[109]
        „Язык есть создание общественности. В совокупности же языков отразилась вся культура человечества не только количественно, но и качественно…"
Н. Я. Марр. Лингвистически намечаемые эпохи развития человечества и их увязка с иторией материальной культуры (стр. 65).

        ВВЕДЕНИЕ.
        Яфетическая теория, как показатель актуальности вопросов об отношении языка и общества, языка и культуры, а также о необходимости увязки лингвистики с общественными науками. Сближение языковедения с общественными науками на Западе. План настоящего очерка.

        Язык и общество, язык и культура — вопросы не новые, но они долгое время оставались забытыми, пока в лингвистике господствовали натуралистические тенденции, и лингвистика была изолирована от общественных наук. Эпоха господства натурализма в языковедении — Шлейхер и начальный период деятельности младограмматиков — сменяется постепенным отходом лингвистики от естествознания и восстановлением утраченных связей с общественными науками. Этот путь, начатый лингвистикой около сорока лет тому назад еще не пройден до конца, но до него осталось уже небольшое расстояние.
        После первых робких шагов в процессе своих исканий, языковедение уверенной поступью двинулось по направлению к общественным наукам, а вместе с тем вновь всплыли на поверхность вопросы об отношении языка и общества, языка и культуры.
        У нас, в СССР, эти вопросы приобрели особую актуальность благодаря тому вниманию, которое уделяет им в своих многочисленных работах акад. Н. Я. Марр, создатель т. н. яфетической теории[1].
[110]            
        Сорок лет прошло с того момента, как акад. Н. Я. Марр, тогда еще студент 2-го курса, наметил первые контуры своей теории, двадцать лет прошло со времени ее первой формулировки.
        Теперь эта теория, пережив ряд изменений и пройдя ряд этапов[2], превращается в марксистскую лингвистику, основанную на увязке с общественными науками.
        Увязка лингвистики с историей материальной культуры и историей общественных форм является боевым лозунгом яфетической теории в последние годы. С особой силой и четкостью этот лозунг выражен в двух почти одновременно опубликованных работах акад. Н.Я. Марра.
        1) „Средства передвижения, орудия самозащиты, и производства в доистории. К увязке языкознания с историей материальной культуры" [3] и
        2) „Лингвистически намечаемые эпохи развития человечества и их увязка с историей материальной культуры" [4].
        И в своем новейшем сочинении „Яфетическая теория. Программа общего курса учения об языке" (Баку 1928, Азгиз), обобщающем и в известной мере подводящем итоги достижениям яфетической теории, акад. Н. Я. Марр, определяя сущность своего общего учения об языке, выдвигает как важнейшую особенность этого учения его органическую увязку с историей материальной культуры, следовательно, как здесь поясняется, „с хозяйством и экономикой, а также и с историей общественных форм, следовательно, с социологией"[5].
        „Язык во всем своем составе есть создание человеческого коллектива, говорит в другом месте той же книги акад. Н. Я. Марр[6], отображение не только его мышления, но и его общественного строя и хозяйства — отображение в технике и строе речи, равно и в ее семантике. Следовательно, сам по себе язык не существует, весь его состав есть отображение или, скажем конкретнее, отложение… Жизненны языковые явления лишь в их органической связанности с историей материальной культуры и общественностью. Потому-то, чтобы получить общее конкретное представление о системе языков и их взаимоотношениях как жизненных явлениях, а не абстракциях; чтобы при подлинном генетическом анализе особенностей каждого языка почувствовать реальность, дыхание подлинной жизни, дыхание творчества или трудового производства человеческого коллектива, необхо-
[111]  
