Под словом «народ» при классификации людей по географическим группам понимается масса людей, говорящих одним языком и живущих вместе, так что пространство, населенное ими, или вовсе не имеет постоянных жителей, говорящих не на их языке или по крайней мере эти люди по их языку образуют лишь незначительную пропорцию общего населения страны. Так, например, испанским народом в точном географическом смысле слова называют говорящее на испанском языке население Испании. Та часть Испании, в которой большинство населения говорит на баскском языке, не принадлежит к стране испанского народа, хотя составляет часть Испании в государственном смысле слова. Кроме тех людей испанской народности, которые живут в Испании, есть довольно большое число испанцев, живущих в странах других народов, например, в Англии. Пока они продолжают говорить испанским языком, они остаются в лингвистическом смысле слова испанцами. Но когда мы употребляем слово «народ» не в лингвистическом, а в географическом смысле, мы должны сказать, что эти испанцы перестали принадлежать к составу испанского народа со времени своего переселения из Испании в страну чужого народа. Такие переселенцы вообще сохраняют симпатию к своей родной стране, обыкновенно желают участвовать в ее жизни, до некоторой степени и участвуют, например, читают испанские книги и, если могут, то испанские газеты, предпочитают иметь дело с испанскими торговыми центрами, насколько это не представляет особенных затруднений и денежных невыгод, стараются помогать делам, какие имеет, их родной народ с народом, между которым живут они, даже отправляются волонтерами в испанские войска, когда Испании
[853]
угрожает большая военная опасность. Но все это лишь некоторые остатки прежней полной связи с исторической жизнью родной страны. Связь уже стала очень не полна с самого времени переселения в страну чужого народа, постоянно слабеет и, вообще говоря, через несколько поколений исчезнет совершенно; это относится к переселенцам, живущим в чужой стране маленькими группами, как испанцы в Англии. Если масса переселенцев в одну местность чужой земли велика и они образуют в ней единственное или совершенно преобладающее население, то могут неопределенно долгое время сохранять тот язык, с каким перешла из родной страны в чужую; новая местность, занятая переселенцами, становится их новой отчизной. Эти переселения больших масс делятся на два разряда: один из них тот, когда переселенцы заняли страну почти безлюдную или хотя имеющую население довольно многочисленное, но по своей сравнительной неразвитости мало способное сопротивляться переселенцам, подчиняющееся не только политическому, но и умственному владычеству их. Таковы были переселения испанцев в Америку. Другой разряд составляют те случаи, когда большая масса переселенцев образовала сплошное население области в стране, соседние части которой имеют многочисленное население более сильное, чем переселенцы. В истории испанского народа таких случаев не было; но 'несколько примеров этому представляет история переселений немецкого народа. Из них особенно интересен с научной точки зрения случай переселения довольно большой массы немцев в Трансильванию, часть которой они заняли, так что стали совершенно преобладающим по числу населением этой области. Они переселились в Трансильванию в половине XII века. С той поры прошло более семи столетий. Потомки переселенцев составляют менее 250 000 человек. Область, занимаемая ими, находится очень далеко от ближайшей границы страны немецкого народа. Они имели очень мало сношений с немецким народом. С самого переселения своего в Трансильванию они находились под властью иноплеменников, венгров, и довольно долгое время под владычеством турок, которым повиновалось венгерское правительство Трансильвании. И однакоже, они остаются чистыми немцами по языку и по обычаям. Сравнивая их с немцами тех областей северо-западной Германии, из которых переселились они, мы находим, что их наречие теперь представляет довольно большое различие от наречия, на котором говорят их соплеменники, оставшиеся на родине. Главная раа-нипа состоит в том, что у них прежнее наречие изменилось гораздо меньше, чем у их соплеменников на родине, и обычаи с какими ушли они, удержались у них крепче. Те же черты представляют две массы французского населения в северной Америке: первая сплошная масса, центр которой Нью-Орлеан, я северная, остающйаяся преобладающим по числу населением в
[854]
