[161]  
        (Об одном американском пособии по общему языкознанию)
        Вышедшее в 1947 г. и переизданное в 1948 г. „Введение в языкознание" Эдгара Стертеванта^[1] привлекает к себе внимание как своей установкой на популярное изложение общих положений науки о языке, так и тем, что автор этой книги, известный профессор Иэльского университета, является одним из виднейших лингвистов США. Стертевант, которого на Западе считают крупным специалистом в области хеттологии, известен также своими многочисленными работами в области сравнительной грамматики индоевропейских языков, в которых он выступает как последовательный продолжатель младограмматической линии в компаративистике.^[2]
        Весьма симптоматичным является сам факт, что в настоящее время Стергевант, вслед за другими лингвистами США, отвлекается от исследований в своей специальной области для написания популярного пособия, рассчитанного на широкий круг читателей. Это обусловлено практическими задачами массовой подготовки кадров по иностранным, в первую очередь восточным языкам^[3], проводимой в США в целях осуществления захватнических планов американского империализма. Так уже в 1941 г. большое количество лингвистов-американистов было переключено по инициативе „Рокфеллеровского фонда" (Rockefeller Foundation) на составление практических грамматик самых разнообразных восточных языков (таи, малайского, турецкого, индустани, персидского, марокканско-арабского, хауса и др.) и на развертывание преподавательской деятельности по этим языкам. Как сообщается в рекламе^[4]  ко второму изданию „Введения" Стертеванта (1948 г.), „за последние несколько лет, благодаря блестящему осуществлению различных военных и гражданских заданий по изучению иностранных языков типа китайского и суахели, много лиц впервые ознакомилось с одним из аспектов науки о языке, называемой лингвистикой". Виднейшие лингвисты США включились в руководство этой практической языковедной работой, целиком поставленной на службу американскому милитаризму. Специально в этих целях одна за другой выходят работы Л. Блюмфильда „Пособие для практического изучения иностранных языков^[5], Б. Блока и Г. Л. Трэджера „Основы лингвистического анализа".^[6] На эти же практические задачи ориентируется и „Введение в языкознание" Стертеванта, рассчитанное на студентов и массовых читателей. Однако, в то время как работы вышеназванных авторов представляют собой пособия по технике изучения и исследования языков, книга Стертеванта претендует на вооружение читателя основными „методологическими" положениями языковедной науки.
        Иначе говоря, задачей пособия Стертеванта является идеологическая обработка языковедных кадров, предназначаемых для осуществления разбойничьих планов американских агрессоров, вооружение этих кадров основами буржуазного мировоззрения в области языкознания. Основное место в книге занимает изложение „теоретических" концепций, ярко отражающих реакционную идеологию современной буржуазии.
        „Методология" Стертеванта не отличается оригинальностью. Это в основном повторение младограмматических взглядов на языковые явления, в соединении с идеалистической знаковой теорией Соссюра и широко распространенными в американских
[162]  
психологии и лингвистике бихэвиористскими установками („поведенческая" психология)
        Однако, находя в новейшем пособии по общему языкознанию навязчивое повторение многолетней давности взгляда на звуковые законы и аналогию как на основные движущие моменты языкового развития, мы не можем рассматривать это просто как свидетельство „устарелости" лингвистической методологии автора. Младограмматический формализм, впитавший в себя эклектическую смесь новейших разновидностей реакционной идеологии, и в настоящее время может использоваться как действенная система взглядов, извращающих подлинную социально-историческую сущность языковых явлений. Популяризация этих взглядов в американском учебнике, выдержавшем на протяжении одного года уже два издания, сама по себе свидетельствует об их месте в общем ряду мероприятий по идеологической обработке интеллигенции в CШA. Не лишено известного интереса ознакомление с этим суррогатом лингвистической мысли, который преподносится американскому читателю как „наука*, представляющая „организованный здравый смысл» („organized common sense", см.: Introduction, стр. 1).
        В вводной главе определяется язык как „система произвольных звуковых символов, с помощью которой сотрудничают и взаимодействуют члены социальной группы" (стр. 2). При этом специально подчеркивается понятие „символов", в связи с чем излагается соссюровская теория лингвистического знака, а также момент „произвольности" этих символов. Эти откровенно идеалистические установки соединяются с грубо механистической бихэвиористской трактовкой сознания и речи как суммы реакций „личности" на определенные „ситуации", играющие роль раздражителей.
