IV
Вводные замечания
Взгляд назад. Культурно-социально-исторический уклон в новейшем языковедении. История языка, как часть истории культуры. Призывы к осторожности в увязке лингвистических фактов с данными культуры. Тенденция к широкому синтезу.
Оглядываясь на пройденный путь, мы замечаем, что в лингвистике уже с самого момента ее возникновения обнаружились зародыши двух направлений — культурно-исторического с одной стороны и натуралистического с другой.
В то время, как представители первого направления (Я. Гримм и В. ф. Гумбольдт) стремились познать и понять развитие языка, увязывая лингвистические факты с данными истории культуры, другие ученые, желая придать лингвистике характер объективной науки на подобие естествознания, рассматривали язык, как явление естественное, как явление природы, а в языках видели естественные организмы и, исходя из эмпирических данных, пытались открыть законы, управляющие “жизнью“ этих организмов. Зачатки такого натуралистического подхода к языку, как было указано выше, замечается уже у основоположника „сравнительного“ языковедения Франца Боппа.
Своего полного расцвета этот натурализм в лингвистике достигает у Шлейхера в его „биологической“ теории, созданной под влиянием учения Дарвина, а затем у младограмматиков в период их первых выступлений.
Увязка лингвистики с историей культуры сохранялась лишь в той мере, какая была необходима в т. н. лингвистической палеонтологии, ведущей свое начало опять-таки от Я. Гримма и А. Куна.
Если Шлейхер знаменует собой решительный поворот лингвистики в сторону естествознания, то в лице Гуго Шухардта лингвистика столь же решительно становится в оппозицию этому натуралистическому направлению.
Доказывая ошибочность натуралистической концепции языка, Шухардт в то же время все свои усилия, всю свою творческую
[127]
энергию употреблял на то, чтобы вновь сблизить лингвистику с общественными науками, с филологией, историей культуры, этнологией и социологией. В этом отношении он оказал глубокое влияние на новейшую лингвистику, наметив и подготовив пути для целого ряда ее течений, которые, расходясь в деталях, в своей сущности могут быть охарактеризованы, как разновидности культурно-исторического направления науки о языке. Таковы Wörter und Sachen, Wortforschung, Wortgeschichte, Wortgeographie, отчасти Géographie linguistique. Шухардт представляет собой, таким образом, поворотный пункт в развитии новейшей лингвистики, пункт, с которого начинается отход лингвистики от естествознания и постепенное сближение с общественными науками.
От изучения лингвистических явлений an und für sich к исследованию этих явлений в связи со всей культурно-социальной средой, в которой они происходят, от психолого-физиологического объяснения языковых фактов к культурно- и социально-историческому опричиниванию их — таков путь науки о языке в наши дни. Если широкий синтез языка и культуры, широкие синтетические построения кажутся многочисленной еще группе ученых, воспитанных в духе позитивизма, преждевременными при современном состоянии науки, то во всяком случае даже и эти ученые не довольствуются уже рассмотрением языковых явлений вне конкретной действительности, но стараются понять их, как выражения некоторых культурно-исторических фактов, известной социально-исторической обстановки. Мало того, все чаще выставляется требование, чтобы история языка стала частью истории культуры, чтобы языковые факты получали необходимое освещение из исторической жизни коллектива, которому эти факты принадлежат, из всей материальной и „духовной“ культуры данного народа, носителя языка.
Достаточно сослаться на следующие слова известного венского лингвиста Пауля Кречмера, который в своем беглом обзоре истории развития индоевропеистики, переходя к современности заявляет:
„Относительно 4-го периода индоевропейского языкознания можно сделать лишь намеки, так как этот период едва только начался, мы стоим только на его пороге. Я желал бы назвать его культурно-историческим периодом. Его задачей будет, рядом с старой грамматикой, поставить новую историю языка, которая понимает язык, как культурное достояние, древнейшее и важнейшее культурное достояние человека, а историю языка помещает в истории культуры, и изображает, как часть истории культуры. Исходя из материальной и духовной культуры народа, языковедение должно показать, как язык выполняет свою культурную задачу, которая состоит в том, чтобы служить средством духовного общения членам языковой
[128]
культурной общины, т. е. народа и тем сделать возможной общую культурную работу и передачу культуры по наследству"[1].
Однако, раздаются и предостерегающие голоса, зовущие к осторожному исследованию „на твердой почве языковых фактов", и указывающие те рамки, в пределах которых ныне возможна увязка языковедения с общественными дисциплинами с „точки зрения точной науки“[2]. С этой точки зрения, вниманию лингвиста рекомендуются исследование заимствованных[3] и реликтовых слов[4], дающих ключ к пониманию различных фактов культурной жизни человечества, работа над топонимикой[5], над фольклорным материалом, интересным и с лингвистической точки зрения, и т. д.[6]
Wortgeschichte выдвигается, таким образом, на первый план, как та область, где лингвистические исследования успешнее всего могут опираться на „культурную основу" (оp. c. p. 11).
И несмотря на эти предостережения и призывы, в современном языковедении все же обнаруживается серьезная тенденция к широкому синтезу истории языка, общества и культуры, к широким синтетическим построениям на основе увязки лингвистики с общественными науками.
Материалистическое, марксистское учение о языке акад. Н. Я. Марра, полярная ему по своей идеологической установке попытка „идеалиста" Карла Фосслера, наконец, грандиозное этнолого-лингвистическое построение Вильгельма Шмидта, стоящее по своей сущности ближе к первому, чем ко второму — вот три наиболее характерные для новейшего развития лингвистики проявления указанной
[ 129]
тенденции. Как ни различны идеологические основы творчества названных ученых, как ни различны пути и цели их изысканий, общей им всем чертой является их синтетическая установка, направленная к одной и той же цели — осветить эволюцию языка, как часть более общего и более об'емлющего эволюционного процесса, как часть общественного и культурного развития человечества.
Так как основные положения учения акад. Н. Я. Марра уже изложены во введении, нам необходимо остановиться лишь на характеристике двух последних попыток, К. Фосслера и Вильгельма Шмидта. Им посвящены две следующие главы.
V
Карл Фосслер и его попытка синтеза истории языка и истории культуры
Общая философская установка Фосслера. Его труд „Frankreichs Kultur im Spiegel seiner Sprachentwicklung“. Значение этого труда, как попытки синтеза истории языка и культуры Франции.
Замечательную попытку связать в одно органическое целое историю языка и культуры представляет собой книга известного мюнхенского романиста Карла Фосслера „Frankreichs Kultur im Spiegel seiner Sprachentwicklung. Geschichte der Französischen Schriftsprache von den Anfängen bis zur Klassischen Neuzeit“.[7]
Фосслер не только, подобно Шухардту, ярый противник натуралистического и механистического учения о языке[8], но и глава немецкого неоидеализма в языковедении.[9] В его понимании, „язык— выражение духа"[10], „история языкового развития не что иное, как история форм выражения духа“, а наука о языке имеет своей единственной задачей „показать дух, как единственную действующую причину всех языковых форм“ (указ. соч., стр. 63). Все то, на что опираются позитивисты в исследовании языковых фактов и в их объяснении — фонетика, акустика, физиология органов речи, антропология, этнология, экспери-
[130]
ментальная психология — в глазах Фосслера имеет ценность только описательных вспомогательных наук и может показать нам лишь те условия, в которых язык изменяется, но никак не причину (ук. соч., стр. 63). „Причиной, продолжает Фосслер (l. c.), является человеческий дух со своими неисчерпаемыми индивидуальными интуициями, со своим aisthesis; и единовластная царица филологии — эстетика“. Таким образом, точка зрения, с которой Фосслер рассматривает язык в основе своей эстетико-идеалистическая. Язык, как индивидуальная деятельность, в понимании Фосслера, отождествляется с искусством (Kunst oder Schöpfung)[11]), но поскольку язык применяется для практических целей общения между собой индивидуумов, он уже не является больше индивидуальным, но коллективным творением, имеет отношение к эмпирической действительности, фиксируется и изменяется в зависимости от культурных потребностей языковой общины (Sprachgemeinschaft) и должен поэтому рассматриваться во втором плане уже не как творение (Schöpfung), а как развитие (Entwicklung).[12]
Вот в этом эволюционном плане развитие языка раскрывается, следовательно, не изолированно, но как часть общего духовного развития, вместе со всей духовной культурой, здесь, следовательно, языковедение должно идти рука об руку с историей культуры.
Для иллюстрации этих теоретических положений Фосслер задумал нарисовать историю французского языка на фоне развития французской культуры, и первые наброски своей громадной картины дал еще в 1905 г. в своей книжке „Sprache als Schöpfung und Entwicklung”.[13]
Но лишь восемь лет спустя появилось его произведение в законченном виде под вышеприведенным заглавием „Frankreichs Kultur im Spiegel seiner Sprachentwicklung“.
Исходный пункт автора составляет взгляд, что история национального языка в конечном счете есть история духовного облика (Geistesart) того народа, который является носителем данного языка, поскольку через язык этот духовный облик обнаруживается и делается доступным познанию путем толкования языковых фактов.