значительной части Нижней Канады. Эти переселения произошли сравнительно недавно, всего только лет 200 тому назад; но и луизианские и нижнеканадские французы уже довольно много отличаются своим языком и еще больше своими обычаями, понятиями, политическими стремлениями от своих соотечественников, живущих в самой Франции. Значительность разницы тем более замечательна, что прошло всего лишь 125 лет после перехода Луизианы и Нижней Канады под власть иноплеменников: до окончания семилетней войны Луизиана и Нижняя Канада принадлежали к французскому государству: правители и войска были там приезжие из Франции. В, период времени охватывающий только четыре поколения, развилась разница, достигшая теперь значительной резкости. Характер разницы и главная причина ее те же самые, какие проявляются при сравнении трансильванских немцев с их соплеменниками в северозападной Германии: французский народ во Франции много изменился со второй половины прошлого века, американские французы сохранили старые выражения, понятия, обычаи,, стремления, заменившиеся во Франции другими. Например, язык нижнеканадских французов — чистый французский, но старинный язык. Сочувствие Франции у нижнеканадских французов остается очень сильно, а до преобразования государственных отношений Нижней Канады к Верхней Канаде, имеющей английское население, и к центральному английскому правительству — симпатия этих французов к Франции была еще сильнее; они имели горячность патриотического фанатизма, какого достигало национальное чувство во Франции лишь в эпохи великих военных бедствий. У луизианских французов остается, кажется, и до сих пор фанатическая любовь к Франции. Она была возбуждена до страстной силы ненавистью к правительству Соединенных Штатов за отмену невольничества, горячими защитниками которого были луизианские французы; ненависть к своему правительству переходила у них в желание присоединиться к французскому государству, правительство которого помогало .рабовладельцам южньце штатов в их войне с союзным правительством. Теперь это чувство, .вероятно, несколько улеглось в луизианских французах, но, кажется, все еще сохраняет страстную силу. Однакоже, при всем своем французском патриотизме, нижнеканадские и луизианские французы несравненно более заняты своими местными делами, чем делами Франции. При всем их сочувствии ей, историческая жизнь их идет совершенно отдельно от ее жизни.
Другой разряд случаев переселения масс в далекие земли история испанского народа представляет в громадном размере. Испанцы покорили Мексику, Центральную Америку, большую половину Южной Америки и переселились в эти земли большими массами. Некоторые из занятых ими американских стран имели довольно многочисленное население, но оно не умело сражаться,
[855]
было покорено отрядами, состоявшими лишь из нескольких сот человек, могло после того ненавидеть завоевателей, подымать мятежи против них, но свергнуть с себя их владычество не имело силы. Во время мятежей туземцев могли погибать многие из испанцев, живших в возмутившейся области; маленькие отряды испанского войска могли быть истребляемы туземцами, но серьезной опасности испанскому владычеству эти мятежи не представляли и были без труда подавляемы. Уж с очень давнего времени американские испанцы полагали, что могут поддержать свое владычество над туземцами без всякой помощи испанского правительства, что подвластность ему вовсе не нужна для них, и желали совершенно отделиться от Испании. Они делали попытки этого рода, но были усмиряемы войсками, присылаемыми из Испании. Только когда силы Испании были поглощены борьбой с французами, установились местные правительства в американских землях, занятых испанскими переселенцами, и успели сформировать такие военные силы, что отбились от войск испанского правительства, которое, по удалении французов из Испании, хотело восстановить в Америке свою власть, сделавшуюся только номинальной в годы нашествия французов на Испанию. По прекращении войн с испанским правительством за независимость американские испанцы имели много ссор с ним; некоторые из этих ссор доходили до войны. Теперь испанское правительство и народ уже совершенно отбросили мысль о возможности покорить испанские государства Америки и не имеют никакой надежды на то, чтобы хотя одно из этих государств добровольно признало в какой бы то ни было форме и хотя бы в самом ограниченном размере власть испанского правительства над ним. Испанцы американского континента, по всей вероятности, уже совершенно спокойны в этом отношении. Но, кажется, они все еще остаются враждебны испанскому правительству и кажется, что -все партии, поочередно управлявшие Испанией, сохраняют неприязнь к испанским государствам американского континента. Однакоже и во времена ожесточенной войны для подавления американских инсургентов, когда испанские войска не брали побежденных в плен, расстреливали всех попадавшихся им в руки, истребляли населения целых городов, а инсургенты расстреливали всех пленных испанцев, сажали на корабли и прогоняли за море всех уроженцев Испании, живших между ними, это была лишь временная ссора между родными. Американские испанцы говорят тем же языком, как европейские испанцы. Литература европейских и американских испанцев остается общая национальная. Так; но со времени установления независимости испанских государств в Америке, их историческая жизнь идет отдельно от жизни Испании.
