выражение буквально резнуло наш слух своим несоответствием с тем, что выражает русский оригинал. Мы не сразу осознали, в чем тут, собственно говоря, дело. Почему осет. железо является безупречным эквивалентом русск. железа, когда речь идет о железной подкове, но перестает им быть, когда речь идет о железной дисциплине? Подумав немного, мы сообразили, что для верной передачи смысла русского выражения надо сказать по-осетински не "железная", а "стальная" дисциплина. Ибо железо может служить символом твердости, если оно противоставляется, скажем, дереву или меди. Но если железо противоставляется стали, то оно оказывается символом не твердости, а мягкости. Элементарная семантика русск. железо и осет. oefsoeinag одна и та же; но идеосемантика у них разная. В семантике русск. железа присутствует "невидимо" противоставление дереву (или иным более мягким материалам), в семантике осет. железа также "невидимо" присутствует противоставление стали. Выходит, что семантическое содержание слова определяется не только тем, что оно означает, но и тем, чему оно противоставляется. Подобно тому как фонологическая структура языка держится на противоставлении одних звукопредставлений другим, так точно его семантическая структура определяется противоставлением одних слов-понятий другим.
        Такую связь между двумя словами-понятиями, которая основана на противопоставлении одного другому, мы будем называть «оппозиционной» или «антагонистической». Простейшими примерами слов-антагонистов могут служить такие пары, как день и ночь, свет и тьма и т. п. Наряду с антагонистическими, между словами-понятиями существуют связи иного
[21]
порядка, которые мы, за неимением лучшего термина, будем пока называть "симпатическими" и которые также входят в идеосемантическую структуру слова. О симпатической связи между двумя словами-понятиями мы говорим тогда, когда они при известных условиях могут заменять друг друга. Между днем и светом, между ночью и тьмой существует симпатическая связь, тогда как между первой и второй парой — оппозиционная. Антагонистические отношения между элементами речи делают из языка в целом как бы систему оппозиций. Симпатические, наоборот, создают предпосылки для замены и смешения.
        В другом месте мы надеемся показать, что оппозиция, с одной стороны, и смешение, с другой, составляют два важнейших конституирующих фактора речи с первых дней ее возникновения.
        "Все в языке держится на противоставлениях", — гласит один из основных законов языка.
        "Все в языке подвержено взаимозамене и смешению", — гласит другой основной закон.
        Но ведь это — два положения, диаметрально противоположные и исключающие друг друга! Можно ли строить теорию языка на таком вопиющем противоречии? Можно, потому что это противоречие есть сама действительность. В любой момент, на любом участке языка присутствуют в потенции обе возможности: и возможность оппозиции, и возможность смешения. И только данная конкретная ситуация решает какой из этих двух противоположных факторов вступит в действие. Два выражения, которые в одном аспекте кажутся не имеющими между собой ничего общего, в другом аспекте оказываются родственными; вот почему так эфемерна грань между оппозицией и смешением.
        Один из любопытных выводов, к которому приводит изучение истории слов, состоит в том, что между симпатическими и антагонистическими связями нет непроxодимой границы. Связь, которая казалась нам антагонистической, может в другом аспекте обернуться как симпатическая и наоборот. "Начало" и "конец" — антагонистические понятия, но сопоставление груз. tavi 'голова', 'начало' с gava-tave 'я кончил' доказывает, что они вместе с тем и симпатические. "Глаз" и "ухо" могут выступать в известных случаях как антагонистические понятия, но сопоставление груз. quri 'ухо' с uqure 'смотри' наглядно показывает, что они могут также заменять друг друга. "Часть" и "целое", "единое" и "множество" оказываются то оппонирующими, то симпатическими понятиями.
        От каждого слова-понятия к другим тянется сложная паутина симпатических и антагонистических связей, которая образует вокруг него своеобразную и трудно передаваемую на другой язык идеосемантическую оболочку. То, что поддается непосредственному и однозначному переводу на другой язык, относится обычно к "малой семантике". Передача
[22]
на другой язык идеосемантики требует очень тонкого знания обоих языков, да и то удается лишь приближенно. Оно и понятно, если учесть, что идеосемантика определяется сложными внутриязыковыми связями и отношениями, передать которые средствами другого языка весьма трудно.