[ 131]
Общественные, государственные, экономические и религиозные отношения средневековой и новой Франции привлекаются для объяснения внешней истории языка и притом в его коммуникативной функции, развитие творчества художественного, в первую очередь литературного, освещает язык, как искусство.
Хотя, при таком изложении, рассмотрение языковых фактов порою играет второстепенную роль и на первый план выступает история искусства и культуры, однако, по мнению Фосслера, этим достигается увязка языка с жизнью его носителей и с индивидуальностью говорящих в противоположность мертвым понятиям и схемам, которыми оперирует грамматика.
„Желая понять жизнь языка, не следует всегда смотреть только на язык, так как лишь через уразумение всей стоящей за языком жизни языковые формы, которые в грамматике являются отчасти закономерными, отчасти случайными, становятся имеющими свой полный смысл в своих изменениях, и может получиться такое знание, чтобы эти формы из предмета грамматического анализа (Zerlegung) вновь превратились в дело (Angelegenheit) человеческого общения (Verständnis)“. [14]
Язык и культура находятся во взаимодействии. „Эти обе области, говорит Фосслер [15]), тождественны постольку, поскольку и язык принадлежит к культуре, и эта последняя, между прочим, обнаруживается в языке и может быть в нем изучаема“.
„Культура французов, изучаемая в развитии их языка: рассмотрение всей французской духовной жизни, поскольку она доступна познанию из языковой практики (Sprachgebrauch) французов, — таков предмет моей книги в точной формулировке“, заявляет Фосслер в послесловии ко второму изданию указанной книги (l. c.).
Как видно из подзаголовка этой книги, Фосслер ограничивается историей только письменного языка (Schriftsprache), принимая во внимание, однако, также и диалекты и разговорный язык (Umgangssprache), но лишь постольку, поскольку эти разновидности влияли на образование и усовершенствование письменного языка. Все изложение разбито на три периода-, древнефранцузский (9—13 век.), средне- французский (приблизительно 1270—1498 гг.) и новофранцузский (16 и 17 столетия). Вникая в сущность общего культурного развития каждого из этих периодов и выявляя присущий им „дух времени“ (Zeitgeist) [16]), автор рассматривает параллельно языковые явления и старается привести в связь и взаимно осветить оба ряда фактов.
[132]
Вот несколько примеров, как Фосслер трактует имеющийся в его распоряжении материал, как Интерпретирует его.
Для первого периода характерно, например, введение члена, которого латинский язык не знал. Фосслер объясняет древнефранцузское нововведение необходимостью возместить таким способом утраченную языком наглядность, чувственный реализм древности. [17]
В среднефранцузском замечательно расширение сферы применения разделительного члена (de), который в древнефранцузском редко употреблялся даже в соединении с выражениями количества (оp. с. р. 190).
Как объяснить это языковое явление? Фосслер усматривает в нем отражение того практического, расчётливого, измеряющего и разделяющего подхода к жизни, который является отличительной чертой данной эпохи. Язык отражал отношение купца и политика к окружающему их миру (ор. с. р. 191).
„Практический, расчётливый, рационалистический реализм — вот то, что могло распространить родительный разделительный на конкретные, абстрактные, определенные и неопределенные представления“ — таков вывод Фосслера. [18])
Интересно объяснение, которое он дает другому синтактическому факту, относящемуся к новофранцузскому периоду.
С средины 17-го столетия во французском языке входит в употребление т. н. modus irrealis после глаголов, обозначающих душевные переживания (сожаление, удивление, радость, горе), между тем как в 15-м, 16-м и еще в начале 17-го столетия после указанных глаголов союз que ставился с изъявительным, а не с сослагательным наклонением. Такое нововведение Фосслер ставит в связь с выходом в свет сочинения Декарта Traité des passions de l’âme (1646-1649г.г.), в котором французский философ признал аффекты субъективными, ирреальными, иррациональными помрачениями чистого сознания (ор. с. р. 317). Воззрения Декарта, повлиявшие на его современников, отразились и в форме языкового выражения, в котором стали подчеркивать субъективность переживания и высказывания.
Таких объяснений в книге Фосслера множество, и приводить большее число примеров нет надобности, т. к. уже рассмотренные образцы дают вполне отчетливое представление о том, как Фосслер обосновывает свои выводы. Здесь именно слабое место Фосслера, и сюда направляют свои удары его многочисленные критики, обвиняя Фосслера в недостаточной убедительности его аргументов, в ско-
[ 133]
роспелости его выводов, в произвольности его интерпретации, в ошибках, искажениях[19] и т. д.
Но если эта критика в известной мере основательна, то, с другой стороны, нельзя не учитывать всей трудности задачи, которую поставил себе автор, нельзя не признать его заслуги уже в постановке проблемы, нельзя не поражаться его смелому полету мысли и изобретательности в отыскивании связи между языковыми и культурными явлениями.
Справедливые и объективные критики, не могут, конечно, с этим не соглашаться, как бы отличны не были их точки зрения от взглядов Фосслера. [20]
В этой изобретательности и смелой интуиции автора, а также в его удивительном мастерстве изложения кроится причина того восторженного отношения к интересующей нас книге, которое эта книга вызвала на ряду с резкой критикой. [21]
Столь различная оценка труда Фосслера становится еще более понятной, если мы вспомним, что Фосслер идеалист, а критики его подавляющем большинстве — позитивисты.
Позитивисты не могли, понятно, удовлетвориться объяснениями Фосслера, который искал конечной причины языковых изменений в „духе языка“ (Sprachgeist) и лингвистические факты возводил к культурным явлениям не столько на основании объективных данных, сколько интуитивно, стараясь проникнуть в психологию говорящих.
Но помимо резкого различия в общей методолого-философской установке, с точки зрения позитивистов являлось недопустимым дерзновением вторжение Фосслера со своим культурно-историческим толкованием не только в синтаксис и семантику, но и в их заповедные
[134]
области — области фонетики и морфологии, где объяснения относящихся сюда фактов, по существу своему механических, должны быть чисто фонетического и грамматического характера.[22]
Но как бы мы не относились к его идеалистической точке зрения, как бы справедливы не были возражения против тех или иных деталей и против метода Фосслера в целом, несомненной и большой заслугой этого талантливого ученого остается то, что при исследовании языковых фактов он пытался найти объяснение их причин в общественно-культурных условиях существования коллектива, пытался представить развитие языка на фоне общественности, пытался дать синтез истории языка и культуры.
Подобно Шухардту, но совершенно иным путем, Фосслер пришел таким образом к мысли о необходимости увязки лингвистики с историей, культуры, хотя для Фосслера эта увязка была второстепенным моментом, имела лишь вспомогательное значение, а в основе своей теория, которую он противопоставил „позитивизму“ была эстетико-идеалистической.
VI
Этнолого-лингвистические построения Вильгельма Шмидта
Книга Вильгельма Шмидта „Die Sprachfamilien und Sprachenkreise der Erde“. Ее содержание и основные выводы. Вторая часть труда В. Шмидта, как попытка широкого синтеза общей эволюций языка и культуры.
В ином плане и на материале несравненно более широкого масштаба, чем Фосс л ер, пытается синтезировать эволюцию языка и культуры известный этнолог, историк культуры и лингвист Вильгельм Шмидт (Р. Wilhelm Schmidt) в своем капитальном труде: „Die Sprachfamilien und Sprachenkreise der Erde (Heidelberg 1926).
Книга Шмидта распадается на две почти равные части. Первая часть дает обзор всех языков мира в их распределении по семействам и группам, какие пока удалось установить лингвистике[23], а также краткую историю научной разработки этого огромного лингвистического материала. Эта часть представляет собой фундамент, на котором во второй части книги автор возводит свое грандиозное здание. Здесь Шмидт, пользуясь установленным распределением языков по семьям создает новую, более широкого масштаба, группиров-
[135]
ку языков по языковым кругам (Sprachenkreise), при чем в основу своей классификации он кладет несколько языковых черт, избранных, как наиболее характерные. Эти черты, взятые из фонетики, морфологии (грамматики) и синтаксиса, автор прослеживает по языкам всего мира каждую в отдельности, определяет места их распространения и старается установить соотношение с областями определенного типа культуры, „кругами культуры“ (Kulturkreise)[24] и открыть место и время возникновения. Из фактов фонетики Шмидт прослеживает прежде всего распространение передне-и-задненебных (передне-и-заднеязычных) гласных, называемых Шмидтом нормальными (Normalvokale), затем — лабиализованных, типа ö, ü,[25] которые в его терминологии носят название ненормальных (или анормальных, anormale).[26] Возникновение последних Шмидт старается привести в связь с типами культуры матриархальных растениеводов и кочевых скотоводов (Стр. 280 сл.).
Из области консонантизма Шмидт ставит вопросы, какие языки знают различие между звонкими и глухими согласными (шумными) (стр. 282 сл.), и в каких языках различаются смычные и фрикативные согласные (стр. 286 сл.), а затем переходит к рассмотрению отличий в звуковом строении, слов, в особенности начала и конца слов (Anlaut und Auslaut des Wortes в немецкой терминологии) (стр. 288 сл.).