Когда довольно многолюдная часть людей известного языка переселится в другую страну и составит особое государство или
[856]
по крайней мере общество, живущее своей особой жизнью, отдельной от народа, из которой вышла, то через несколько времени это новое государство или общество непременно приобретет какие-нибудь различия от народа, из которого вышло, или народ тот изменится, между тем как вышедшее из него особое общество сохранит старину. Это так, но при оценке различий обыкновенно делаются громадные преувеличения. Известно, что, по мнению жителей любой сельской местности, только в ней люди говорят чистым языком, а в соседних местностях язык дурен, так что смешно и гадко слушать его звуки; между тем как посторонний человек находит разницу этих двух соседних наречий или незначительной, или даже фантастичной, на самом деле вовсе не существующей. Случайным образом люди соседнего селения стали в прошлом году употреблять какое-нибудь одно слово, не совсем привычное соседам, судящим об их языке; этого достаточно, чтобы смеяться над ними, найти их наречяе дурным; через год вышло у них из моды слово, подавшее повод к насмешкам и порицаниям, но мнение о них уже сложилось и будет держаться, хотя исчезла и ничтожная фактическая опора для него: вздор, как известно, вещь очень легкая, вроде маленьких воздушных шаров, которые теперь покупаются на забаву детям, а недавно были очень модным развлечением и у взрослых; воздушные шары, как этот вздор, прекрасно носятся по воздуху без всякой опоры.
Когда группа людей, хотя и довольно многочисленная, но составлявшая лишь незначительную часть своей страны, переселяется в другую страну и перестает участвовать в развитии понятий и учреждений больших государств, то, оказываясь отсталой от передовых народов, она через несколько времени окажется непохожей на массу народа, из которой вышла. Это случилось, как мы видели, с трансильванскими немцами, с французами в Луизиане и Южной Канаде. Трансильванские немцы жили между народов, которые по уровню своей цивилизации были гораздо ниже немцев западной Германии: чему могли учиться они от румунов, составлявших массу населения Тран-сильвании, от секлеров (трансильванских венгров), занимавших привилегированное положение в этой стране, от сербов, ближайших соседов Трансильвании с юга, или от турок, державших под своею властью Трансильванию? Понятно, что у немцев Трансильвании более или менее ослабевала и та образованность, с какой они пришли туда. А немцы западной Германии развивались, сообразно успехам развития изменялся и язык их; трансильванские немцы продолжали говорить прежним языком, и наречие, которым говорят их соплеменники в западной Германии, оказывается не таким, какое уцелело у них. Французы в Луизиане стали рабовладельцами или домашними людьми рабовладельцев; у них явилась. вгражда к просвещению, распространение ко-
[857]
торого было опасно для рабовладельческих прав; понятно, что они отстали от развития французского народа, и язык их не принял нововведений, какие получил во Франции. Население Нижней Канады усвоило себе полукочевые обычаи охотников или жило разбросанно по огромному пространству земли под феодальной властью крупных землевладельцев, называвшихся сеньерами; оно отстало от развития жизни французского народа, и язык его сохранил старинный характер. Но случаи подобного рода не могут считаться общим правилом. Финикияне, переселяясь на северный берег Африки, в Сицилию, в Испанию, вели там такой же образ жизни, как народ, остававшийся в самой Финикии; улучшения или ухудшения понятий и обычаев шли приблизительно одинаковым ходом в Тире, Карфагене, Утике и европейских колониях финикиян. Мы не видим, чтобы карфагеняне через 600 лет после своего переселения в Африку различались чем-нибудь от народа, остававшегося в Финикии. Правда, наши сведения о быте и языке финикиян и карфагенян скудны, но ие до такой степени, чтобы правдоподобно было объяснять их неполнотой отсутствие упоминаний о различии карфагенской .народности от финикийской. Впрочем, мы говорим о финикийских колониях лишь для того, чтобы пропуск не возбудил предположения, будто бы пример их свидетельствовал бы против возможности сохранения национальной одинаковости между людьми одного языка, расселившимися по разным странам. Переходим к греческим колониям. О них нам положительно известно, что они сохраняли во всей чистоте греческую национальность, пока оставались независимыми от туземцев. Были три или четыре колонии, в которых население стало говорить не таким языком, как его соплеменники, оставшиеся в Греции; главный пример этого представляет город Солы, находившийся на южном берегу Малой Азии, в далеком расстоянии от всех греческих других колоний. Этот и очень немногие другие случаи, в которых колонисты утрачивали чистоту греческого языка, объясняются особенными причинами, под влиянием которых потерпел бы порчу греческий язык и в Пелопоннесе, и в Аттике (как и действительно потерпел в Пелопоннесе, когда туда проникли славяне в таком числе, что составили большинство населения). Когда этих обстоятельств не было, язык колонистов оставался чистым; он оставался таким в сотнях греческих колоний, а исключение составляют три или четыре. Когда колония находилась в литературной связи с той областью, из которой вышли ее жители, наречие их или сохранялось таким же, каким продолжала говорить их родная область, или, если оно изменялось в их родной области, то изменялось точно так же и у них; в обоих случаях наречие было одинаковое у них и в их родной области. Знаменитый пример того Антиохия. Несколько раньше 300 года до нашей эры часть жителей Аттики была, переселена в Сирию. Новый город этих пленников
[858]
был назван Антиохией. В половине V века нашей эры антио-хийцы еще славились чистотой своего аттического языка; а между тем они прожили уже более семи столетий очень далеко от Аттики. Мы не имеем никаких упоминаний о том, чтобы в половине IX века нашей эры сицилийские и южноиталийские греки говорили языком сколько-нибудь различным от языка Греции (и Византии); а между тем они жили отдельно от нее уже полторы тысячи лет. Язык греческого народа в эти полторы тысячи лет очень много изменился, но сицилийские и южноиталийские греки оставались в литературном единстве с Грецией, и язык их изменялся точно так же, как у народа, жившего в ней.