        Предлагаются следующие схемы: „ситуация → личность → речь", или „речь →личность → реакция", или „речь → личность → речь", и наконец „ситуация → (внутренняя) речь → реакция". Мышление отождествляется с внутренней речью, но лишь в части разрешения им более сложных проблем; в более простых случаях предполагается непосредственная реакция личности на ситуацию, помимо какого-либо участия речи. Всякое представление о действенности, активности человеческого сознания, обусловленной действенным отношением человека к окружающей среде, бихэвиористской концепцией полностью исключается. Биологизировав, таким образом, речевые явления, автор переходит далее к уточнению взаимоотношения лингвистики с „социальными науками". Отдавая дань традициям буржуазной социологии, он объявляет лингвистику тоже „социальной наукой", исходя из того, что „язык может существовать только в социальной группе", являясь „серией сигналов от человека к человеку" (стр. 6). Попутно приводится банальное в устах реакционных „теоретиков" определение „социологии" и „антропологии": „Социология изучает современное состояние европейского и американского обществ, а антропология — современное состояние других обществ и культур".
        Верный традициям младограмматизма, автор особенно большое место уделяет фонетике. В то же время грамматика как самостоятельный раздел полностью отсутствует. Кое-что о грамматике мы находим в главе о „дескриптивной лингвистике", которая выделена в качестве дани соссюровскому понятию синхронии. В этой главе особый раздел посвящен „школьным грамматикам". Исходя из теории „произвольности* языковых знаков, Стертевант пытается (с релятивистских позиций) критиковать самый принцип построения школьных грамматик, считая в корне порочными попытки нормализации языковых явлений. „Раз всякий язык [Language] произволен, т.о следовательно всякое речевое явление [Speech], имеющее хождение в коллективе, является безусловно правильным; помимо ляпсусов, только иностранец может говорить неправильно" (стр. 54—55).       
        В небольшом разделе той же главы, посвященном „различиям языковой структуры", автор приводит факты, которые должны свидетельствовать как о разнообразии средств морфологического оформления, так и о наличии неисчерпаемого множества „функциональных значений", выражаемых в различных языках мира. Исходя из агностического отрицания возможности в каком бы то ни было языке исчерпать содержание выражаемой предложением „ситуации", Стертевант отказывается от всяких попыток установления системы в пестром многообразии выражаемых в языках грамматических („функциональных*) значений. Все содержание речевой деятельности человеческих коллективов сводится им к выхватыванию отдельных случайных моментов „ситуации", никогда не познаваемой полностью, ибо самый процесс познания механист и агностик Стертевант мыслит только как сумму ответных реакций индивида на раздражители, создаваемые ситуацией. При этом Стертевант находит также невозможным и ясное определение содержания „функциональных значений", считая вполне достаточным их эмпирическое описание с помощью иллюстрирующих примеров. Невозможным также полагается и четкое разграничение функциональных и лексических значений.
        В разделе, посвященном лексикологии, подчеркиваются непреодолимые трудности, связанные с определением содержания лексических значений. Если известная точность допускается в отношении определения содержания научных понятий, то в области бытового языка утверждается полный хаос лексических значений. Человек сравнивается с младенцем, которому противостоит непонятный „цветущий и гудящий беспо-
[163]  
рядок" („вселенная"), повергающий его в состояние смятения; не в состоянии охватить, расчленить окружающие явления, обычный „здравый смысл" (common sense) и народный язык (popular language) идут по линии выхватывания отдельных, случайных признаков. Поэтому точное определение значения большинства существующих в языках слов объявляется невозможным, хотя все люди понимают их и пользуются ими. В качестве примеров приводятся слова „любовь" (love) и „ненависть" (hate) и в заключение указывается, что в такой же мере, как значения этих слов, большинству людей инстинктивно понятны также и значения брачных криков и криков бешенства у животных (стр. 64) (!). Агностицизм, неверие в способности человеческого разума постичь явления реальной действительности, стремление принизить человека до уровня зверя, — все отвратительные черты новейшего мракобесия находят себе яркое выражение в книге Стертеванта.
        Покончив на этом с „дескриптивной лингвистикой", Стертевант переходит к изложению типов языковых изменений. Основное внимание посвящается проблеме звуковых законов, явлениям ассимиляции и диссимиляции, трактуемым в чисто младограмматическом плане как результат обобщения индивидуальных фонетических отклонений. При этом делаются попытки согласовать в отдельны случаях факты выявления определенных произносительных тенденций с данными лингвистической географии, однако с выхолащиванием из них реального общественно-исторического содержания. Характерно, что в одной из вводных глав Стертевант объединяет по важности факты диалектологии с фактами так называемых „ляпсусов" (стр. 32), которым он уделяет особенно значительное место как „непреднамеренным лингвистическим новшествам" (стр. 3.), собственно и составляющим, по его мнению, основу языкового развития.