Он констатирует, что различение звонких и глухих согласных было неизвестно языкам т. н. Urkulturkreise и что не удаётся выяснить, как и в каком из трех т. н. первичных кругов (стр. 286.) культуры (primäre Kulturkreise) это различие возникло.
Что касается второго вопроса, то фрикативные звуки, вероятно, возникли в арктической культуре (стр. 288).
Исследуя строение начала слов (Anlaut), Шмидт различает 3 типа: 1. с простыми звуками, 2. а) muta cum liquida и b) muta cum nasali, 3. прочие сочетания согласных (двух, трех и более согласных) (стр. 289). Тип сочетания muta cum liquida в начале слов встречается уже в
[136]
древнейших кругах культуры (стр. 295). Наиболее трудные и сложные сочетания согласных принадлежат арктической культуре (стр. 295), при чем автор допускает в этом случае влияние сурового климата.
В звуковом строении конца слов Шмидт различает 4 типа: 1. чисто-гласное окончание; 2. сонорное окончание (гласные, из согласных liquidae и nasales); 3. окончание на один согласный (шумный) и 4. окончание, состоящее из нескольких согласных (двух или более согласных шумных, или шумных с предшествующими или последующими носовыми или плавными) (стр. 295 сл.). Если первый тип встречается в ряде языков, как единственно присущая им форма конца слов (Auslaut), то прочие типы всегда бывают в смешении с первым. Что касается распределения географического, то конец слова, состоящий из нескольких согласных, очень мало распространен в южном полушарии, но окончание на muta cum liquida уже встречается в древнейших частях юга. Подводя итоги своему обзору, посвященному звуковому строению конца слов, Шмидт констатирует параллелизм между скоплением согласных в начале и в конце слов: оба явления в наиболее сложных формах распространены в северных областях Старого Света. Те же явления в языках Южной и Средней Америки можно объяснить или северным происхождением этих языков, или влиянием горного характера соответствующих местностей (стр. 309 сл.). Чисто-гласное окончание слов встречается преимущественно в тропическом и подтропическом поясах (стр. 310), и его следует привести в связь с патриархально-тотемистическим кругом культуры высших охотников (стр. 311). Односогласное окончание слов является принадлежностью матриархальных примитивно-мотыжных земледельцев (стр. 312), а многосогласное окончание слов падает на область кочевых скотоводов (стр. 313).
В общем, однако, форма звукового строения конца слов, является, по мнению Шмидта, больше продуктом климатическо-географического окружения, чем культуры, как таковой, вследствие чего многосогласное окончание слов встречается также и в других областях, в языках палеоазиатских и американских.
Поэтому, и возникновение этого окончания можно возводить к арктической культуре, как и многосогласное начало слов.
[137]
Из морфологических (грамматических) явлений Шмидт выбирает для своего исследования образование числа в именах и местоимениях, различие инклюзивной и эксклюзивной формы местоимения в первом лице множественного числа, различия имен по родам и по классам (одушевленные и неодушевленные, разумные и неразумные; мужского и женского пола и т. д.), наконец, системы счета (числительные).
Останавливаясь на первом из перечисленных вопросов, Шмидт сосредоточивает свое внимание на распространении двойственного и тройственного числа, полагая при этом, что исходным пунктом образования числа были личные местоимения, от которых образование это перешло и на имена (стр. 316). Наибольшее разнообразие в образовании чисел наблюдается в Австралии (на крайнем Юге) и Океании (в меланезийских и полинезийских языках), и этот факт Шмидт ставит в связь с т. н. Urkulturkreise (стр. 325).
Двойственное число следует приписать арктическому кругу культуры, т. к. оно встречается в ряде урало-алтайских языков, в алеутском, в эскимосском и в корякском; первоначальным оно было и в более древней матриархальной культуре.
Кочевническо-скотоводческий круг культуры обнаруживает также значительное развитие форм обозначения числа (стр. 326). В своих древнейших формах двойственное (и тройственное) число представляет собой уточнение множественного, следовательно, является „Nach-und Ergänzungsform des Plural".
В связи с образованием форм двойственного и тройственного числа стоит наличие эксклюзивной и инклюзивной формы местоимения 1-го лица множ. ч. (стр. 327). В Австралии области распространения обоих явлений совпадают. Форму эксклюзивно-инклюзивную следует приписать одному из Urkulturkreise (стр. 331).
Различные группировки имен и местоимений по классам Шмидт сводит к четырем основным категориям: 1) одушевленные и неодушевленные предметы (Vitalitätskategorie); 2) разумные и неразумные существа, или лица и предметы (Personalkategorie); 3) женского и мужского пола (Sexualkategorie); 4) употребляющиеся при числительных (Numeralkategorie). Сюда же следует отнести в качестве пятой категории еще некоторое число сложных систем группировки (стр. 334 сл.).
[138]
Шмидт рассматривает затем только первые три категории. Различие одушевленности и неодушевленности в чистом виде господствует особенно в Средней и Северной Америке (стр. 338 сл.). Вообще же это различие гораздо больше свойственно языкам северного полушария, чем южного, где оно встречается лишь наряду с другими принципами классификации (стр. 341.). На связь с ранней патриархальной культурой указывает область распространения, интересующего нас различения в Старом Свете.
Окончательно вопрос этот еще не может быть разрешен (стр. 342).
Деление на лица и вещи редко встречается в чистом виде и в изолированности, большей частью перекрещивается с классификацией по полу (стр. 343 сл.).
Наиболее распространена классификация последнего вида (сексуальная категория), в которой можно найти четыре подразделения: 1) различие по полу выражается только в личном (или указательном) местоимении; 2) различие это делается и в существительном (только обозначающем лицо, или животное); 3) различие переносится и на неодушевленные предметы, вследствие чего получается т. н. грамматический род; 4) деление на мужеский, женский и средний род (класс вещный, Sachklasse) (стр. 346).
Различие родовое чаще всего имеет место в личном местоимении третьего лица, реже во втором, еще реже в первом (стр. 346).
Первые две формы (неграмматический род) принадлежат, по-видимому, к очень древнему слою матриархата и обязаны своим происхождением или завоеванию туземок мужчинами-чужестранцами или бракам женщин с иноплеменными мужчинами (стр. 354 сл.). Вторые две формы (грамматический род), область распространения которых охватывает всю западную Азию, почти всю Европу, северную и восточную Африку, связаны со вторичной и третичной частью кочевническо-скотоводческого культурного круга (стр. 355 сл.).
„Языка совершенно без счетных слов (числительных) не существует“, подчеркивает Шмидт (стр. 358).
„Понятия единицы и множества везде выражаются, продолжает он), по крайней мере в образовании счетных слов для понятия „один“ и „два“, хотя затем „два“ может стать тождественным поня-
[139]
тию „много“ и, таким образом, создать предел едва начатому „счету“. Но, если бы даже образование самостоятельных счетных слов шло дальше и продолжалось до „трех“, „четырех“ и еще дальше, то развитие оставалось бы всегда на самой низшей ступени, на бессистемном счете, если бы какое-либо число не было положено в основу как нормальное и основное. Как только такое основание сделано, возникают системы счисления“. Самая элементарная система счисления счет парами (Paarsystem, в основу которой кладут пару, как наименьшее множество) (3 = 2 + 1; 4 = 2 + 2; 5 = 2 + 2 + 1 и т. д.).
Весьма редко встречается система четвертичная а) (Vierersystem), т. е. такая, где основным числом является четыре (5 = 4 + 1; 6 = 4+2; 7 = 4 + 3; 8 = 4+4 или 4 x 2....), а также шестиричная (Sechsersystem) (стр. 359).
Единственный пример чистой пятиричной (Quinarsystem) системы обнаружен в одном из аравакских языков Южной Америки (суравека). Здесь 10 = 2 руки, 25 = 5 рук (по числу пальцев на руке).
Обычно эта система соединена с десятичной или двадцатичной (стр. 359). Так получаются пятерично-десятичная система и пятерично-двадцатеричная.
Чисто десятичная система соединяется иногда с двадцатеричной в десятично-двадцатеричную (стр. З60).
Существует даже счет сороковками (Quadragesimalsystem) на северо-западе Африки, на верхне-гвинейском берегу.
После этих общих замечаний Шмидт прослеживает распространение этих систем по всему земному шару (стр. 360 сл.) и приходит к таким выводам.
Счет парами распространен лишь в южном полушарии и принадлежит области Urkulturen (стр. З6З).
Психологически его возникновение получает объяснение в существовании у человека парных частей тела, как глаза, уши, руки и ноги, которые и послужили основанием счета (стр. 354).
Возможно и влияние социологического фактора — существование супружеской пары (при господстве моногамии в древнейшем культурном круге).
[ 140]
Двадцатеричную (пятерично-двадцатеричную) систему Шмидт ставит в связь с тотемистическо-патриархальным кругом культуры высших охотников (стр. 381).