В настоящее время очень большую важность представляет вопрос об отношениях народности североамериканцев к английской народности. Остаются ли североамериканцы людьми той же национальности, как англичане, или у них уже развилась особая национальность? И если теперь они еще не очень различны от англичан по языку, то через некоторое довольно отдаленное время, например, лет через двести или триста, не будут ли они настолько же различны от англичан, как, например, итальянцы от испанцев или датчане от шведов? О том, что будет через двести лет, можно судить лишь по соображению хода, какой имели факты до сих пор, и делать предположения о будущем следует не иначе, как с оговоркой: «если ход обстоятельств будет такой же, как был до сих пор».
Вот уже сто лет, как английское население Северной Америки сделалось независимым от английского правительства. В это время непрерывно происходил очень большой прилив переселенцев в Соединенные Штаты; англичане составляли только меньшинство новых переселенцев. Большинство их состояло из ирландцев и немцев. Немцы — люди совершенно не английской яациональности, но нельзя назвать англичанами и людей ирландской народности, хотя она гораздо менее различна от английской, чем обыкновенно говорится. Полагают, что постоянный прилив этих двух главных и довольно большой массы всяческих других иноплеменных переселенцев очень сильно изменяет прежнюю национальность населения Соединенных Штатов» так что уже но влиянию этой одной причины она сделалась очень различна от английской и будет делаться все более различной от нее. Подобное этому влиянию иноплеменных языков, обычаев и понятий производит, по мнению очень многих специалистов, сама страна особенностями своего климата, изменяющими телосложение европейцев, переселившихся в Соединенные Штаты; с переменой телосложения, конечно, изменяется и характер людей. О влиянии климата Соединенных Штатов эти специалисты рассказывают удивительные вещи. Климат этой части Северной Америки, по их уверению, чрезмерно сух; от сухости воздуха сохнет тело; прославляемая ими в этих рассуждениях европей-
[859]
ская гармоническая округленность форм исчезает; люди становятся сухощавыми; черты их лица теряют европейскую грациозность, становятся угловатыми, в особенности заметна перемена очертания шеи: высыхая, она становится тонкой, длинной; может быть, менее отвратительно для зрения, но ужасно для филантропа изменение характера груди, все от той же чрезмерной сухости воздуха. Грудь становится узкой, не дает простора развитию легких; к чему это ведет, понятно всякому, хоть раз заглянувшему в учебник физиологии; уменьшающийся объем легких уменьшает силу жизни; жители Соединенных Штатов обречены климатом своей страны на вымирание от истощения; если число населения в Соединенных Штатах не уменьшается, а растет, это происходит от прилива крепких людей из Европы; он с избытком замещает убыль населения от вымирания тех семейств, которые уже несколько поколений подвергались гибельному действию североамериканского климата. Нельзя, к прискорбию, пройти молчанием и другие черты физической перемены, еще более омерзительные, чем длиннота сухой шеи и угловатые черты лица. Вьющиеся шелковистые европейские волоса грубеют, толстеют, становятся прямыми; это уж не прелестные волоса белой расы, .а нечто среднее между ними и волосами конских хвостов, совершенно как у краснокожих. Цвет лица тоже утрачивает прелестную европейскую свежесть, становится тусклым, получает оттенок грязноватости; он еще не сделался таким грязнокрасным, как у краснокожих туземцев, потому что было еще мало времени для произведения перемены во всем ее размере; но очевидно, что перемена идет к превращению европейцев в краснокожих. — Эта перспектива действительно так печальна, что отрадой может служить лишь одно: прежде чем потомки европейцев в Соединенных Штатах превратятся в краснокожих, они вымрут. Смерть их избавит нас от унижения видеть краснокожую расу, хвалящуюся происхождением от нашей, претендующую на равенство <; нами. Вероятно, нам уже теперь пора подумать о том, как спасти современные и будущие поколения наших европейских братьев от судьбы, на которую обречены переселившиеся в Северную Америку европейцы. Плавание из Европы в Северную Америку должно воспретить. А когда оставшееся без прилива свежих европейских людей североамериканское население вымрет, надобно будет построить кругом опустевшей страны стену без ворот. Снаружи будут по сухопутным границам ходить караулы, а по морским крейсировать сторожевые корабли и гнать назад безумцев, которые захотели бы перелезть через стену в страну физической и нравственной погибели.