        Непосредственно за главами, посвященными звуковым изменениям, идет, как и следовало ожидать, изложение проблемы аналогии. С формалистической трактовкой явлений, происходящих в области звуковой материи и стихийно приводящих, согласно традиционным младограмматическим установкам, к разрушению морфологического строения слов, сочетается учение об аналогии, сводящее грамматические изменения к стихийным же процессам психологических ассоциаций по внешним случайным признакам.
        Единственным источником известного порядка и единообразия в языке является установление этих аналогических ассоциаций, происходящее, однако, вне какой-либо системы. Соотношение двух ведущих (с его точки зрения) типов языковых изменений автор определяет с помощью следующего „парадокса": „Звуковые законы регулярны, но производят беспорядок. Образование по аналогии беспорядочно [иррегулярно], но производит порядок" (стр. 109).
        Человеческое сознание, в его социально обусловленном историческом развитии, полностью исключается автором „Введения" из круга языковедных проблем. В этом отношении особенно характерен раздел главы об аналогии, специально посвященный „синтаксису". Автор утверждает, что человеческая речь может осуществляться лишь двумя путями: либо воспроизведением по памяти уже готовых предложений, либо построением новых предложений по аналогии с существующими в памяти типами (стр. 107). Таким образом сознательное речетворство, отражающее активное познание человеком окружающего мира и воздействие на него в процессе общественной практики, буржуазный теоретик стремится свести к примитивным психическим процессам, совершающимся стихийно и инертно.
        Наряду с образованиями по аналогии Стертевант придает также большое значение различным типам контаминаций (контаминация слов, предложений и т. д.), уделяя им значительное место в общем ряду стихийных процессов, составляющих, с его точки зрения, сущность языковых явлений.
        Момент сознательности допускается автором лишь в области образования специальной терминологии (научные термины, аббревиатуры и т. д.), что является, по его мнению, подобно писанию книг, „функцией художника" (стр. 122), т. е. уделом „избранных". Активность, сознательность народных масс в речетворстве, так же как и в других областях общественной деятельности, „теоретиками" Уолл Стрита полностью исключаются.
        Все вышеизложенные положения далеко не новы. Однако приходится признать, что, несмотря на свою многолетнюю давность, младограмматическая теория, утверждающая стихийность всех языковых процессов, оказывается одной из действенных разновидностей современной буржуазной идеологии в области языкознания, хорошо согласуясь с общими установками на биологизацию общественных явлений, открыто выражающими реакционную политику империалистической буржуазии.
        Последняя глава книги посвящена сравнительному методу и содержит изложение формально-генетической концепции праязыка с добавлением принадлежащей автору так называемой индохеттской гипотезы. Согласно этой гипотезе, предком индоевропейских языков, а также хеттского и других древних языков Малой Азии, являлся прото-индохеттский язык, который затем, в порядке прямой генетической преемственности, распался на прото-анатолийский и индоевропейский, а дальше распадался уже на отдельные, исторически известные языки и группы языков. Этот новый вариант праязыковой теории представляет собой не что иное, как попытку втиснуть в рамки фор-
[164]  
мально-генетическои концепции языкового родства реальные факты языковой истории, которые сами по себе опрокидывают традиционные схемы буржуазной науки.
        Особое место в книге занимает изложение проблемы, которая, как это признает сам автор, лингвистами обычно обходится, — проблемы происхождения языка. Указывая на известный факт исключения этого вопроса из программы исследований Парижского лингвистического общества, автор, однако, берет на себя смелость предложить собственную теорию происхождения человеческой речи.
        Стертевант утверждает общность эмоционально-аффективных основ человеческой и животной психики, находящих себе внешнее выражение в человеческой речи и животных криках. И то и другое представляет собой реакции на „ситуации". Особенность животных состоит в том, что они выделяют лишь более „грубые” („grosser”) признаки ситуации (например „петух ничего не говорит нам о цвете неба на рассвете”, стр. 44) и поэтому содержание животного крика всегда очень однообразно. Отличие человеческой речи оказывается, таким образом, чисто количественным, состоящим лишь в неизмеримо большем разнообразии выделяемых в „ситуации” и выражаемых в языке признаков. Подчеркивая, на основании данных зоопсихологии, наличие моментов „опознавания” (recognition) у животных и, с другой стороны, сводя фактически содержание человеческой речи к выражению аффектов, Стертевант таким образом приходит к тупику отождествления человеческой речи с животным криком. Однако он не может не ставить вопроса о специфике человеческой речи, который у него выливается в следующую форму: „Как выросло упорядоченное разнообразие наших фонемических систем из беспорядочной монотонности животных криков? Как достигло произвольности значения большинство речевых форм? Как развилась лингвистическая структура из недифференцированного или слегка дифференцированного животного крика?” (стр. 47). Ответ на эти вопросы Стертевант ищет в необходимости существования „специфически человеческой ситуации". Он считает, что нетрудно представить себе правдоподобные случаи перехода от „значимого поведения животных” (meaningful behavior of animals) к человеческой речи, при возникновении особой „ситуации”.