        Эти связи и отношения не остаются неизменными. Семантическая жизнь слова, с изложенной точки зрения, выражается именно в том, что слово на протяжении своей исторической жизни вступает все в новые и новые оппозиционные и симпатические связи с другими словами-понятиями. Коренные сдвиги, произшедшие в бытии и мировоззрении советских людей за последние 30 лет, преобразили идеосемантическое "лицо" многих обиходных слов-понятий. Взять хотя бы слово "труд". Прежде его симпатическое окружение составляли понятия "бедности", "унижения", "страдания". Теперь оно окутано понятиями "чести", "славы", "доблести", "геройства". Сохранив свою внешнюю форму, слово пережило настоящую внутреннюю революцию. И в этой идеосемантической революции одного слова отразился, "как солнце в малой капле вод", великий социальный переворот, совершенный нашим народом.
        Не следует думать, что для самих говорящих идеосемантические связи находятся постоянно в поле ясного сознания. Не попадись нам неудачный перевод "железной дисциплины", мы никогда и не догадались бы, что между русским и осетинским железом есть какое-либо смысловое различие, что в идеосемантике первого имеет значение противоставление дереву, а в идеосемантике второго противоставление стали. Идеосемантика может пребывать подолгу в полуосознанном состоянии, лишь иногда и при особых обстоятельствах подымаясь в сферу ясного сознания. Именно поэтому овладение всей гаммой идеосемантических оттенков слов какого-либо языка требует чрезвычайно интимного знакомства с этим языком. Идеосемантика начинается там, где начинаются тонкости и нюансы. Элементарное значение слова, его "малая семантика", образует как бы, скелет, и на первых порах ознакомления с чужим языком мы имеем дело исключительно с такими скелетами. Лишь постепенно эти слова-скелеты облекаются для нас в живую плоть и живые краски. И тогда-то мы начинаем испытывать ту особую радость, которую дает совершенное знание языка. Истинное очарование всякого языка заключено в его идеосемантических тайнах. Кто не овладел этими тайнами, тот не должен говорить, что он знает язык.
        Зато, овладев этими тайнами, вы можете сделать любопытные открытия, касающиеся мышления и мировоззрения народа, его исторического прошлого, его быта и культуры. Как ни мало значителен вышеприведенный случай с "железной дисциплиной", даже из него можно извлечь кое-какие выводы в этом смысле. Если в одной среде символом твердости служит железо, а в другой сталь, то не будет большой ошибки
[23]
заключить, что в этой последней среде сталь и изделия из стали были более распространены, чем в первой. В том и заключается золотое свойство языка, что от него ведут живые нити и вглубь — к бытию, вещам, материальному существованию, и ввысь — к сознанию, мышлению, идеологии. Выше (стр. 16 сл.) мы отметили попутно несколько показательных фактов. Исторический анализ осетинского слова wacajrag 'пленный' привел нас к бытию, анализ слов avg 'стекло', oevzist 'серебро', warzyn 'любить' — к мышлению.

        Итак, что же такое идеосемантика?
Идеосемантика определяется нами как совокупность тех симпатических и антагонистических смысловых связей, которые идут от данного слова-понятия к другим словам-понятиям. Иными словами, идеосемантика слова раскрывается с одной стороны в том, с какими другими словами-понятиями оно мыслится или мыслилось как родственное, близкое, взаимозаменимое; с другой стороны в том, каким другим словам-понятиям оно противоставляется или противоставлялось как антагонистическое, оппонирующее. Идеосемантика включает весь комплекс сопутствующих познавательных и эмоциональных "созначений", которыми окружено основное значение слова. В музыке существует явление, называемое "обертонами". Обертоны определяются как "призвуки". Это — "звуки различных высот, сопутствующие основному простому звуку, возникшие и сосуществующие одновременно с ним; такое созвучие образует в результате сложный или музыкальный звук... Как доказал Гельмгольц, тембр каждого звучащего тела зависит от числа, состава и относительно силы сопровождающих основной звук обертонов" (БСЭ).