Любопытно то, что у самих североамериканцев появились специалисты, повторяющие некоторые из мрачных рассуждений европейских специалистов о гибельном влиянии североамериканского климата: он действительно сушит тело, и хотя не превра-
[860]
щает европейских переселенцев в краснокожих, но имеет другой тоже ужасный результат высыхания тканей: в нервах остается слишком мало влаги; они получают лихорадочную деятельность; вот собственно эта нервическая горячка и убьет белое население Соединенных Штатов; она уже начала убивать его, смерти предшествует, как и должно быть при непрерывной нервической горячке, расстройство умственных способностей: белые в Соединенных Штатах сходят с ума целыми массами. Пропорция этих несчастных быстро растет.
Мы назвали любопытным фактом то, что между североамериканскими специалистами явились соревнователи тем из европейских, которые с печалью обрекают североамериканцев на погибель. Но этот случай замечателен лишь как одно из очень крупных и смешных проявлений склонности людей повторять о себе самих в переделанном виде пустые выдумки врагов. Зависть европейцев к быстрому развитию могущества и благосостояния Соединенных Штатов породила в числе всяких других злоречивых изобретений и клевету на климат страны ненавистного государства. Между североамериканскими учеными нашлись люди, занявшиеся переделкой вздора на другой лад, — это совершенно в порядке вещей. Климат североамериканских штатов имеет вредное действие; этот вздор принят за правду; но вредному действию придано не .унижающее, а возвышающее направление: под влиянием климата энергия умственной деятельности североамериканского населения достигает размера, превышающего силы человеческого организма; это печально, но очень почетно для североамериканцев: погибать от избытка умственных сил—какая славная погибель. Это судьба Пико-де-Мнрандолы и Паскаля9. Рафаэль и Моцарт тоже умерли от изнурения организма избытком умственной силы.
С чего взяли европейские ученые, завистники Соединенных Штатов, говорить, будто бы климат этой страны вреден для людей европейского происхождения? Широким основанием для этого послужило .ошибочное истолкование фактов ботанической и зоологической географии, сделанное раньше того другими специалистами без всякого злого умысла. Просто по недоразумению. Суша земного шара делится на несколько областей, в каждой из которых растет особая флора, живет особая фауна. Сколько этих областей, о том идет спор; но некоторые из них Принимаются единогласно всеми специалистами; одна из таких бесспорно особенных ботанических и зоологических областей — Северная Америка. В горячности первого восторга от Открытия, что суша земного шара делится на несколько так называемых ботанических и зоологических царств, специалисты сделали преувеличенный вывод, будто бы никакой вид растений или животных не может быть перевезен из своей родной области в другую без того результата, что в новой стране он переродится и получит характер,
[861]
принадлежащий туземным растениям или животным. В некоторых случаях перерождение действительно бывает, но для этого нужны не такие разницы климата, как между Европой и Северной Америкой, а такие, как между северной Европой и экваториальной Америкой. Недавно произошла в Соединенных Штатах забавная история, начавшаяся приятно для существ, бывших ее героями, но получившая продолжение трагическое для них. В Северной Америке не было воробьев; североамериканцы желали развести у себя этих птичек, полезных истреблением гусениц и развившихся насекомых, делающих вред растительности; вперед огорчались североамериканцы тем, что попытки развести у себя воробьев будут напрасны. В своей безнадежности они даже не делали этих попыток. Но какими-то судьбами, на каком-то корабле, под палубой которого, вероятно, был по небрежности рассыпан мешок зернового хлеба, приплыло в Соединенные Штаты несколько воробьев; они стали порхать по паркам города, куда приплыли, — кажется, в Нью-Йорк; и вместо того чтобы погибнуть, как следовало бы по неумолимому закону природы, принялись плодиться. Деревья парков очистились от вредных насекомых; жители города радовались. Воробьи разлетелись по соседним фермам, дальше и дальше, стали появляться в других городах; повсюду радовали жителей, очищая деревья от вредных насекомых. Но скоро расплодились до такой степени, что, как и в Европе, сделались убыточными сельским хозяевам, поедая огромное количество зерен на нивах; сельские хозяева стали стрелять их, разводить кошек на погибель им; но, наперекор ружьям, кошкам и неумолимому закону природы, воробьи размножаются и размножаются. Из этого видно, что неумолимые законы природы бессильны, когда сочинены учеными по недоразумению. Чем, кроме смеха, отвечать на такие нелепицы, как выдумки о вырождении всех европейских растений и животных в Северной Америке, где