Десятичную систему он считает принадлежности как матриархальной земледельческой культуры, так и кочевническо-скотоводческой.
Экономическая эволюция давала толчок и прогрессу в счислении и в образовании счетных слов (числительных)[27].
Особенно благоприятные для этого условия представляла обстановка кочевников-скотоводов, обладавших большими стадами [28]).
Третий и самый большой отдел второй части книги Шмидта посвящен синтаксису.
Шмидт выбирает для своего специального исследования несколько связанных между собою вопросов, касающихся порядка слов. В центре своего исследования Шмидт ставит вопрос о положении безаффиксного родительного падежа в отношении к ближе им определяемому именительному, так как с этим моментом связан ряд других, имеющих для строения предложения первостепенное значение.
„С положением Genitiv’a, поясняет Шмидт, в тесной связи стоит образование и положение притяжательного местоимения, производимого от личного местоимения. При более глубокой трактовке Possesiv’a необходимо сталкиваются с проблемой формы и положения личного местоимения как субъекта предложения, особенно глагольного.
После того, как в этих двух важных пунктах обнаруживается широкое значение положения Genitiv’a, возникает тотчас вопрос и о том, не стоит ли в тесной зависимости от положения Genitiv’a и не определяется ли даже этим решительно у другого важного падежа, винительного (Akkusativ), его положение по отношению к глаголу, от которого он зависит.
Такой же вопрос навязывается затем касательно положения прилагательного по отношению к ближе им определяемому существительному, Таким образом, посредством основательного исследования положения Genitiv’a мы глубоко проникаем в номинальный и глагольный синтаксис и сможем решить важные вопросы этого синтаксиса, если нам удастся, пролить больше света на указанный первый вопрос“.
[141]
Так намечается план дальнейшего изложения, распадающегося на четыре части. В первой дается по всем языкам мира обзор фактов, касающиеся постановки Genitiv’a, образования притяжательного местоимения, а также места прономинального субъекта (стр. 387-414).
Во второй части устанавливаются центры распространения и „зоны излучения“ (Ausstahlungszonen) той или иной постановки Genitiv’a (стр. 415—452).
Третья часть представляет собою попытку привести полученные результаты в связь с определенными культурными кругами и определить происхождение постановки Genitiv’a (стр. 453—467).
Четвертая часть раскрывает языковые влияния постановки Genitiv’a на положение Akkusativ’a и прилагательного (стр. 467—488).
Наконец, в виде пятой и последней части этого отдела, даны итоги всего предшествующего исследования и делается попытка ответить на вопрос, может ли изменение постановки Genitiv’a произойти путем чисто внутреннего развития языка (стр. 488—496).
Результаты, к которым приходит Шмидт, таковы.
1. „Первоначальным положением Genitiv’a во всех языках является его постановка перед определяемым (Voranstellung). Это вытекает с психологической необходимостью из того, что Genitiv в образовании понятия представляет differentia specifica, которая, как нечто до сих пор неизвестное, а потому теперь новое, из уже известного старого понятия, из genus, выдвигает новую species, привлекает на себя именно в качестве нового внимание, как первое, а потому и прежде, раньше высказывается, чем „управляющий“ именительный падеж существительного, который выражает genus и, как таковой, нечто уже известное" (стр. 488).
[142]
2. Так как Possesiv в преобладающем числе языков есть не что иное, как Genitiv личного местоимения, то также и Possesiv во всех языках стоит первоначально перед определяемым существительным (стр. 488 сл.).
3. Также и прономинальный субъект первоначально стоит во всех языках перед глаголом. Что тут имеется некоторая внутренняя связь с постановкой Genitiv’a перед определяемым вытекает из того, что при переходе Genitiv’a в положение позади определяемого, происходит и перестановка назад прономинального субъекта (стр. 489).
4. „Несмотря на это нельзя было бы сказать, что глагольное выражение первоначально было выражением посессивным, но в крайнем случае можно было бы сказать, что постановка перед определяемым, как Genitiv’a и Possesiv’a, так прономинального субъекта, выражает прежде всего только нечто тогда еще недифференцированное, совершенно общее отношение, как Genitiv’a к своему именительному падежу существительного, так и прономинального субъекта к своему глаголу.
Постановка Genitiv’a впереди определяемого вызывалась психически стремлением подчеркнуть прежде всего нечто психически новое, в отношении же прономинального субъекта таким моментом являлось психически значительное, важное, именно носитель, причина действия, которые по времени и по понятию всегда находятся впереди действия.
5. Постановка Genitiv’a и Pronominalsubjekt’a перед определяемым имеет место во всех языках Urkulturen (кроме культуры бумеранга), тотемистической культуры высших охотников и номадов-стадоводов.
6. Причина перехода от постановки Genitiv’a перед определяемым к постановке после определяемого не является внутренней, чисто языковой, не лежит в ходе развития языка, как такового, но вызвана извне (стр. 490).
Толчок тому был дан передвижениями, которые были вызваны наступлением древнейшей стадии матриархального растениеводства со всеми вытекающими отсюда социально-экономическими переменами, а самый процесс протекал в путях языкового смешения, которое было следствием этих передвижений.
Доказывается это тем, что главнейшие центры перестановки Genitiv’a назад совпадают с древнейшими слоями матриархата и тесно связанной с ним „культуры бумеранга".
[143]
7. Эта перестановка впоследствии, т. е. вторично, и при посредстве внешних факторов, дала возможность при Substantivgenitiv’e и при Possesiv’e применять иную постановку, чем при прономинальном субъекте, и этим ввести внешнее отличие в выражение понятия (Nomen) и суждения (Verbum).
Что в этом разграничении была известная внутренняя потребность и что оно было полезно для развития человеческого мышления, можно заключить из того, что оно было проведено каким бы то ни было способом всеми народами высшей культуры, за исключением восточно-азиатских культурных народов Китая, Кореи и Японии.
8. Постановка Genitiv’a стоит в известном внутреннем отношении к положению Akkusativ’a. Первоначально оба стоят впереди во всех языках. Перестановка назад Genitiv’a вызывает такую же перестановку Akkusativ’a. Поэтому, и здесь нельзя признать в Akkusativ’e Genitiv к глаголу (Genitivus objectivus), но оба, Genitiv и Akkusativ, стояли тогда в недифференцированном, общем отношении к существительному и глаголу.
9. Напротив, положение прилагательного первоначально было, кажется, независимым от постановки Genitiv’a. Рядом с первоначальной постановкой последнего впереди определяемого идет постановка прилагательного позади. Правда, уже в этот период начинается ассоциативное влияние постановки Genitiv’a на постановку прилагательного (стр. 490 сл.).
10. Первоначальная постановка Genitiv’a впереди определяемого удержалась там, где не было внешних воздействий этнических передвижений и последующего смешения языков.
Постановка Genitiv’a после определяемого, раз укоренившись, никогда не изменялась по чисто внутренним причинам (стр. 491.
Романские языки не противоречат, а подтверждают, по мнению Шмидта, высказанные в пункте 10-м положения (стр. 491—494).
Перемещение Genitiv’a вызывалась исключительно внешними причинами, которые нарушали „языковое чувство“ (Sprachgefühl). Большой частью путем долговременного отвыкания (Entwöhnungszeit) и через применение каких-либо вспомогательных формативных средств совершается указанное перемещение (стр. 495 сл.).
Четвертый и последний отдел второй части книги Шмидта представляет особый интерес, как попытка грандиозного этнолого-
[144]
(культурно)-лингвистического построения на основе полученных в предшествующем исследовании результатов (стр. 497—540).
Здесь Шмидт переходит прежде всего к построению „лингвистических кругов или областей“ (Sprachenkreise), в каждую из которых он объединяет ряд языков по совпадению всех или большей части рассмотренных выше языковых признаков (а также и по сходству культурных условий существования народов, носителей этих языков). Получаемая таким образом группировка языков может быть представлена в следующей схеме (См. стр. 500—528):
I —Области праязыков (Die Ursprachenkreise).
II —Области первичных языков (Die Primärsprachenkreise):
a) южная область,
b) северная область,
c) средняя область,
III —Вторичные и третичные области языков (Sekundäre und tertiäre Sprachenkreise):
1. Смешения среднего с другими первичными кругами языков.
2. Азиатские, европейские и хамитические вторичные языки.
3. Африканские вторичные языки.
4. Океанические и американские вторичные языки.
Под названием „области ала круга праязыков“ (die Ursprachenkreise) Шмидт разумеет некоторое число языков, которые не только по экономическому состоянию (ступень собирания) и по географическому положению (отдаленные острова, горные местности, пустыни, крайне отдаленные уголки земного шара) народов, их носителей, но и по примитивному, недифференцированному характеру их языковых элементов представляются древнейшими ныне нам доступными ступенями языка (стр. 500).[29]
Основное ядро этой большой группы составляют следующие языки: тасманийский, южноавстралийские кулин—курнаи—буандик, из папуасских байнинг, адаманский, семанг, сан, хока и пенути, гестапуя, языки Огненной земли — ямана и алакалуф. В ряде деталей примыкают сюда еще некоторые языки юго-восточной и южной Австралии, древнейшие из меланезийских, палеоазиатские, самоедский, древнейшие из уральских языков (лапландский, вогульский, черемисский и остяцкий), в Африке нама (готтентотский) и сандаве, в Америке альгонкин (стр. 501).
