(Представлено академиком Н. Я. Марром в заседании Отделения Гуманитарных Наук 31 января 1930 года)

[283]            
        Все языки мира, несмотря на их бесконечное многообразие, находятся в связи друг с другом, как последовательные ступени развития человеческой речи, т. е. составляют части единого глоттогонического процесса. Положение бесспорное в области истории культуры, именно, что разные системы культур составляют последовательную линию развития, что все они должны развиваться строго определенным путем, независимо от места их нахождения и времени, это положение доныне остается в области речевой культуры человечества вопросом не только спорным, но даже и не дебатируемым. В этой области, как, впрочем, и во всех других, новому общему учению о языке, яфетической теории, приходится поднимать целину. Индо-европеистическая школа этим вопросом не занимается и не может заниматься: вращаясь в одной лишь системе языков, не имея в своем кругозоре ничего кроме нее, нельзя, конечно, рассуждать о ее происхождении, о предшествующих ей стадиях развития человеческой речи. Здесь следует оговориться: имеется в виду не одна лишь так называемая индоевропейская семья языков, речь идет о любой семье — дело не в ней, а в методе, согласно которому каждый язык должен рассматриваться изолированно, лишь в связи с другими «родственными» языками и с праязыком и без связи с представителями других языковых «семей». При таком методе об общем глоттогоническом процессе говорить, конечно, не приходится. Далее, индоевропеистическая школа совершенно не использует метода типологических сравнений: на основании совпадения общей структуры различных языков, их, по наименованию
[284]  
W. von Humboldt, «внутренней формы» (innere Form), ничего нельзя строить, так как совпадения эти могут быть совершенно независимыми от общего происхождения (а общее происхождение — необходимый постулат «родства» языков по учению старой школы).
        Между тем идя только таким путем, можно понять путь, которым шло развитие человеческой речи, понять происхождение ее элементов: например, ряд особенностей структуры индоевропейских языков, непонятных в этой системе речи, являющихся в ней неорганическими придатками, становится понятным лишь благодаря системам других языков, в которые они входят как органическая часть целого, так как ни в одноы языке нет ничего стабильного, каждый язык понятен лишь в развитии, в изучении его в увязке с другими системами языков. Так называемые «совпадения» в общей структуре языка далеко не случайное явление: они являются результатом глубоких причин, выявлением одинаковой системы мышления, покоящегося на сходных производственных отношениях. Поскольку человек есть человек, всегда и всюду в одинаковых условиях будут одинаковые результаты; речь, разумеется, идет об общих особенностях, а не о деталях, которые могут сильно отличаться, и не об одинаковом материальном выражении сходных особенностей в структуре, т. е. о совпадениях в лексике и морфологических элементах.
        В настоящее время самой назревшей проблемой языкознания является увязка языка с производственными отношениями. Что такая связь существует — это бесспорно, но необходимо уяснить формы соотношений между структурой общества и структурой языка. Лексика более или менее быстро отражает на себе перемены в обществе, до известной степени эти перемены можно прослеживать и на семантике, но как быть с морфологической структурой языка, в какой зависимости находится она от общественных отношений? Вся трудность заключается в том, что структура языка есть самая консервативная из всех надстроек, и если и последние сильно отстают от базиса, то еще в большей степени можно сказать это о структуре языка. Через нее общественные отношения доходят до нас, как свет от отдаленной звезды. Здесь построениями так называемой исторической грамматики ничего не сделаешь, так как при современном состоянии языкознания язык можно увязывать с материальной культурой лишь большими отрезками, лишь путем палеонтологического анализа, производя раскопки в языке, как это делается в истории материальной культуры. Зачем эти