точно так же, как в Европе, растут все перевезенные туда европейские хлеба, овощи, цветы, не хуже, чем в Европе, живут все европейские домашние птицы и млекопитающие? — При развитии полемики против аболиционистов закон природы, о котором идет речь, был применен защитниками рабства негров и к вопросу о человеческих расах. Само собою разумеется, что вышло: в южных штатах климат оказался не допускающим работы белых на плантациях. В Венесуэле, Гранаде, Перу, где климат гораздо более зноен, белые, не имея рабов, возделывали нивы и плантации без всякого вреда своему здоровью, напротив, с пользою для него и для своего кармана; но в южных не могли обходиться без невольников, пока рабство не было отменено. Начавшись с невозможности белым работать в южных штатах, дело распространилось на белых во всей Северной Америке. По закону природы всякое живое существо вырождается
[862]
при переселении из своей географической области в другую; ясно, что европейцам нельзя не вырождаться в Северной Америке. Вперед зная, что такое должны увидеть по неумолимому закону природы, ученые стали смотреть на людей европейского происхождения в Соединенных Штатах и увидели то, что следовало увидеть: вырождение, порчу; увидели между прочим прямые, толстые волоса и тусклый цвет лица у людей с шелковистыми, вьющимися волосами и свежим, нежным, румяным цветом лица.
Не стоит опровергать дикую выдумку, будто у людей белой расы в Северной Америке портятся волоса и цвет лица. Но вопрос о шее и груди надобно рассмотреть ближе. Вообще говоря, шея североамериканских простолюдинов длиннее, чем у их соплеменников, землепашцев и чернорабочих в Европе; но это оттого, что дети и внуки переселяющихся в Америку европейских простолюдинов вообще становятся выше своих отцов ростом. Кроме Швеции, Норвегии, северной Шотландии, Тироля, некоторых цвейцарских [sic] кантонов и некоторых уголков, простолюдины Западной Европы люди приземистого телосложения. Попадается между ними много людей высокого роста; но большинство их приземисты, на 5 или 10 сантиметров ниже ростом, чем люди высших сословий их племени и местности. В Соединенных Штатах простолюдины приобретают такой рост, такое телосложение, какие в Западной Европе имеет большинство дворянства. Приземистость заменяется стройностью. От чего происходит эта разница, вопрос, кажется, еще не разъясненный специальными исследованиями. Его легко решить на основании общих физиологических законов; только нельзя без точных исследований иметь уверенность, что решение правильно: быть может, тут, кроме общих сил органической жизни, действуют какие-нибудь особые комбинации их, еще неизвестные. Но если предположить, что результат производится не какими-нибудь частными сочетаниями сил, а прямо ими самими, то ход изменения представляется очень простым. Огромное большинство простолюдинов Западной Европы слишком обременено работой и начинает усиленно трудиться с возраста слишком раннего. Дело известное всем поселянам, не только физиологам, что лошадь, которую слишком рано начнут запрягать в плуг или в телегу, остается меньше ростом, чем лошадь той же породы, которая будет пользоваться двумя годами свободы дольше ее: если рост еще не закончен, лошадь, подвергнутая работе, растет меньше, чем пользующаяся свободой. Но когда лошадь, слишком рано начавшая работать, пользуется довольно сытным кормом, кости ее растут в толщину почти так же, как у лошади, свободной от работы, и мускулы, не удлиняясь, растут в ширину; потому она приобретает телосложение более тяжелое, она становится приземистой. То же самое относится и к рогатому скоту. Лошадь, рост которой задер-
[863]
жан преждевременной работой, имеет ноги и шею не более толстые, чем лошадь той породы, закончившая свое развитие на свободе от работы и потому достигнувшая полного роста; но у рабочей лошади ноги короче, потому кажутся более толстыми; шея у лошади, достигшей полного роста, длиннее, чем у рабочей (пропорционально тому, что и весь позвоночный столб ее длиннее); потому кажется менее толстой, чем у рабочей лошади. Толщина ног и шеи лошади, достигшей полного роста, не меньше или больше, чем у рабочей лошади той же породы, но пропорционально длине меньше, чем у этой приземистой малорослой лошади. То же самое известно всем о всяких других домашних млекопитающих, употребляемых на работу. Дети европейских простолюдинов, переселившихся в Америку, пользуются свободой от тяжелой работы дольше, чем дети простолюдинов, оставшихся в Европе. Если нет других частных причин, производящих увеличение роста детей европейских простолюдинов в Америке, оно производится этой общей причиной увеличения роста живых существ. Грудь американцев не менее просторна, чем грудь европейского простолюдина, плечи его не менее широки; но он выше ростом, потому кажется имеющим менее широкие плечи и грудь.