        Идеосемантика — это смысловые обертоны, сопутствующие основному простому значению и образующие вместе с ним одно сложное семантическое целое. Подобно тому как обертоны придают каждому музыкальному звучанию особую окраску, называемую "тембром" и позволяющую отличать звуки одного музыкального инструмента или одного голоса от звуков другого, так точно идеосемантические "обертоны" придают каждому слову особый семантический "тембр", благодаря которому даже самые близкие по основному значению слова двух языков имеют все-таки какое-то неуловимое различие. Возвращаясь к нашему примеру с железом, мы могли бы сказать: русск. железо и осет. oefsoejnag, несмотря на видимое тождество значения, имеют различный идеосемантический "тембр". Музыка без обертонов, как язык без идеосемантики, представляли бы нечто безотрадное по своей бедности и бескрасочности. Впрочем такие предположения относятся к области домыслов, так как представить себе слово без идеосемантики так же невозможно, как воспроизвести музыкальный звук без обертонов.
[24]
        "Внутренняя форма", "семантическое поле", — эти понятия освещаются новым светом благодаря учению о языке как идеологической надстройке. Речь идет не об открытии каких-либо новых сторон в языке, а о новом понимании давно замеченных фактов в рамках единой и цельной языковедной концепции. Для нас уже недостаточно признать, что существует "внутренняя форма" или "семантическое поле". Мы хотим выяснить, как и из чего они формируются исторически. И мы приходим к выводу, что все эти явления представляют результат действовавших и действующих в языке двоякого рода связей и отношений между элементами речи: оппозиционных и симпатических. Исследуя эти связи и отношения, мы находим для них объяснение как в бытии, так и в мышлении, идеологии. Чем шире охват привлекаемых фактов, тем становится очевиднее насколько ничтожен здесь элемент случайности и, напротив, насколько велика сила закономерности. Эта закономерность и является залогом правильности нашей общей концепции языка как надстроечного явления.
        Доискиваясь происхождения внутриязыковых семантических оппозиций, мы нередко убеждаемся, что они коренятся в оппозициях социальных, т.е. межплеменных, межгрупповых и т. д. Др. инд. (ведийск.) deva означает ‘божество', а аsura — 'демон'. Это слова-антагонисты. В др. иран., наоборот, daiva означает ‘демон', а аhura — 'божество'. Всё говорит за то, что семантический антагонизм слов отражает здесь антагонизм между древне-иранскими и древне-индийскими племенами в период их близкого соседства. Такая же оппозиция существует в ряде других слов: др.-инд таrya 'юноша', 'возлюбленный' — др.-иран. (авест.), тairya 'негодяй'; др.-инд. grha 'дом' — др.-иран. gэrгэда 'логовище'; др.-иран. dahyu 'страна' — др.-инд. dasyu 'враг', 'злодей', 'враждебный народ', и др. Нет надобности подчеркивать, насколько наглядно выступает здесь надстроечная роль языка.
        Допустим на минуту, что враждовавшие когда-то племена пошли в дальнейшем по пути сближения и объединения. Как это отразится на вышеприведенных языковых фактах? Следует ожидать, что антагонистическая семантика лишится в новых условиях всякой пищи, и мы станем свидетелями сближения, взаимозамены и смешения когда-то оппонировавших слов.
Нарисованная нами картина не заключает ничего фантастического или надуманного. Это то, что должно было происходить и происходило сотни и тысячи раз в истории: взаимоотношения сообщающихся человеческих коллективов были серьезным фактором формирования семантической структуры языка.
[25]
        В нашем семантическом анализе мы исходим из противоставления «малой семантики» «большой семантике». В первой находит свое выражение преимущественно узко-коммуникативная функция речи, во второй — познавательно-идеологическая. Нам хорошо известно, что между этими двумя функциями речи никогда не было непроходимой пропасти. Но мы убеждены также в том, что необходимость их различения становится тем очевиднее, чем более исторически мы подходим к языковым явлениям. Идеосемантика — в первую очередь понятие исторического языкознания. Но поскольку историческое языкознание понимается не как история отдельных языков или языковых групп, а как история языка-мышления, постольку идеосемантика может сослужить службу и как понятие общего языкознания.
        Применимо ли понятие идеосемантики к другим сторонам языка, кроме лексики, т. е. к морфологии, синтаксису?
        Идеосемантика — это, в конечном счете, общественная идеология, выраженная в языке. Вопрос, стало-быть, в том —являются ли морфологические и синтаксические категории нейтральными с точки зрения общественной идеологии или они также носят надстроечный характер. Н. Я. Марр не колебался в ответе на этот вопрос: "Язык во всем своем составе, — писал он, — есть создание человеческого коллектива, отображение не только его мышления, но и его общественного строя и хозяйства» (6).