        Пользуясь излюбленным буржуазными горе-теоретиками методом „робинзонад”, Стертевант предлагает следующие два случая, которые могли, по его мнению, знаменовать возникновение „специфически человеческой ситуации”. Первый случай: „Женщина однажды нашла куст, покрытый спелыми плодами, удовлетворила голод и пошла искать своего ребенка. Когда она нашла его, она еще показывала знаки сытости, может быть ударяла себя по животу. Эти знаки, правильно истолкованные ребенком, заставили его искать пищу. Прежде мать водила его к ягодам и собирала их для ребенка, но сегодня она ослабела после плотного обеда, а куст был близко. Она сделала вид, как будто хочет достать ягоды, и ребенок побежал в указанном направлении. В первый раз женщина указала в целях коммуникации” (стр. 47—48). Второй случай: „Мужчина, в состоянии гнева, часто бил свою подругу, тряс перед ней кулаком, читал признаки страха на ее лице и видел, что она подчиняется его воле. Однажды он намеревался перейти вздувшийся поток, а его подруга боялась вступить в него. Мужчина оценивал опасность и сомневался, сможет ли она достигнуть другого берега; он вовсе не сердился. Тем не менее он потряс кулаком над ней, чтобы загнать ее в воду; он употребил жест, чтобы убедить ее в своем гневе” (стр. 48).
        Отличительной особенностью этих двух воображаемых коммуникаций Стертевант считает их „неискренность”. Мать сделала вид, что идет рвать ягоды, когда не собиралась делать этого, мужчина изобразил гнев, когда он его не чувствовал. До сих пор „все действительные намерения и эмоции выражались непроизвольно, и ничто, кроме намерения и эмоции, не нуждалось в выражении” (стр. 48). Далее идет вывод: „Произвольная коммуникация вряд ли могла быть вызвана чем-либо иным кроме как целью обмануть; язык должен был быть изобретен для лжи” (стр. 48).
       Так звучат циничные откровения американского ученого. Нелепое утверждение того, что язык существует для лжи, всегда являлось жизненно важным правилом эксплуататорских классов в их политике угнетения народных масс. В данном случае характерно, что эта классовая „истина” откровенно преподносится на страницах пособия, предназначенного для идеологического воспитания лакеев американского милитаризма, притом преподносится как „истина вечная”, связанная с самой основой человеческой речи, состоящей якобы в произвольности, условности лингвистического знака. „Ситуация обмана”, характеризующая классовую сущность всех учреждений капиталистического строя, оказывается таким образом, по Стертеванту, специфически „человеческой ситуацией”. Приведенная нами „теория происхождения языка” может служить ярким примером лженаучных ухищрений, к которым прибегает зарубежная „наука”, когда перед ней ставятся практические задания массовой пропаганды реакционной идеологии современной буржуазии в области частных дисциплин.
        Ни одна из „идей”, нашедших себе отражение в книге Стертеванта, не является оригинальной. Младограмматическая концепция стихийности языковых процессов, соссюровская знаковая теория, бихэвиористская биологизация мышления и языка — все это куски, из которых эклектически скроена общелингвистическая концепция, преподносимая американскому читателю. Всевозможные разновидности самых реакционных воззрений в области языкознания, так же как и в других научных областях, принимаются
[165]  
в настоящее время на идеологическое вооружение и активно используются в классовых заданиях правящей верхушки капиталистического общества.
        Как уже было отмечено выше, в США сейчас большое внимание уделяется языкознанию. Работы американских лингвистов по исследованию многочисленных языков земного шара тесно связаны с агрессивными планами американского империализма в отношении говорящих на этих языках народов. Милитаристским задачам непосредственно подчинено широкое практическое изучение иностранных, в первую очередь восточных языков.
        „Теоретическая” работа в области языкознания так же целиком протекает в плане консолидации основ реакционной идеологии. Все силы мракобесия и реакции поставлены ныне на службу борьбы против марксизма. Биологизация общественных явлений, принижение человеческого сознания до уровня животного, утверждение стихийности, имманентности языкового развития, агностицизм, идеалистическая теория языкового знака, формально-генетическая теория языковой преемственности (праязыковая концепция „родства") — таков идеологический инвентарь, используемый языковедами, состоящими на службе у американского империализма.

----