[145]
Характерные особенности этих праязыков таковы.
Из фонетических особенностей замечательны: 1) отсутствие анормальных гласных (ü, ö); 2) отсутствие ясно дифференцировавшихся категорий звонких и глухих согласных; 3) фрикативные согласные наблюдаются лишь в арктических языках (стр. 502).
По звуковому строению начала и конца слов Шмидт делит все эти языки на 3 круга и 2 переходные группы (стр. 502-504).
В грамматике обращает на себя внимание прежде всего богатство в образовании числа (Numerus) — двойственное и тройственное, кроме множественного (стр. 504 сл.), затем счет парами в области образовании числительных (стр. 505), употребление инклюзива и эксклюзива личных местоимений (стр. 505 сл.), наконец, отсутствие какой-то ни было номинальной классификации (стр. 506).
Из синтактических особенностей этих языков важны: постановка Genitiv’a перед определяемым (стр. 506), постановка прономинального субъекта и большей частью также и Akkusativ’a перед глаголом (стр. 506 сл.), наконец, постановка прилагательного позади определяемого, впрочем рано начавшая заменяться постановкой перед определяемым (стр. 507).
Под термином „круги первичных языков“ (Die Primär sprachenkreise) Шмидт объединяет известное число языков, „которые делают первые шаги по пути дифференцирования языковых элементов“ (стр. 508). Он разделяет всю эту группу языков не только по географическому положению, но и по другим признакам на три круга: южный, северный и средний (стр. 509 сл.).
Южный первичный круг языков (стр. 508-509) обладает следующими отличительными признаками: 1) односогласное начало и гласное окончание слов, отсутствие нагромождения согласных и внутри слов, 2) отсутствие анормальных гласных (ö, ü), 3) вероятно, отсутствие различения глухих и звонких; 4) отсутствие двойственного (и тройственного числа), инклюзива и эксклюзива у личных местоимений, 5) отсутствие номинальной классификации, б) система счета пятерично-двадцатеричная, (quinarvigesimalsystem), 7) постановка Genitiv’a впереди определяемого, как и постановка притяжательного местоимения, а также
[ 146]
прономинального суб‘екта и Akkusativ’a перед глаголом, 8) прилагательное также переставлено вперед.
В этот круг, в котором Шмидт различает два слоя — более древний и более новый (стр. 510), входят различные языки Австралии, часть папуасских, австронезийских, дравидские в Азии, некоторые африканские (нго-нке, бантуидные, манфу и вуле) и некотор. американские.
Северный первичный круг языков (стр. 510-513), в который входят урало-алтайские, индоевропейские, часть северо-кавказских и семито-хамитические языки, характеризуется прежде всего трудным, многосогласным (началом) и концом слов (стр. 510 сл.).
В вокализме урало-алтайских языков и индоевропейских обнаруживается широкое распространение гласных ö, ü.
Возможно, что именно в урало-алтайских языках эти гласные и возникли, так как в гармонии гласных они имеют органическую функцию (стр. 511).
Различие глухих и звонких согласных проведено в семито-хамитических и индоевропейских языках, а также в самоедском и тюркском, различие между смычными и спирантами во всех языках этого круга.
Из грамматических черт, общих этому кругу языков, следует отметить: 1) двойственное число, кроме единств, и множественного; 2) отсутствие инклюзива-эксклюзива; 3) различие мужского и женского (а также вещного) в именах, превратившееся далее в образование грамматического рода; 4) господство десятичной системы счета (стр. 511 сл.).
В области синтаксиса характерное явление — переход от постановки Genitiv’a впереди определяемого к постановке позади, что особенно отличает языки семитические и северно-хамитические (стр. 512). Среднее положение занимают в этом отношении прочие хамитические и урало-алтайские языки. Положение Akkusativ’a в общем параллельно постановке Genitiv’a. В индоевропейских языках господствует постановка обоих падежей впереди.
Преобладает постановка прилагательного перед существительным в индоевропейских языках, а в уралоалтайских она всегда имеет место (стр. 513).
[147]
Средний первичный круг языков (стр. 513-519) обнаруживает наибольшее различие от праязыков. Под его влиянием произошли значительные перемены и в рассмотренных уже двух первичных кругах, в особенности в северном (стр. 513).
Особенно важно появление здесь, в среднем первичном кругу, классификации имен — деления 1) на одушевленные и неодушевленные 2) на мужские и женские.
Последнее деление древнее и южного происхождения. Грамматический род северного первичного круга языков представляет лишь дальнейшее развитие этого более простого деления (стр. 514). Особое, свойственное среднему первичному кругу языков, развитие привело здесь к образованию т. н. нумеральной категории (стр. 516).
Особенно важное изменение, внесенное этим кругом языков, представляет собой перестановка Genitiv’a, вызвавшая превращение посессивных префиксов в посессивные суффиксы (стр. 517).
Из других особенностей этого круга языков заслуживает внимания, как очень характерная черта относящихся сюда древнейших языков, распространение инклюзивной и эксклюзивной форм первого лица множ. (и двойствен.) числа (стр. 518).
Этот круг образуют многочисленные языки: часть юговосточно-австралийских, австронезийские (кроме полинезийских), австроазиатские (кроме Мунда), таи-и-анамские, большая часть яфетических и целый ряд африканских и американских языков.
Вторичные круги языков образовались от смешения праязыковых кругов с первичными или от смешения последних между собой (стр. 521).
Третичные круги являются результатом дальнейшего смешения языков.
Шмидт подчеркивает влияние этих процессов на образование многих особенностей языковых групп и семейств (стр. 522 сл.).
Не имея возможности входить в рассмотрение деталей, отметим только тот интересный факт, что Шмидт придает большое значение влиянию т. н. яфетических языков на индоевропейские, урало-алтайские и семито-хамитические (стр. 522 и 525).
[148]
Установив таким образом круги языков, Шмидт переходит к сравнению их с кругами культуры, установленными этнологией (стр. 528—540). Результат этого сравнения — почти полное совпадение кругов того и другого ряда, причем этому совпадению Шмидт старается придать характер внутренней необходимости, приводя лингвистические факты в связь с явлениями культурно-социальными (см. напр. стр. 530, 533 сл. 534 сл.).
Таким образом, праязыковым кругам соответствуют круги пра-культуры (Urkulturkreise) (стр. 529), лишь „культура бумеранга“ (Bumerangkultur) не находит подтверждения со стороны языковых фактов (стр. 531. Ср. также стр. 519—521).
Из первичных языковых кругов южный соответствует тотемистическому кругу культуры высших охотников (стр. 533), средний — матриархальному (стр. 537 сл.), наконец, северный — номадистическо-скотоводческому кругу культуры (стр. 538 сл.).
Вот несколько примеров, из которых можно уяснить себе, как Шмидт приводит в связь лингвистические факты с данными культуры (стр. 530).
Отсутствие в праязыковом кругу анормальных гласных, а также недифференцированность согласных по способу артикуляций (смычные и спиранты) и участию голоса (звонкие и глухие) вполне соответствует примитивной девственности пракультуры.
Постановка Genitiv’a впереди связывается с детски-наивным мышлением древнейшего человека.
Богатство форм числа для личных местоимений и имен обгоняется слабым развитием системы счисления, бессистемным счетом, или счетом парами.
Локальная экзогамия влечет за собой образование инклюзивной и эксклюзивной форм местоимения первого лица множ. (двойств, и тройств.) числа.
Таково в общих чертах содержание второй части единственной в своем роде книги Шмидта, таковы ее важнейшие выводы и результаты.
Колоссальная эрудиция автора, богатство фактического материала, лингвистического и культурно - этнологического, действуют импонирующим образом, увеличивают убедительность изложения.
Производит сильное впечатление грандиозный размах автора, поражает новизна и трудность задачи, заставляет изумляться смелость,
[149]
с которой автор идет по новому, еще непроторенному пути, полному препятствий и опасностей.
Автор сам видит в этой части своего труда лишь первый опыт, сознает его вполне понятные несовершенства, корень которых отчасти в недостаточности сырого материала, отчасти в изъянах его обработки, отчасти в невозможности вполне овладеть столь обширной областью знания, как языки мира[30].
Для нас, понятно, второстепенное значение имеют эти недостатки, а также мелкие погрешности в деталях, на которые указывали компетентные критики[31].
Гораздо важнее определить ценность второй части труда Шмидта в целом.
Если не все в книге Шмидта бесспорно, если некоторые выводы вызывают возражения, если некоторые объяснения мало убедительны, то во всяком случае связь эволюции языка и культуры вырисовывается здесь с полной очевидностью, хотя бы параллелизм лингвистического и культурного ряда и не был полным.