Он более стройного телосложения; сущность дела в этом. Следует ли назвать вырождением или порчей приобретение стройного телосложения? При всех порицаниях высшим сословиям Англии, при всех рассуждениях об угнетенном положении английских простолюдинов, специалисты в последнее время признали, что состояние простолюдинов в Англии менее дурно, чем в других землях Западной Европы; труд их хотя и слишком продолжительный, все-таки менее продолжителен, чем на континенте; пища их хотя и недостаточная, все-таки менее скудна и дурна; потому их телосложение менее приземисто, чем людей их сословия на континенте. Как по своему экономическому состоянию, так и по телосложению английские простолюдины занимают средину между европейскими континентальными и североамериканскими; они стройнее, крепче здоровьем, сильнее континентальных, североамериканские стройнее, крепче здоровьем, сильнее их.
А сухость климата, от которого становятся худощавы европейские переселенцы в Америке? В Западной Европе простолюдины, которым удалось разбогатеть, ведут, вообще говоря, неподвижную жизнь, обжираются и спят, ничего не делая; потому становятся жирными. В Соединенных Штатах обычай не таков; разбогатевший простолюдин остается деятелен, хлопотлив, потому не жиреет. Сухость или влажность воздуха тут ни при чем. Туарег в Сахаре становится жирным, получив возможность обжираться и сидеть безвыходно в своем шатре. Не многим туарегам достается такое блаженство. Но есть другое племя в другой стране, регулярно проходящее из года в год процесс ожирения
[864]
и исхудания. Это киргизы степей на юге Западной Сибири. Зимой они голодают, и к весне становятся худы, как скелеты. Но когда кобылы ожеребились и начинается делание кумыса, они сидят и пьют его, сколько достанет силы пить. Скоро они становятся жирны до безобразия. Страна, в которой живут они, имеет климат более сухой, чем населенные части земли Соединенных Штатов. Масса английских простолюдинов еще сохраняет привычки старинной, неповоротливой жизни. В Соединенных Штатах даже сельские простолюдины имеют обычаи, какие принадлежат в Западной Европе только торговому сословию больших городов; это люди бойкие, умственная жизнь их деятельна; оттого и происходит впечатление, что нервы их работают гораздо сильнее, чем у европейских простолюдинов. Дело тут не в климате, а в особенностях экономического быта, в распространенности надежды подняться до высокого положения в обществе. Масса европейских простолюдинов лишена этой надежды; у американцев каждый энергический простолюдин имеет ее.