        В историческом разрезе это совершенно правильно. Достаточно привести в виде примера так называемые грамматические классы, в которых очевидным образом отражена классификация объектов, когда-то живая и актуальная, в современных же языках сохранившаяся большей частью в потускневшем, десемантизированном виде.
        Вскрыть идеосемантику грамматических классов в каком-либо языке, это значит показать, какого рода познавательные отношения человека к окружающему миру отражены в этих классах.
        Идеосемантическая значимость синтаксических конструкций также стоит вне сомнения, хотя прочных результатов в деле выяснения идеологической, мировоззренческой подоплеки различных строев предложения мы пока не имеем.
        Взятое в широком смысле понятие идеосемантики покрывает, таким образом, все стороны языка, поскольку в них раскрывается, тем или иным образом, познавательно-идеологическая функция языка. Идеосемантика — это все то, что характеризует язык как идеологию.
        При всем многообразии идеосемантических особенностей отдельных языков мы находим между ними и много общего. Иначе оно и не может
[26]
быть. Поскольку идеосемантика есть не что иное, как объективация в языке общественной идеологии, естественно, что в самых различных языках мы можем и должны находить сходные идеосемантические явления и нормы, как закономерный результат сходных условий общественного существования, мышления, мировоззрения. Целый комплекс таких взаимосвязанных идеосемантических норм указывает на некое единство исторической стадии, к которой этот комплекс относится и которая с такой же необходимостью порождает именно такой, а не иной комплекс, с какой данные условия климата и почвы порождают именно данную, а не иную растительность. Таким образом, если учение о "внутренней форме" привело В. Гумбольдта к "народному духу", то учение об идеосемантике приводит нас к "языковым стадиям". Здесь вновь выступает различие между нашей и гумбольдтовской концепциями. Если "внутренняя форма" В.Гумбольдта делает каждый национальный язык неким замкнутым миром, своеобразным, неповторимым и непроницаемым, что идеосемантика, в нашем понимании, является моментом, не только различающим, но и сближающим языки, часто отдаленные друг от друга необозримыми пространствами и не имеющие никакой генетической связи. Схождения в области идеосемантики, в отличие от материальных схождений, независимы от генеалогического родства и возникают на основе общности условий общественного существования и мировоззрения.
        Мысль, что язык, как надстроечная категория, проходит ряд стадий, отражающих этапы развития общества и общественного сознания, впервые отчетливо сформулирована Н.Я.Марром. Однако покойный ученый не успел разработать учение об языковых стадиях с требуемой полнотой и ясностью. Каковы основные стадии в развитии языка? Какое общественное и экономическое состояние соответствует каждой стадии? Какими чертами, синтаксическими, лексико-семантическими, морфологическими, фонетическими характеризуется та или иная стадия? — на все эти вопросы убедительного ответа пока нет. Чтобы добиться в учении о стадиях ощутимого прогресса, надо первым долгом выяснить, какие стороны языка, какие его элементы показательны для его стадиальной характеристики. Ибо совершенно очевидно, что не все стороны языка в этом отношении равноценны. Две функции языка, идеологическая и техническая, которые мы различаем, (7) порождают два типа закономерностей в его развитии, из которых только один, связанный с идеологической функцией речи, непосредственно и осязаемо обусловлен развитием материального базиса, общественных отношений и мышления, тогда как закономерности языка как техники
[27]
обусловлены базисом и мышлением лишь отдаленным и опосредствованным образом.

Доминирующая коммуникативная функция речи, не считающаяся с общественными и идеологическими перегородками, требует нейтрализации целых речевых категорий, и они нейтрализуются или "технизуются".
        Поэтому вопрос о том, показательны ли данные элементы или явления в языке для его стадиального определения, равносилен, с нашей точки зрения, вопросу: относятся ли эти элементы и явления к идеологическим или техническим закономерностям языка, или иначе говоря, имеют или не имеют элементы и явления свою идеосемантику.
        Идеосемантика — важнейший критерий для исторической (стадиальной) характеристики языковых явлений.