димо иметь правильное общее представление о том, органическим отложением чего является язык, непосредственно или через общественность посредственно, именно правильное представление об истории материальной культуры".
        Существующие системы (прежде называвшиеся семьями) языков представляют, по мнению акад. Н. Я. Марра, „отложения основных этапов развития человеческой речи, отвечающих основным этапам в эволюции хозяйственной жизни, общественных форм и соответственной материальной и надстроечной техники[7].
        „Звуковой язык есть создание человечества, продолжает Н. Я.[8]. Человечество сотворило свой язык в процессе труда в определенных условиях… Корни наследуемой речи не во внешней природе, не внутри нас, внутри нашей физической природы, а в общественности, в ее материальной базе, хозяйстве и технике".
        Проследить трансформации языков одних систем в языки других систем, проследить смену одной системы другою в увязке с историей материальной культуры, в шаг со сменою одних хозяйственных и общественных форм другими — вот как определяется важнейшая задача лингвистики в понимании акад. Н. Я. Марра[9].
        Лингвистика становится таким образом общественной наукой и притом с „общественно-материалистической постановкой"[10], с диалектическо-материалистическим подходом к фактам языка.
        На увязке с историей материальной культуры и с историей об­щественных форм базируются важнейшие отделы яфетической лингвистики — семасиология или семантика и палеонтология, учение о значениях и учение о смене самих типов в хронологической последовательности, отделы, в которых вскрывается идеологическая сторона языка[11].
        Этим путем яфетическая теория проникает в сущность глоттогонического процесса и подходит к разрешению вопроса о происхождении языка.
        Таковы основные положения яфетической теории, касающиеся вопросов об отношениях языка, общества и культуры, а также об увязке языкознания с общественными науками.
        Переходя к современной западно-европейской и американской науке, следует отметить, что, хотя марксистская точка зрения на Западе в общем чужда еще лингвистике, но сближение ее с общественными науками всюду получило общее признание в связи с утвердившейся концепцией языка, как факта культурно-социального.
[112]            
        Социологический и культурно-исторический характер современной западной лингвистики свойствен не только „позитивистическим" школам, но отчасти передался также „идеалистическому направлению"[12].
        Проследить движение западной лингвистики по этим уклонам на пути ее отхода от натуралистических тенденций, господствовавших в течение второй половины прошлого столетия, и изобразить новейшие этапы этой эволюции — вот та нелегкая задача, которую автор желал поставить себе в настоящей статье.
        Так как социологическое направление западной лингвистики, особенно французской социологической школы, теория которой ныне на Западе является господствующей, более или менее подробно охарактеризовано в русской лингвистической литературе, как мною[13], так и другими учеными[14], то часть задачи отпадает и остается выполнить только ту ее часть, которая касается в намеченных выше моментах культурно-исторического уклона в языковедении.
        Дальнейшее изложение ограничивается поэтому только последним и распадается на две части, в первой из которых изображается смена культурно-исторического и натуралистического подходов в истории языковедения прошлого столетия, а во второй характеризуется новейший этап по пути сближения лингвистики с общественными науками (историей культуры и этнологией) в двух наиболее ярких и отличных друг от друга проявлениях (Карл Фосслер и Вильгельм Шмидт).
        Последняя глава первой части является как бы введением ко второй части настоящего очерка, соединяя прошлое лингвистики с ее современным состоянием.