[285]  
раскопки? А затем, чтобы, раскрыв предшествующую стадию развития человеческой речи, иметь возможность сопоставить ее с культурами, которые должны ей соответствовать. Чем ниже уровень культуры, тем ближе надстройка к базису, на самых низких ступенях развития надстройка наиболее близка к базису, и пока здесь лишь можно уловить связь морфологической структуры языка с общественными отношениями, но, к сожалению, наша современность не сохранила таких культур, поэтому лишь дедуктивным методом, лишь вскрывая пережитки в языке и сопоставляя с теми данными, которые дает социология, можно в настоящее время начать изучение формы зависимости структуры языка от производственных отношений.
        Эту работу и начал впервые Н.Я.Марр. Еще в работе 1924 г. «О яфетической теории» Н.Я. Марр показал, в какой зависимости находятся степени сравнения от общественных отношений; в другой работе, 1926 г., «Происхождение языка», на одной странице (ПЭРЯТ, 304-305) им же была разъяснена сущность склонения и указан путь, каким следует идти лингвисту в изысканиях о его происхождении.
        Настоящая работа и имеет исходным пунктом эти указания Н.Я. Марра.
        Речь пойдет издалека — о некоторых особенностях в спряжении баскского и абхазского переходного глагола, казалось бы, к склонению никакого отношения не имеющих.
        Но, прежде чем приступить к анализу этих особенностей, следует напомнить, во-первых, что абхазский и баскский языки, как яфетические, обладают свойственной этой стадии речи особенностью — так называемой пассивной конструкцией переходного глагола, при которой логическое подлежащее является грамматическим косвенным дополнением, алогическое дополнение — грамматическим подлежащим, т. е. первое, логическое подлежащее, стоит в косвенном падеже, Активном, а логическое дополнение стоит в прямом падеже — Именительном, и таким образом Именительный падеж в яфетических языках выполняет функцию Винительного в индоевропейских, т. е. является падежом Пассивным.
        Другая особенность яфетических языков — это обязательная аффиксация к переходному глаголу местоименных аффиксов субъекта и объекта — без них переходный глагол невозможен, — и обязательная аффиксация местоимения-субъекта в глаголе переходном.
        Начнем с баскского языка.
[286]            
        Сопоставим формы:
        n-a-u-su ‘я имеюсь Вами’ с d-a-u-t ‘то имеется мною’ или с ˹h˺-a-u-t 'ты имеешься мною'.
        В первом примере, n- — местоимение-прямой объект 1-го л. ед. ч. (самостоятельная форма nı); -а- — оформление этого местоимения; -u- — корень глагола ‘иметь’; -su— мест.-субъект 2-го д. ед. ч.
        Во втором примере, d-а-u-t — d- местоим.-объект 3-го л. ед. ч. (в самостоятельной форме не встречается), -а- его оформление, такое же, как в n-a; -u- знакомый нам глагольный корень; а –t — местоимение-субъект 1-го л. ед. ч. С этим же мест. аффиксом 1-го л. ед. ч. встречаемся и в третьем примере: h-a-u-t, где h- местоимение-объект 2-го л. ед. ч. в фамильярном обращении, так назыв. Dutzende Form, самостоятельная форма которого hı. Нет никакого сомнения в том, что –t — есть местоимение 1-го л. ед. ч., уже исчезнувшее в качестве самостоятельного местоимения, также как и мест. афф. 3-го л. d- — в этом убеждает нас сравнение с другими лицами, а именно:

        d-a-u-t  ‘то (dа) имеется (u) мною (t)’
        d-a-u-su ‘то (da) имеется (u) тобою (su)’
        d-a-u ‘то (da) имеется [им]‘
        d-a-u-gu  ‘то (da) имеется (u) нами (gu)’
        d-a-u-su-te ‘то (da) имеется (u) вами (su-te)’
        d-a-u-te  ‘то (da) имеется (u) [ими]'

         где при 2-ом л. ед. и мн. ч. su и 1-го л. мн. ч. gu, сохранившихся в виде самостоятельных местоимений su ‘вы’ и gu ‘мы’, должно быть местоимение 1-го л. ед. ч. –t.
        Из этой таблицы видим, что для местоимения-объекта и местоимения-субъекта 1-го л. ед. ч. используются разные местоименные аффиксы: для объекта n-, для субъекта -t.
        В абхазском встречаемся с таким же явлением, но не для 1-го л. ед. ч., а для 3-го ед. и мн. ч. Но прежде, чем перейти к демонстрации, придется указать на одну особенность абхазского языка: в нем сохранилось деление на грамматические классы: 1) класс существ общественно активных (по Услару[1] — разумных) а 2) класс существ обшественно пассивных
[287]  
(по Услару — неразумных).[2] Первый класс делится на два рода: мужской и женский. Принадлежность к тому или другому классу или роду выражается посредством самостоятельных местоимений и местоименных аффиксов. Укажем лишь на те из них, которые нам нужны в данной работе.
        Мужеский род выражается местоимением yara и местоименным аффиксом ı, resp. у (перед гласными); женский род местоимением lara и местоименным аффиксом l, и тот и другой род выражаются еще частицей d, общей для них обоих. Класс существ общественно пассивных выражается местоименными аффиксами ı, resp. у, и а. Множественное число обоих классов выражается общим для них местоименным аффиксом r. Здесь, повторяем, взято лишь то, что будет использовано в этой работе — остальных местоимений и местоименных аффиксов мы касаться не будем. Употребление приведенных местоименных аффиксов явствует из следующих примеров:

        d-ı-blweyt ‘тот активный (d) им активным (ı) сжигается (blweyt)’, d-объект 3-го л. ед. ч. класса активных, -ı-субъект 3-го л. ед. ч. класса активных;
        dǝ-ı-blweyt ‘тот активный (dǝ) ею активною (ı) сжигается (blweyt)’. Употребление d уже известно, (dǝ перед согласными), l — субъект 3-го л. ед. ч. женского рода класса активных.
        у-а- blweyt ‘тот пассивный (у) им пассивным (а) сжигается’: у — объект 3-го л. ед. ч. класса пассивных; а — субъект 3-го л. класса пассивных.