        Каждый язык, в своей лексике, семантике, морфологии, синтаксисе, несет отложения разных эпох своей жизни, и вскрываемая историческим анализом идеосемантика различных элементов речи показывает, что в них отражена не одна, а несколько стадий развития мышления, мировоззрения. Следовательно, говорить об идеосемантике языка как целого совершенно не приходится. Речь может итти только об идеосемантике отдельных элементов речи. Здесь опять выступает глубокое различие между старым учением о "внутренней форме" и нашим пониманием идеосемантики. Рассматривая язык как выражение извечного и неизменного "народного духа", В. Гумбольдт и некоторые другие лингвисты прошлого века говорили о внутренней форме не только отдельных слов, но и о внутренней форме языка как целого ("innere Sprachform"). Между тем, если идеосемантика отдельного слова есть несомненная историческая реальность, то говорить об идеосемантике языка как целого — это значит впадать в мистику «народного духа».
        Никакой, самый примитивный язык не имеет одного монолитного "духа", никакой язык не имеет одной, выдержанной с начала до конца идеосемантики, никакой язык не может быть, как целое, отнесен к одной исторической стадии. (8)
        Идеосемантический анализ, как мы видели, предназначен вскрыть, как, по каким путям идет восприятие и осознание человеком тех или иных понятий и отношений общественного опыта. При этом каждый раз может возникать вопрос: является ли вскрытая анализом идеосемантика актуальной, живой или же отжившей, т. е. отвечает ли она нынешним, действенным и в данный момент нормам познания и мышления, или она отражает нормы более или менее отдаленного прошлого и до нашего времени донесла только свою форму, тогда как питавшее эту форму содержание уже потускнело, выветрилось? Ответ на этот
[28]
вопрос оказывается далеко не легким и требует чрезвычайно интимного знакомства с языком. Мы отмечали выше, что даже весьма отдаленное идеосемантическое содержание речевых элементов может быть донесено до наших дней в виде еле уловимой оболочки смутных ассоциаций, окутывающих "сухое" технизованное ядро значения. Незаметная в обыденной речи, эта оболочка может быть, однако, подхвачена и оживлена художником слова для целей поэтической выразительности и стилевого колорита.
        Каждый, подумавши, скажет, что месяц как название небесного светила и месяц как отрезок времени — одно и то же слово. Но можно ли утверждать, что идеосемантика эта для каждого из нас является живой и цветущей? Вряд ли. Если бы это было так, то мы говорили бы безразлично "через девять месяцев" или "через девять лун", как говорим безразлично "месяц взошел" или "луна взошла". Между тем выражение "через девять лун" кое-кто может и вовсе не понять, и, во всяком случае, оно звучит как перевод с какого-то экзотического языка.
        Солнце и день — два понятия, симпатически связанные; с этим согласится каждый. Однако эта связь для нас уже не настолько близка, чтобы мы могли рискнуть на взаимозамену, т. е., допустим, вместо "пять дней" сказать "пять солнц" или вместо "солнце скрыто облаками" сказать "день скрыт облаками". Однако то, что не позволено нам, позволено поэту, и мы читаем у Пушкина:

Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.

        Умение "играть" идеосемантикой составляет один из главных элементов поэтического мастерства. И понятие идеосемантики оказывается, таким образом, имеющим прямое отношение к поэтике, к проблеме художественного слова. Можно пойти дальше и расширить понятие идеосемантики в сторону всех вообще надстроечных категорий, поскольку в них форма долговечнее содержания и поскольку за «десемантизированной формой» приходится вскрывать когда-то насыщавшее эту форму содержание, ибо в этом именно заключается существо историко-семантического анализа. В этом смысле можно говорить об идеосемантике мифов, культа, обрядов, обычаев, стилей в материальной культуре, литературных стилей и пр.
        Но здесь мы выходим уже за рамки нашей темы, которая остается исключительно языковедной.


СНОСКИ


(1) Cтатья представляет переработку доклада, прочитанного в 1942 г. в Юго-Осетинском научно-исследовательском институте (см. "Известия" указанного института, вып. V, 1946, стр. 159—169). (назад)
(2) Язык и мышление, VII, стр. 12. (назад)
(3) Русск. колос родственно русск. кол, колоть.(назад)
(4) Die Bedeutung des Wortes. 1925.(назад)
(5) Собр. соч., т.I. 1896, стр. 299. (назад)
(6) Яфетическая теория. Избр. раб., II, стр. 70. (назад)
(7) См. нашу статью "Язык как идеология и язык как техника" (Язык и мышл., II, стр. 33—54). (назад)
(8) См.: Язык и мышл., VII, стр. 9—10. (назад)




Retour au sommaire