И тут вновь приходится вспомнить слова Гуго Шухардта: „В глубине история языка и история говорящих покрывают друг друга, не обнаруживая обязательно параллелизма на поверхности“[32].
Но еще важнее то, что лингвистические факты, изученные сначала сами по себе, так сказать, в имманентном ряду, приведенные затем в связь с культурой, с социально-экономическими условиями существования живых носителей этих языковых фактов, уже в каузальном ряду получают свой настоящий смысл, становятся сами жизненными, превращаясь из мертвых отвлеченностей научно - лингвистического анализа в явления жизни, находящие себе объяснение во всей окружающей обстановке[33].
И в этом освещении языковых фактов главная заслуга Шмидта, умеющего не путем „интуиции“, как этой большей частью делает Фосслер, а отправляясь от объективных данностей, как настоящий „позитивист“, находить связь лингвистических фактов с данными „материальной" и „духовной“ культуры.
Но если бы даже Шмидт дал лишь один описательный языковый материал и только одно построение „языковых кругов", то и тогда заслуга его была бы немаловажной.
[150]
Однако, он раскрывает перед нами такие глубины истории языка, такие новые, широчайшие перспективы, о которых наука о языке еще недавно и мечтать не могла.
Исследование Шмидта еще раз показало, какие достижения лингвистики возможны на почве увязки ее с общественными науками (историей культуры, этнологией и социологией).
Книга Шмидта ценна именно, как попытка широкого синтеза общей эволюции языка и культуры, хотя бы мы и не разделяли этнологической точки зрения, положенной автором в основу его построений.
VII
Итоги
Подведем итоги.
Исследование взаимоотношений языка и культуры приводит к следующим выводам.
Первый и самый давнишний вывод, который сделали еще Гумбольдт и Гримм и который ложится в основу всякого культурноисторического рассмотрения языка, — тот, что язык отражает культуру своих носителей. Эта мысль проходит через все языковедение и становится краеугольным камнем т. н. лингвистической палеонтологии. В идеалистическом ли, в позитивистическом ли, или в материалистическо-марксистском освещении, все равно язык представляется отражающим культуру, социально-культурную обстановку, в которой язык „живет“. Разница заключается лишь в том, что идеалист ищет в языке прежде всего отражения „духа“, позитивист старается проследить фактическое отражение в языке культурно-социальной жизни его носителей, а марксист усматривает в языке создание общественности с учетом той хозяйственно-материальной базы, на которой язык, как надстройка идеологического характера, возвышается.
Если этот общий вывод не возбуждает никаких сомнений, если он доказывается целым рядом фактов, то при более детальном рассмотрении отношения языка и культуры возникают прежде всего вопросы, насколько язык является отражением культуры и находится ли язык в зависимости от культуры.
Действительно, пока мы остаемся в пределах исследования лексико-семантической стороны языка, пока мы изучаем его словарь и реальные значения слов, отражение культуры в языке обнаруживается с полной четкостью и определенностью[34], мало того, вскрыва-
[151]
ется зависимость языка от культуры, от общественно-экономический условий существования коллектива.
Достаточно указать на такие общеизвестные факты, как исчезновение и появление слов вместе с предметами и понятиями, обозначением которых они служат[35], как обилие в языке тех или иных специальных названий в соответствии со специальными интересами языковой общины или ее части[36], как „заимствованные слова", указывающие те или иные культурные влияния различных народов на данный коллектив[37] и т. д.
Но если от смысловой стороны языка перейти в область языковых форм, — в морфологию, и в область звуков, фонетику, то найдем ли мы тут зависимость языковых фактов от общественности и культуры? Зависит ли грамматический строй языка от общественных и хозяйственных форм?[38] Обусловлен ли звуковой состав языка этими же факторами? Происходят ли языковые изменения вместе с изменением структуры общества и вообще под влиянием социально-экономических и культурно-исторических причин?
Вот ряд естественно возникающих вопросов. Ответы на них уже даны в предшествующем изложении.
И Фосслер, и Шмидт, хотя каждый по-своему, дают утвердительные ответы. Акад. Н. Я. Марр высказывается еще более категорически в том же смысле, говоря: „Язык во всем своем составе
[152]
есть создание человеческого коллектива, отображение не только его мышления, но и его общественного строя и хозяйства—отображение в технике и строе речи, равно и в ее семантике“[39].
Вся книга „Яфетическая теория“, откуда взята приведенная цитата[40], представляет собой развитие и доказательство этой основной мысли. Мы не можем входить здесь в подробности по недостатку места и ограничимся несколькими цитатами, показывающими, что язык во всех своих элементах, как в своем генезисе, так и в своем развитии приводится ак. Н. Я. Марром в каузальную зависимость от общественно-экономической эволюции человечества. „Звуковая речь, говорит акад. Н. Я. Марр (ор. с. р. 30), результат коллективной творческой работы трудового человечества, отложение находящегося еще и сейчас в полном ходу единого мирового глоттогонического процесса, идущего в такт с хозяйственно-социальным строительством в путях внеклассового омеждународовления“.
„Вне этой общечеловеческой глоттогонии (созидания речи) не возникал ни один язык. Яфетическая теория подошла вплотную к утверждению этого положения, успев уже определить вполне или как никак наметить место всех главных более или менее цельно сохранившихся систем, не как продукта независимого творчества, т. н. расового, в разобщенных районах, а как отложения основных этапов развития человеческой речи, отвечающих основным этапам в эволюции хозяйственной жизни общественных форм и соответственной материальной и надстроечной техники“ (ор. с. р. 21—22).
И в соответствии с этими общими положениями стоит ряд вытекающих отсюда частных. Во-первых, „три типологических состояния в развитии единой человеческой речи человечества (1. синтетическое или аморфное или моносиллабическое состояние, 2. агглютинативное и 3. флективное) отражают каждое особый социальный строй, каж-
[153]
дое типологическое состояние генетически связано с соответственной ступенью развития общественных форм и ею порождено“[41].
Во-вторых, т. н. семьи или, лучше системы языков, также являются особыми типологическими трансформациями речи (определяемыми совокупностью многих признаков), которые обязаны своим возникновением опять-таки общественно-хозяйственному развитию человечества, изменению материальной базы и общественных форм[42], типов общественности и хозяйства, смене одной культуры другой[43]. Каждая система языков отличается не только морфологическим строем, но и в звуковом отношении. И эта сторона языка, звуковая, идет в своем развитии вместе с эволюцией общественно-хозяйственных отношений[44], так же, как и формальная, и идеологическая сторона (ор. с. р. 131).
Следует еще добавить, что акад. Н. Я. Марр доходит в своем исследовании происхождения и эволюции языка не только до зарождения звуковой речи, но еще дальше в глубь времен, к периоду „ручной“ или кинетической речи (ор. с. р. 88 sqq.).
Так у него вопрос о происхождении и развитии языка тесно увязывается с вопросами о превращении человека из зоологического вида в создателя общественности и культуры, а также о начале общественности и культуры человечества[45].
С особым умением и искусством комбинируя факты различных языков с данными общественно-культурными, акад. Н. Я. Марр достигает замечательного синтеза в своем грандиозном построении глоттогонического процесса.
Сила и значение общего учения о языке, которое созидает акад. Н. Я. Марр, в „общественно-материалистической постановке“ этого учения. Именно эта постановка и дает истинно научный подход к разрешению интересующей нас проблемы.
Идеалистическая философия К. Фосслера и этнологическая теория Вильгельма Шмидта, лежащие в основе попыток этих ученых ответить на вопрос об отношении языка и культуры, являются только помехой для правильного и научного освещения языковых
[154]
фактов. И весьма показательно в этом отношении то обстоятельство, что наиболее удачными в книгах названных немецких ученых оказываются те пункты и отделы, где авторы, забывая про свою принципиальную установку, невольно становятся на путь если не марксистского, то во всяком случае социологического объяснения языковых фактов с учетом социально-экономических условий, в которых эти факты обнаруживаются. Таково, напр., вышеприведенное (ор. с. р. 190—191.) объяснение, которое Фосслер дает факту появления разделительного члена во французском языке, или объяснение В. Шмидтом факта возникновения в языке различия мужского и женского рода, как важного для скотоводов момента в их производственной обстановке (ор. с. р. 356).
Закончим этим свой очерк и пожелаем в заключение юбиляру с успехом довести до конца так широко задуманное здание марксистского языковедения, основание которого юбиляром заложено в его яфетической теории.
Kurze Inhaltsangabe
Wie in U. d, S. S. R., so auch im Westen gehören die Fragen über die Beziehung der Sprache zur Gesellschaft und der Sprache zur Kultur, ebenso auch die Frage über die Notwendigkeit einer Verbindung der Sprachwissenschaft mit den Socialwissenschaften zu den aktuellsten.