        Итак, и здесь, как в баскском, местоим.-субъект и местоим.-объект выражаются равными местоименными аффиксами. Что же из этого следует? Прежде всего, совершенно ясно, что здесь местоименный аффикс-объект играет роль прямого дополнения, т. е. Винительного падежа индоевропейских языков и Именительного яфетических с их так наз. пассивной конструкцией, а местоименный аффикс-субъект заменяет падеж Активный для яфетических языков и Именительный для индоевропейских. С другой стороны, не менее ясно, что выражение субъекта и объекта разными по корням местоименными аффиксами свидетельствует о том, что обществом, создавшим эту форму спряжения, субъект и объект мыслились как две качественно отличные категории существ, не могущие заменять одно другое, т. е. здесь имеем дело с делением на классы активных и пассивных существ, качественно разнородных, переход которых из одного класса в другой не мыслился даже возможным. Полную аналогию этому
[288]  
и подтверждение находим в том же абхазском языке, в котором показатель множественности класса активных есть –ϑ°а, а класса пассивных –q˳а, т. е. представители того и другого класса мыслились столь различными, что даже показатели множественности одного класса не могли применяться к другому классу. Использовав их, Н. Я. Марр указал, что в склонении др.-грузинского языка, имеющем во множественном числе лишь два падежа: прямой, Пассивный, т. е. Именительный пад., и косвенный, Активный, эти падежи отличаются отнюдь не особыми падежными окончаниями, а лишь показателями множественности,[3] и таким образом, склонение имен первоначально сводилось к делению на классы, классы активных и пассивных существ, и лишь впоследствии эта категория классов сформировалась в самостоятельную категорию падежей. В баскском и абхазском языках это отражается в различии местоименных аффиксов субъекта и объекта.
        Но почему же эта особенность, разница в местоименных аффиксах для субъекта и объекта сохранилась в баскском языке только для 1-го л. ед.ч., в абхазском только для 3-го л. ед. и мн. ч.? На это ответим, что хорошо, что хотя это сохранилось, чтобы можно было эту особенность использовать для выяснения развития грамматических форм, в данном случае, склонения, так как язык никогда не находится в стабильном состоянии, а в вечном движении, в процессе которого он медленно трансформируется, отмирают одни части, заменяются другими, и когда количество измененных элементов достигает того предела, что перевешивают координаты другой, новой стадии, тогда перед нами появляется новая стадия человеческой речи, т. е. количество переходит в качество. Темп этого процесса, в зависимости от разных условий, может происходить с различной быстротою. Таким образом, ни от одного языка мы не можем требовать цельности, однородности всех его элементов — таких языков не может быть; и только благодаря этому и возможна научная постановка изучения языка, потому что на основании сохранившихся в нем пережитков, мы связываем его с предшествующей стадией развития человеческой речи, а благодаря зародышам нового имеем возможность увязать его с более высокой стадией развития речи, если она существует, и, таким образом, можем определить место, занимаемое изучаемым языком в общем глоттогоническом процессе, и благодаря этому представляется возможность, в настоящее время еще далеко не совсем осуществленная, связав язык
[289]  
со стадиями развития культуры, понять его, данный язык, как функцию определенной системы, стадии производственных отношений.
        Другое возражение, которое можно сделать против нашего вывода, это то, что диференциация местоимений субъекта и объекта необходима для того, чтобы можно было различить которое из них субъект и которое— объект. Но ведь для различения их есть и другой способ — их взаимное расположение: в абхазском языке объект всегда предшествует субъекту, как глагольный аффикс. Точно также и в баскском, как мы видели, объект в настоящем времени стоит перед глаголом, субъект после глагола; и в грузинском тот и другой отличаются постановкой, словом, в оформлении глагола имеем свой синтаксис.
        Строгая разница между указанными местоименными аффиксами и их функция как падежей Прямого (Пасс.) и Косвенного (Активн.) подтверждается еще другими фактами, именно:
        1) В яфетических языках непереходный глагол имеет так наз. активную конструкцию, т. е. подлежащее стоит в Пасс, (имен.) падеже. Прежде всего, чем объясняется, что субъект непереходного глагола оказывается пассивным? На почве кавказских яфетических языков и баскского языка это необъяснимо, но в североамериканских языках можно найти, как будто, объяснение этого явления. Uhlenbeck (Revue des études basques, 1922, т. XIII, 3, стр. 405 сл.) пишет, что в ряде североамериканских языков непереходные глаголы делятся на глаголы движения и состояния; первые из них, наравне с переходными глаголами, имеют так называемую пассивную конструкцию, т. е. подлежащее стоит в Активном падеже; глаголы же состояния имеют конструкцию т. н. активную, т. е. подлежащее стоит в Именительном падеже (пассивном). Это вполне понятно: поскольку предмет находится в определенном состоянии без изменения, для выражения его нет надобности ни в каких аффиксах — предмет остается пассивным, и надо только назвать его. Но поскольку предмет производит какое-нибудь действие, объектное в переходных глаголах, безобъектное — в непереходных, необходимо выразить, что предмет этот производит какое-нибудь действие, необходимо придать какой-нибудь аффикс для выражения этого, аффикс, бывший первоначально словом; каким должно было быть это слово по учению яфетидологии — это мы увидим потом. Поэтому в американских языках система спряжения гораздо последовательнее. Возможно, что такая система была некогда и в яфетических языках. Дело в том, что в мегрельском и чанском языках, в так называемых
[290]  
вторых и третьих, т. е. прошедших временах, все глаголы, переходные и непереходные, имеют так наз. пассивную конструкцию. В яфетидологическои литературе это явление раньше объяснялось влиянием аналогии переходных глаголов, но, может быть, правильнее сказать, что корень этого глубже — возможно, что здесь мы имеем пережиток такого же строя глагола, как в только что приведенных североамериканских языках. Правда, в мегрельском и чанском имеется одна непоследовательность: пассивную же конструкцию имеют и глаголы состояния, непоследовательность, которой нет в североамериканских язьжах. Может быть здесь позволено было бы выразить предположение, что этот вид глаголов идет по так называемому пассивному спряжению по аналогии с громадным большинством других глаголов, глаголов движения и глаголов переходных. Но как бы то ни было, непереходные глаголы в яфетических языках имеют так наз. активную конструкцию, т. е. подлежащее в Именительном (Пассивном) падеже. Эта особенность со строгой последовательностью отражается на местоименных аффиксах. Так, в баскском языке для выражения 1-го л. непереходных глаголов употребляется местоименный аффикс n-, тот же, что и для объекта переходных, следовательно, пассивный, и с тем же оформлением, что и в непереходных глаголах, именно -а-: n-a-tor ‘я прихожу’, где tor есть корень глагола «приходить» n-a-bil ‘я иду’ и т. д.
        То же и в абхазском языке, но, как уже было сказано, лишь по отношению к местоименным аффиксам 3-го л. ед. и ин. числа:
        dǝ-qowp ‘он, она есть’, где dǝ-, как мы уже видели, есть местоимение-объект 3-го л. мужеск. и женск. рода существ класса активных, и в этом случае нельзя сказать ни ı-qowp, так как ı есть местоимение-субъект 3-го л. класса активных, ни l- местоим.-субъекта 3-го л. женск. рода класса активных, так как и тот и другой аффиксы замещают косвенные падежи и потому не могут быть подлежащими при непереходных глаголах.
        Местоимение-субъект класса пассивных при непереходных глаголах выражается местоименным аффиксом ı, служащим объектом для класса существ пассивных: ı-φan ‘он прыгнул’ (о собаке), но нельзя сказать а- φan, так как а есть местоимение-субъект при переходных глаголах, т. е. замещает косвенный падеж; то же самое можно повторить о местоименном аффиксе обоих классов r — он не может употребляться в качестве субъекта непереходных глаголов по той же причине, что и а. Приведенные факты определенно
[291]  
указывают, что упомянутые местоименные аффиксы заменяют падежи Активный (косвенный) и Пассивный (прямой).
        На это же указывает и другая особенность абхазского и баскского языков, именно: местоименный аффикс-субъект переходных глаголов в баскском языке имеет функцию и косвенного дополнения, т. е. заменяет Дательный падеж: sa-ϑа-ı-t 'вы естё мне', где за местоимение-субъект 2-го л. непереходных глаголов. За корень глагола ısan „быть", ı нечто в роде предлога „для", ( местоимение-косвенный объект, заменяющий Дательный падеж местоимения 1-го л.: то же в d-ı-t 'то мне [имеется им]', где d объект 3-го л., ı „для", t 'мне'. В этих примерах косвенным объектом служит I, а не п — прямой объект переходных глаголов, следовательно, имеющий функцию Именительного (пассивного) падежа. Это же явление имеет место и для 3-го л.: Дательный падеж выражается не аффиксом d (объектом переходных глаголов), а о, самостоятельно не сохранившимся, и в качестве субъекта переходных глаголов не употребляющимся, так как субъект 3-го л. непереходных глаголов имеет нулевую морфему — результат экономии языка: она лишняя, так как при выраженности 1-го и 2-го л. отсутствие всякой морфемы показывает, что это 3-ье л. То же и в грузинском для выражения 2-го л.