Какое влияние на понятия и обычаи английского населения Соединенных Штатов имели иноплеменные переселенцы? Если разобрать дело внимательно, то, вероятно, получится ответ: не имели никакого. Они только сами усвоивают себе понятия и привычки английского населения Северной Америки. В третьем поколении огромное большинство живущих там ирландцев, немцев и других европейцев оказывается совершенно утратившим свою прежнюю национальность, не имеющим никакого различия в понятиях и обычаях от людей английского происхождения. Едва ли иноплеменное влияние может отразиться на обычаях, не отразившись на языке; а язык североамериканцев чистый английский. В Соединенных Штатах есть, как и в Англии, областные наречия, но они имеют такой же характер, как и в Англии; это особые изменения английского языка, а не результаты примеси какого-нибудь другого языка к английскому. Тем языком, каким пишутся книги и говорят люди, получившие литературное образование в Англии, говорит в Северной Америке гораздо большая пропорция людей английского языка, чем в самой Англии. Местные наречия в Соединенных Штатах оттеснены этим языком гораздо больше, чем в самой Англии; и ход окончательной замены их литературным языком .идет в Америке быстрее, чем в Англии. Это потому, что школьное образование более распространено в Соединенных Штатах и там гораздо больше, чем в Англии, пропорция людей, имеющих привычку читать газеты и книги. Литературный язык в Америке тот же самый, как в Англии. Когда англичане говорят, что североамериканский язык отличается от английского, они придают важность особенностям модной манеры говорить. Интонация речи в образованном обществе каждой страны — такое же дело моды, как покрой одеж-[865]
ды; двадцать или тридцать лет тому назад в английском светском обществе были модными не те выражения, как теперь, и модная манера интонации была не та; через двадцать или тридцать лет нынешние модные выражения, нынешняя интонация будут заменены другими в английском обществе, будут меняться они и в американском обществе. Теперь есть разница в них между Северной Америкой и Англией, была прежде, будет и через десятки лет. Но эти разницы модных выражений и интонаций лишь колебания около одного и того же общего уровня, одинакового в Англии и Северной Америке. Возьмем для примера разницу интонаций. Есть средний уровень быстроты речи, то есть количества слогов, произносимых в продолжение минуты. Пусть в данное время принят он. Изящному обществу начинает казаться, что эта манера говорить слишком вялая, оно ускоряет выговор; через несколько времени находит, что быстрый выговор трескотня дурного тона, и заменяет его медленным, певучим, по-. том возвращается или к умеренной скорости, или к очень быстрой и продолжает колебания в том же порядке. Само собой разумеется, что два самостоятельные центра моды редко будут в одно и то же время изобретать одну моду, почти постоянно будут иметь разные моды; но разница обыкновенно состоит в том, что мода одного центра уже покинута другим, который через несколько времени возвратится к ней, когда она уже будет покинута первым центром. Кроме различия в модной интонации, англичане не могут подметить в языке американского образованного общества никаких различий от английского. Когда они хотят выказать более зоркую проницательность, они приводят какой-нибудь десяток выражений; но пересматривая эти слова или обороты, другие англичане, более знающие историю своего языка, находят, что половина их недавно были употребительны в английском обществе, а другая половина —- новые выражения, которые, пока смеялись над ними англичане, уж оказались входящими в употребление у самих англичан.
До сих пор нет никакого признака, что английский язык в Америке становится различен от языка Англии; напротив, по мере того как распространяется литературное образование в той и в другой стране, исчезают те диалектические разницы, какие прокрались прежде из местных наречий в язык образованного общества или той, или другой страны, и тожество его в обеих странах очищается от этих разниц, бывших, впрочем, и сто лет тому назад уж маловажными. Язык Франклина – образцовый и для англичан, как язык Фильдинга10 для американцев.
Сравнительно с вопросом о том, сохранится ли единство языка, литературы и образованности у всех частей народа, переселившегося или начинающего переселяться из Англии в другие страны, маловажны все другие вопросы подобного рода. Почти вся Северная Америка уже занята людьми, говорящими по-ан-
[866]
глийски; испанский язык удержал за собой только Мексику, утратив области более обширные, чем она; Австралия много превосходит величиной всю Западную Европу; пусть большая половина этого континента не способна принять многочисленное население, все-таки остаются очень обширные пространства, о которых уже и теперь несомненно, что они будут густо населены. Кроме того, есть несколько других довольно больших частей суши, берега которых уже заняты англичанами и о которых должно думать, что они будут заселены ими. Пространства, занятые в Америке людьми испанского и португальского языков, тоже огромны; но увеличение населения их идет гораздо медленнее, чем в малонаселенных землях, занимаемых англичанами. По самому умеренному расчету, число людей английского языка будет через 50 лет превышать 200 миллионов. Оно уже и ныне равняется всему числу людей, говорящих романскими языками, и далеко превышает число немцев. Вопрос теперь в том, долго ли останутся потомки людей английского языка в разных странах людьми одного и того же языка? По всей вероятности, останутся очень долгое время, такое долгое, что нельзя предвидеть конца ему раньше наступления каких-нибудь перемен в общей истории человеческого рода, и притом таких перемен, для которых теперь еще незаметно никаких подготовительных обстоятельств. Словом, судя по нынешнему ходу дел, наиболее вероятной представляется та перспектива, что люди английского языка получат влияние на историю человечества.
Retour au sommaire