In U. d. S. S. R. schenkt der Akademiker N. J. Marr diesen Fragen in seiner japhetitischen Theorie eine besondere Aufmerksamkeit. Den wichtigsten Teil dieser Theorie bildet gegenwärtig die allgemeine Sprachlehre. Die Eigentümlichkeit dieser Lehre besteht darin, dass die Sprachwissenschaft mit der Geschichte der materiellen Kultur, genauer, mit der Geschichte der wirtschaftlichen und socialen Formen, in Zusammenhang gebrachacht wird Nach N. J. Marrs Auffassung 'ist die Sprache eine Schöpfung der Societät schon im Augenblick ihres Entstehens, in ihrer Entwicklung aber eine Abspiegelung der wirtschaftlichen und socialen Evolution der Menschheit.
Eine Annäherung der Linguistik mit den Socialwissenschaften ist wahrzunehmen auch im Westen, wo die sociologische und kulturgeschtli- che Betrachtungsweise der Sprache eine vorherrschende Stellung nicht nur bei den Positivisten, sondern auch bei den Idealisten einnimmt.
In dem vorliegenden Aufzatze beschränkt sich der Verfasser auf die Betrachtung des gegenwärtigen Standes der Frage über die Beziehung der Sprache und der Kultur (Teil II), indem er im ersten Teile seiner Darstellung einen kurzen Abriss der Geschichte dieser Frage vorausschickt. .
Auf diese Weise schildern die ersten zwei Kapitel den Wechsel der kulturgeschichtlichen und naturalistischen Richtungen in der Geschichte der Sprachwissenschaft des vorigen Jahrhunderts, und das dritte Kapitel erscheint als Einietung zum zweiten Teil des Artikels, indem es die Vergangenheit der Sprachwissenschaft mit dem jetzigen Zustande verbindet.
Die Anfänge dieser beiden Richtungen zeigen sich schon im Moment der Entstehung der Sprachwissenschaft (W. v. Humboldt und Jakob Grimm von einer Seite, Franz Bopp von der anderen).
Eine entschiedene Wendung der Sprachwissenschaft zur Naturwissenschaft stellt die яbiologische“ Theorie von Aug. Schleicher dar. Von Schleicher bis zum Anfänge der 90 Jahre des XIX Jahrh. dauert die Epoche der Blüte der Naturalismus in der Sprachwissenschaft (Schleicher, Max Müller, die Junggrammatiker in ihren ersten Auftreten).
[156]
Als ein unermüdlicher Kämpfer gegen die naturalistichen Tendenzen in der Sprachwissenschaft tritt Hugo Schuchardt auf (in seiner Polemik mit Schleicher und den Junggrammatikern), indem er diesen naturalistischen und mechanistischen Theorien seine Auffassung der Sprache als einer kultur-socialen Erscheinung entgegenstellt. Für H. Schuchardt ist die Verbindung der linguistischen Untersuchung mit den Tatsachen der Kultur, mit den Realien, kennzeichnend. Diese Verbindung hat ihn veranlasst die Sachwortgeschichte zu schaffen, die er als den wichtigsten Teil der Sprachwissenschaft bezeichnet.
Die von Schuchardt ausgeführten Gedanken über die Verbindung der Linguistik mit der Philologie, Ethnologie und Kulturgeschichte hatten einen grossen Einfluss auf den Gang der Entwicklung der modernen Sprachwissenschaft.
Wörter und Sachen, Wortforschung, Wortgeschichte, Wortgeographie und Géographie linguistique — alle diese Strömungen der kulturgeschichtlichen Richtungen der modernen Sprachwissenschaft haben ihrer Entstehung im grösseren oder geringeren Grade den Ideen H. Schuchardts zu verdanken.
Schuchardt bildet auf diese Weise den Wendepunkt in der Geschichte der Sprachwissenschaft, denn mit ihm beginnt allmählich die Loslösung der Linguistik von der Naturwissenschaft und ihre Annäherung mit den Socialwissenschaften.
Für die gegenwärtige Sprachwissenschaft ist das Streben die Sprachgeschichte als einen Teil der Kulturgeschichte zu behandeln, besonders aber die Tendens zu einer weiten Synthese der Sprache und der Kultur kennzeichnend. Trotzdem vertreten die noch zahlreichen Anhänger der streng-methodologischen und positivistischen Richtung die Ansicht, dass bei der kulturgeschichtlichen Interpretation der Sprachtatsachen die grösste Vorsicht geboren sei (Kapitel IV).
Die bezeichnete Tendenz findet ihren Ausdruck am besten und am deutlichsten bei uns in U. d. S. S. R. in der allgemeinen Sprachlehre von N. J. Marr (S. Einleitung und Zusammenfassung) und im Westen bei K. Vossler „Frankreichs Kultur im Spiegel seiner Sprachentwicklung“ und bei P. Wilh. Schmidt „Die Sprachfamilien und Sprachenkreise der Erde.
In den Kapiteln V und VI ist eine Inhaltsübersicht der bezeichneten Werke gegeben und ein Versuch gemacht, dieselben zu charakterisieren und ihren wissenschaftlichen Wert zu bestimmen.
Vosslers Werk ist wertvoll als ein Versuch einer Synthese der Sprach-und-Kulturgeschichte einer bestimmten Nation in einer bestimmten Periode ihres Bestehens.
Die Bedeutung des Werkes von P. Wilh. Schmidt besteht in seinen weiten linguistischen Konstruktionen. Diese gewähren uns einen tiefen Einblick in den Zusammenhang der allgemeinen Evolution der Sprache mit der Kulturentwicklung.
[157]
Indern wir das vorher gesagte zusammenfassen (Kapitel) VII)‘ weisen daraufhin, dass der idealistische Standpunkt Vosslers und das ethonologische Schema von P. Wilh. Schmidt, das den Grund seiner Konstruktion ausmacht, die Bedeutung der oben besprochenen wertvollen Werke genannter Gelehrten verringert und das nur die marxistische Linguistik, die von N. J. Marr ins Leben gerufen worden, vollkommen im Stande ist, das uns interessierende Problem zu erleuchten.
[1] Paul Kretschmer, Die indogermanische Sprachwissenschaft Göttingen 1925, S, 48. См. также его Sprache (Einleitung in die Altertumswissenschaft hrsg v. A. Gercke und E. Norden, 3 Aufl. Berlin 1927), Nachträge. S. б, где, однако, подчеркивается, что часть языковых явлений может быть об'яснена только из природы языка и языковых причин, но не из обших культурных отношений или других культурных факторов.
[2] См. напр., Gerhard Rohlfs, Sprache und Kultur. Braunschweig - Berlin-Hamburg 1928. S. 33.
[3] Ук. соч. стр. 11 сл. См. по этому вопросу: Elise Richter, Fremdwortkunde. Leipzig—Berlin 1919 (где указана и библиография стр. 137 сл.). Из литературы о заимствованных словах следует назвать как образец замечательного исследования Franz Seiler, Entwicklung der deutschen Kultur im Spiegel des deutschen Lehnwortes (Halle l4, 1925, II3 1925, III2 1924, IV» 1925, V 1921, VI 1923, VII, 1923, VIII, 1924).
[4] G. Rоhlfs, op. c. p. 13.
[5] Op. c. p. 14 sq. См. также A. Dauzat, Les noms de lieux, Paris 1926. Большое внимание топонимике уделяет также и акад. Н. Я. Марр. См. напр. его работы: Сухум и Туапсе (кимерский и скифский вклады в топонимику Черноморского побережья). ИРДИМК, IV 299-310; Ольвия и Альба-Лонга (ДДН, 1925, 663-672).
[6] G. Rоhlfs, op. с. p. 19 sqq.
[7] Heidelberg 1913, 2-е издание 1921.
[8] См. его работы Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft. Heidelberg 1904 и Sprache als Schöpfung und Entwicklung. Heidelberg 1905.
[9] См. мою статью — Современное языкознание и его очередная задача (Известия Горского Педагогического Инст-та, Том III, Владикавказ 1926.) стр. 169 сл.
[10] Positivismus und Idealismus in der Sprachwissenschaft, S. 10.
[11] Sprache als Schöpfung und Entwicklung, S. 18.
[12] Ук. соч., стр. 19. Более подробное изложение философии Фосслера автор дает в подготовляемой к печати работе „Современная философия языка на Западе“.
[13] См. стр. 121—154: „Beispiele aus der Entwicklungsgeschichte der Französischen, где Фосслер сосредоточил свое внимание на „звуковых тенденциях“ французского языка, „Entwicklungsgeschichtliche Erklärung“ дано этим тенденциям на стр. 144 сл.: французское ударение объясняется здесь как продукт скрещения кельтского и романского „языкового духа" (Sprachgeist).
[14] См. К. Vossler, Französische Philologie, S. 6f
[15] Frankreichs Kultur im Spiegel seiner Sprachentwicklung, 2 изд. Nachwort S. 374.
[16] Выражение: F. Schürr’a, Sprachwissenschaft und Zeitgeist. Eine sprach-philosophische Studie. 2 изд. Marburg a. d. Lahn 1924, Die Neueren Sprachen (I Beiheft).
[17] Frankreichs Kultur… S. 95—97.