        В абхазском языке:
        Косвенный объект 3-го л. выражается местоименными аффиксами — субъектами переходного глагола, но не его объектами:

        s-ì-w-ϑ-weyt 'меня' (s) ему активному (ı) ты (w) отдаешь (ϑweyt): ı местоимение-субъект активного класса.
        s-lǝ-w-ϑ-weyt 'меня' (s) ей (lǝ) ты (w) отдаешь (ϑ-weyt). Как мы видели, I употребляется только в качестве местоимения-субъекта женск. рода.
        s-à-w-ϑ-weyt 'меня (s) ему пассивному (а) ты (w) отдаешь (ϑ-weyt)'. А а, как мы уже видела, местоимение-субъект непереходного глагола.
        s-rǝ-w-ϑ-weyt 'меня (s) им (rǝ) ты (w) отдаешь (ϑ-weyt)'; r употребляется только как субъект переходного глагола. Таким образом, и в баскском и в абхазском языках с полной последовательностью, без всяких исключений, функцжя местоимения косвенного объекта выполняет местоимение субъект переходных глаголов, т. е. он играет здесь, как и в самостоятельном склонеяии, роль косвенного падежа.
        В абхазском языке, с его обязательной аффиксацией принадлежности при существительных, местоимение-субъект переходных глаголов ı, l, а, r,
[292]  
несет функцию и Родительного падежа: ı-φа ‘его(мужчины) дитя'; lǝ-φа 'ее (женщины) дитя’, а-φа 'его (пассивного, напр. собаки; дитя', rǝ-φа 'их дитя’, но нельзя сказать dǝ-φа (при классе активных) или ı-φа (при классе пассивных), т. е. употребить местоимение-объект в качестве суффикса принадлежности.
        Таким образом и в баскском и в абхазском языке при разных звуковых выражениях налицо единый, строго проведенный тип выражения субъекта и объекта в переходных и непереходных глаголах. Навряд ли кто-нибудь решится считать это «совпадение» случайным: это является результатом одинакового мышления, и это «совпадение» в мышлении также едва ли кто-нибудь назовет случайным: здесь ярко выраженная зависимость грамматического строя от производственных отношений на очень низкой ступени развития хозяйства, когда общество знало лишь деление на два слоя — действователей и объектов их действия: субъект действия мыслился отличным suo genere от его объекта; на одинаковых производственных отношениях выросла одинаковая структура речи, как это бесспорно видно из приведенных фактов.
        Любопытно, что и в самых разнообразных языках с вполне развитым склонением, сохранилось то же, что имеется в баскском и абхазском языках — разные корни для местоимений 1-го (иногда и 2-го л.) для Именительного и косвенных падежей: в грузинском Имен. me, косвенные падежи ϑem-, то же и в остальных южнокавказских яфетических языках, в индоевропейских языках то же явление, напр. русск. Именит. п. я косв. над. меня, мне и т.д., в латинском — Имен, ego, косвенные падежи от основы m, в греческом языке в члене: Именительный падеж мужеск. и женск. рода ὁ, ἡ), косвенные падежи от τ, то же и в других индоевропейских языках. У Brugmann, Grundgriss, 1892, т. II, ч. 2, §§ 433, 434, находим чисто формальное объяснение, что все косвенные падежи местоимений 1-го л. образованы, очевидно, с помощью me, но ни следа попытки объяснения его у Brugmann нет.[4]
        А, между тем, приведенные факты дают ключ к пониманию происхождения склонения, ключ, указание на который, как уже упоминалось, было впервые брошено Н.Я. Марром в цитированной выше статье: склонение первоначально сводилось к указанию субъекта и объекта действия,
[293]  
отражение того, что в подлинно первобытном хозяйственном коллективе выражалось в делении всех существ на классы активный и пассивный.
        Возможно, конечно, возражение, почему не считать первичными падежами Именительный и Дательный, а Именительный и Активный? Это возражение устраняется тем грамматическим фактом, что в яфетических языках обязательна аффиксация в переходных глаголах лишь прямого объекта и субъекта, и без них невозможна самая категория глагола (как об этом не раз писал Н.Я. Марр), а аффиксация косвенного объекта лишь факультативна.
        Подтверждение этого же первоначального значения современного склонения, его происхождение из деления на классы существ активных и пассивных, находим и в еще одном факте, сохранившемся даже и в индоевропейских языках, именно, сходстве Именительного и Винительного падежей в среднем роде: средний род — это первоначально класс существ, общественно пассивных и потому не могущих быть в роли действователя, следовательно, не могущих стоять в Активном падеже, который в индоевропейских языках заменяется теперь Именятельным; отсюда совпадение окончаний, не Винительного с Именительным, а Именительного с Винительным, так как этот последний есть падеж Пассивный par excellence, и только в ней могло стоять существо класса пассивных: не случайно также совпадение окончания Именит, пад. среднего рода с Винительным падежом муж. рода во 2-м склонении в латинском языке (отмечено уже Uhlenbeck[5]): существительное среднего рода, относясь к классу существ пассивных, не может стоять в Активном пад. (Именительном для индоевропейских языков) и потому имеет окончание Пассивного надежа (Винительного). Далее, любопытно, что в греческом языке корень члена в косвенных падежах мужеск. и женск. рода, именно, τ отличен от корня Именительного, т. е. Активного падежа ὁ и ἡ) и совпадает с корнем члена средн. рода τ. Meillet и Vendryes (о. с, стр. 491) прямо указывают, что основа этого члена в Винительном падеже мужеск. и женск. рода одинакова с основой средн. рода для всех падежей, но не делают из этого факта выводов, которые сами собою напрашиваются. Это идеал чисто формального отношения к структуре речи.
        Итак, первоначальными падежами были падежи Пассивный и Активный. Это подтверждается не одними лишь местоимениями, но и склонением
[294]  
имен: так, в аварском и лезгинском языках имена имеют две основы: одну для Именительного (пассивного) падежа, другую для Активного, от которого образуются все остальные падежи:

                   Аварский

        Имен.                       ϑa        огонь
        Активн.                    ϑa-уаtl
        Дательн.                  ϑa-уаtl-е
        Родит.                      ϑa-уаtl-ul и т. д.

                   Лезгинский

        Имен.                        babà      отец
        Активн.                     babà-dı
        Дательн.                   babà-dı-z
        Родит.                        babà-dı-n            и т. д.

                   В армянском языке имеется ряд слов, которые в Именительном и Косвенных падежах имеют разные основы, так:

        Имен.                 tun    ‘дом’
        Родит.                tan  и т. д.
        Имен.                 шun   ‘собака’
        Родит.                шan  и т. д.

        На значение этого факта впервые указал опять-таки Н. Я. Марр.
        Теперь бегло коснемся еще одной стороны вопроса: выше было указано, что слово, выражающее объект действия, не сопровождается никаким аффиксом — достаточно лишь одного указания на него, его названия, а для того, чтобы выразить субъекта действия, показать его действенность, активность, необходимо придать ему какой-нибудь аффикс, первоначально бывший словом. Каким же словом выражалась эта действенность? Н.Я. Марр в статье «Лингвистически намечаемые эпохи развития человечества и их увязка с историей материальной культуры» (Сообщения ГАИМК, т. II) на стр. 39 называет это слово — слово, обозначающее источник всякого действия, — «рука».
        В латинском и греческом языках, в которых средний род есть пережиток обозначения класса существ общественно пассивных, Именительный
[295]  
падеж, заменяющий Активный в индоевропейских языках, не имеет никакого аффикса во всех склонениях, кроме 2-го, — относительно которого Hirt в «Indogermanische Grammatik» I, II, (1927 г.), § 62, 3, говорит, что и в этом склонении аффикс Именительного (а, следовательно, и Винительного) падежа, -um, есть явление позднейшее. В этой статье мы лишь мимоходом указываем на явления, которые должны быть рассмотрены более подробно; желательно лишь указать, какой богатый источник имеется в индоевропейских языках для прослеживания тех трансформаций, которые были ими пережиты, а, между тем, индоевропеистическая школа на все вопросы о том, какое состояние речи предшествовало пресловутому индоевропейскому праязыку, единогласно отвечает, что этого знать не дано, это то, о чем на основании имеющегося в их распоряжении материала, по их мнению, ответить невозможно. Конечно, невозможно, если иметь в своем горизонте только одну систему языков и притом изучать ее чисто формально, без связи с создавшими ее общественными отношениями, да, в довершение всего, рассматривать ее как нечто абсолютно целое и стабильное, т. е. без палеонтологии речи.