[18] L. с. См. также р. 372—37.
[19] См. напр. отзыв Leo Spitzer’a в Archiv f. d. Studium d. neueren Sprachen, 141, S. 112 и указ, работу Rоhlfs’a-Sprache und Kultur, S. 7.
[20] См. рецензии Leo Spitzer в Zeitschrift f. franz. Sprache und Literatur XLII, 2, S. 139-150; Karl Jaberg в Germ-Rom. Monatschrift, XIV (1926), S. 8 ff и Gerhard Rohlfs в Die Neueren Sprachen, XXXI, S. 66 ff
См. теперь также его брошюру Sprache und Kultur, Braunschweig. 1928, S. 6-9 и работу Otto Funke, Studien zur Geschichte der Sprachphilosophie, Bern 1928, S. 91-114.
[21] Резкую критику можно найти в отзыве Е. Herzog’a, помещенной в Literaturblatt d. germ. rom. Phil, XLII, Sp 24-32, а также в краткой заметке J. van Ginneken’a в Indogerman. Jahrbuch, X, 1926, S. 34 f.
Как образец восторженного отношения к Фосслеру следует указать цитированную уже работу F. Schürr’a, Sprachwissenschaft und Zeitgeist, S. 69-71, а также посвященную обзору научного творчества Фосслера в области философии языка статью Gunthеr’a Iрsеn’a, Besinnung der Sprachwissenschaft (Karl Vossler und seine. Schule) в Indogerm. Jahrbuch, XI, 1927, S. 1—32.
[22] См. отзывы А. Meillet в Bulletin de la Société de Ling. de Paris 1913, p 286 f 99 и Leo Jordan в Geisteswissenschaften, Leipzig 9 April 1914.
[23] Во введении к этой первой части Шмидт (стр. 3-38) рассматривает несколько общих вопросов, в том числе о происхождении и развитии языка и о возникновении и развитии сравнительного языковедения.
[24] Теория „кругов культуры", одним из создателей которой вместе с Grabner’ом и Koppers’oм является В. Шмидт, предполагается известной читателям книги. Для иллюстрации названной теории дана карта (№ 8 в приложенном, к книге атласе). См. об этом также статью Шмидта. Distinction et répartition des cercles culturels в Semaine internationale d’ethnologie religieuse, Paris 1926.
[25] Как, напр. во французском eu, и, немецком ö, ü.
[26] Стр. 273 сл. См. также работу Шмидта. Die Sprachlaute und ihre Darstellung in einem allgemeinen linguistischen Alphabet (Аnthropos, II, 1907 и отдельн. изданием) особ. § 140 сл.
[27] Важность этого вопроса давно была подмечена Шмидтом. Еще 1903 году (Milteil. d. Anthropol. Gesel. im Wien, XXXIII, S 361—389) по поводу утверждения Вильг. Вундта (Völkerpsychologie, 1 Aufl, Leipzig 1900, Bd. II, S. 124 ff), что суффикс, как средство выражения падежа древнее предлога в той же функции, Шмидт указал на решающее, с его точки зрения, значение положения безаффиксного Genitiv’a для выбора того или другого способа выражения. Свою мысль Шмидт формулировал в виде следующего закона: „Если безаффиксный Genitiv стоит перед существительным, которое он ближе определяет, то язык является суффиксным, иногда с послелогами, если Genitiv стоит позади, то язык — префиксный, иногда с „предлогами“ (ук. соч стр. 381). Отклонения от этого закона он объяснял, как явления переходной стадии от префигировяния к суффигированию или обратно. Три работы Шмидта: 1) Die sprachlichen Verhältnisse von Deutsch-Neuguinea ZAO S. V и VI 1900, 1901; 2) MSOS VIII, 1905, Abt III, S. 251 ff и Anthropos, 1, 1906, S. 944 f; 3) Die Gliederung d. a u s t г а 1. Sprachen, Wien 1919, S. 7 f и 266 ff подтверждают и иллюстрируют высказанные положения на конкретном материале папуасско-меланезийских, западно-африканских и южно-австралийских языков.
[29] Термин „праязык" употребляется здесь не в обычном смысле, какой он имеет в лингвистике, а в значении наиболее древних из нам доступных языков.
[30] См. Предисловие, стр. V.
[31] См. рецензии Магсеl’я Cohen’a в Bulletin de la Société de Lingu. de Paris, Tome XXVIII, fasc. I (№ 84), Paris 1927, p. 10—21. С. C. Uhlenbeck’a Sartryk af Acta Philologica Scandinavica, Kopenhagen 1927, p. 284—286. См. также реферат D. J. WöIfel’я в Anthropos, Band XXII, fasc. 3/4, St. Gabriel-Modling bei Wien 1927, p. 636—645.
[33] Жаль только, что Шмидт дает мало иллюстрирующих примеров, и что изложение его носит поэтому несколько отвлеченный и догматический характер.
[34] Это признают даже те из лингвистов, которые не усматривают вообще между языком и культурой каузальной зависимости, как напр. американский ученый Edward Sapir в своей книге „Language. An lntroduction to the Study of Speech" (New York 1921), p. 227-234, особ. 230, 233 и 234.
[35] Так, напр., исчезли из русского языка слова: тиун, посадник, стрелец, из более новых слов—городовой, околодочный, исправник, конка и т. п., появились новые слова самовар, пылесос, пищевик, грузовик, беспризорник, летчик, самолет и т. п.
[36] Так в языке оленеводов имеются особые названия для оленя-самца годовалого, двухлетнего, трехлетнего (См. Л. Якубинский, Несколько замечаний о словарном заимствовании, стр. 7 в сборнике „Язык и Литература“, том I, Ленинград 1926, изд. ИЛЯЗВ. Ср. указания Р. Шор, Язык и общество, стр. 101-102 и замечания Vendryes, Le Langage, Paris 1921 p. 263 sq. о литовском языке с его обилием обозначений для мастей животных.
[37] См. „классическую“ книгу Frаnz’a Seiler’a, Entwicklung der deutschen Kultur im Spiegel des deutschen Lehnwortes, а также E. Richter, Fremwortkunde; Р. Шор, Язык и общество, стр. 108 сл. и В. Д. Богородицкий, Общий курс русской грамматики, Казань 1913 (изд. 4-е), Глава XVII, стр. 470—517.
[38] Еще Макс Мюллер пытался привести морфологическую классификацию языков в связь с общественными формами, называя изолирующие языки семейными (family languages), г. к. носители этих языков не выходят за пределы семейной организации, агглютинирующие языки — номадными (nomad languages), т. к. народы, употребляющие эти языки ведут кочевой образ жизни, наконец, флективные языки—государственными (state languages), т. к. говорящие на них народы дошли до образования государств (Bunsen, Christianity and mankind, III, London 1854, S. 281 f.f. Cp. также M. Мюллеp, Лекции по науке о языке, стр. 220 сл.). Для нас этот пример важен самой постановкой проблемы, хотя бы решение ее нас и не удовлетворяло.
[39] Следует здесь отметить работу Dr. Koppelmann’а, Die Sprache als Symptom der Kulturstufe, Anthropos 1926, XXI, Heft 3/4 S. 595-614 и 1927, XXII, Heft 1/2 S. 125—141, которой мы, к сожалению не могли отметить в предшествующем изложении, т. к. она нам была раньше недоступна. Koppelmann пытается установить соответствие между различными этнологически установленными ступенями культуры и типами языков. Таких ступеней культуры и типов языков он устанавливает шесть, характеризуя эти типы языков при помощи ряда выбранных, как наиболее существенные, признаков грамматических и синтактических. Напр., язык примитивных охотников характеризуется: слабым развитием, как genera actionis, так и tempora и modi, отсутствием описательных глагольных форм, прономинальностью, отсутствием члена, лаконичностью выражения, отсутствием флективности. (XXII, Н. 1/2, S, 131).
[40] Яфетическая теория (Баку 1928) стр. 79.
[41] Ор. с. р. 52, Н. Я. Марр различает далее по 2 типа в агглютинативных и во флективных языках. (См. стр. 131), также и аморфные не признает однотипными стр. 60.
[42] Впервые эта мысль формулирована акад. Н. Я. Марром в статье „Индоевропейские языки Средиземноморья" (ДАН, 1924, стр. 6—7).
[43] Яфетическая теория. (Баку 1928), стр. 81—82.
[44] Ор. с. р. 64 sqq. и 73 сл. 118 sqq.
[45] См. также таблицу 1 „Семантическое родословие „зимы“ и ее двойников и Сородичей“ к статье „Зима и смерть" (из палеонтологии речи) в Известиях Академии Наук СССР 1927, стр. 324—332. Здесь семантические переходы увязаны с этапами хозяйственно-общественного и культурного развития человечества.
-- М. Я. Немировский : «Язык и культура, к увязке лингвистики с общественными науками (посвящается академику Н.Я. Марру к сорокалетию его научной деятельности)», Известия горского педагогического института, том 5. Отдел педагогический и общесвенно-исторический, Владикавказ, 1929, стр. 109-154.