[113]  
ЧАСТЬ I. К ИСТОРИИ ВОПРОСА

         I

         ОТ ВОЗНИКНОВЕНИЯ НАУКИ О ЯЗЫКЕ ДО ШЛЕЙХЕРА.

        Вильгельм фон-Гумбольдт, Яков Гримм. Франц Бопп. Начало т. н. лингвистической палеонтологии (А. Кун и Я. Гримм).

        „Язык глубоко внедрен в духовное развитие человечества. Язык сопровождает человечество на каждой ступени его локального движения вперед и назад, и каждое состояние культуры также и в языке делается заметным" — эти слова, принадлежащие Вильгельму фон Гумбольдту[15], свидетельствуют о том, что его общая спекулятивно-философская установка не мешала ему рассматривать язык и с культурно-исторической точки зрения.
        Другой основоположник науки о языке — Яков Гримм прямо ставит знак тождества между национальным языком и историей его носителей. „Наш язык есть также наша история", заявляет он в одном из своих сочинений[16].
        На фоне истории германских племен и истории их культуры пытается раскрыть развитие германских языков знаменитая „Немецкая грамматика" Якова Гримма, первый том которой вышел в 1819 г.[17].
        Иной уклон обнаруживается в трудах создателя „Сравнительной грамматики" Франца Боппа.
        Бопп мечтал, как об идеале, о построении такой высшей грамматики, которая была бы „историей и естественной историей языка", которая рисовала бы исторические пути развития языка, которая, наконец, могла бы определить законы этого развития", по образцу естественных наук[18]. Повидимому, к этому идеалу он и пытался при-
[114]  
близиться в своей „Сравнительной грамматике", задачу которой он определил следующим образом: „Я намереваюсь дать в этой книге сравнительное, охватывающее все родственное, описание организма названных в заголовке языков, исследование их физических и механических законов и происхождения форм, обозначающих грамматические отношения… Но кроме того мы пытаемся проследить язык в его образовании и развитии"[19].
        „Языки, говорит в другом месте Бопп, должны быть рассматриваемы, как органические тела природы (organische Naturkörper) которые образуются по определенным законам, развиваются в силу заключающегося в них внутреннего жизненного принципа и затем мало по малу отмирают"[20].
        При таком воззрении на язык, Бопп конечно, мог говорить и о „физических и механических законах" языка, при чем, из его собственных раз'яснений можно заключить, что „физические законы" в его понимании, не что иное, как „звуковые законы", а под „механическими законами" следует разуметь закономерность, обнаруживающуюся во взаимном количественном отношении между гласными и слогами, частный случай действия общего закона „тяготения"[21]. И самый метод сравнительно-лингвистического исследования представляется Боппу как своего рода „анатомия языка", а то „физика", или "физиология".
        Если, таким образом, тенденция Боппа придать созданной им лингвистике естественно-научный характер не подлежит сомнению, если несомненно также, что такая установка вызывалась прежде всего необходимостью противопоставить лингвистику филологии, которая также имела своим об'ектом язык, то, при более близком знакомстве с трудами Боппа, не менее ясно обнаруживается, что по существу Бопп оставался „филологом, сближавшим друг с другом грамматические формы древних индоевропейских языков"[22], и что весь его „натурализм" сводился к довольно свободному употреблению естественно-научных терминов.
        И на деле, создание „сравнительной грамматики" привело языковедение на первых порах к сближению не с естествознанием, а опять с историей культуры.
[115]            
        Гипотеза об индоевропейском праязыке имела своим прямым следствием постановку вопроса о пранароде, носителе этого праязыка, о культуре и прародине индоевропейцев. в языковых, прежде всего в лексических данных, полученных путем сравнения индоевропейских языков, видели ключ к решению поставленных вопросов.
        Адальберту Куну[23] и уже упомянутому Якову Гримму[24] принадлежат первые более или менее серьезные попытки нарисовать картину культуры индоевропейцев, пользуясь лингвистическими данными. Так возникла отрасль знания, стоящая на грани между лингвистикой и историей культуры, называемая в Германии „Наукой об индогерманских древностях" Indogermanische Altertumskunde, Vergleichende Altertumskunde), в других странах преимущественно „лингвистической палеонтологией" (Paléontologie linguistique).
        Однако, если возникновение лингвистической палеонтологии открывало новые перспективы для истории культуры, то для языковедения оно не означало какого-либо шага вперед, т. к. для решения проблем чисто лингвистического характера эта новая научная дисциплина нужными средствами не располагала.

         II.

         ОТ ШЛЕЙХЕРА ДО ГУГО ШУХАРДТА

         (Эпоха расцвета натурализма в лингвистике)

         Август Шлейхер и „дарвинизм" в лингвистике. Макс Мюллер. Натуралистический уклон в учении т. н. младограмматиков.

        Противопоставив себя филологии, не находя достаточной опоры в истории культуры, языковедение не могло оставаться изолированным среди прочих наук и вновь стало нащупывать почву для сближения с естествознанием, влечение к которому обнаруживалось, как мы видели уже у Боппа.
        Успехи естествознания, методы и принципы которого приобретали все большую и большую ценность в глазах ученого мира, импонировали языковедению и, в своем стремлении стать позитивной наукой, оно должно было сделать решительный поворот в сторону естествознания. Нужно было только благоприятное для этого стечение обстоятельств.
[116]            
        Момент этот настал, когда руководящую роль в лингвистике стал играть Август Шлейхер[25], который был не только языковедом (Glottiker, а не филолог), но и натуралистом по призванию. В молодости горячий поклонник философии Гегеля, в зрелом возрасте увлекавшийся теорией Дарвина, всегда страстный любитель ботаники, Шлейхер и в языковедение перенес свои увлечения. Уже в первом большом труде своем „Sprachvergleichende Untersuchungen" (1 том, Бонн 1848, II том Бонн 1850), в котором еще сильно сказывается диалектика Гегеля, Шлейхер обнаруживает вполне определенный натуралистический уклон. Принципы классификации, применяемые в зоологии и ботанике, являются по его мнению, пригодными и для классификации языков. И там, и здесь основанием деления должны служить известные признаки, в лингвистике же роль таковых исполняют звуковые законы. Переходя далее к морфологической классификации языков, он усматривает в делении языков на односложные (моносиллабические или корневые), агглютинирующие и флективные ту же градацию от простого к сложному, какую в природе представляют собой простые кристаллы, растения, животные организмы[26].
        Лингвистика должна рассматривать язык, как создание природы, потому что воля человека бессильна что-либо изменить органическим образом в языке, как не может изменить строения человеческого тела.
        Отсюда Шлейхер сделал два важных вывода, во 1-х, что „метод лингвистики совершенно отличен от методов всех исторических наук и примыкает в главном к методу прочих естественных наук", и во 2-х, что задачей лингвистики является исследование такой области, в которой обнаруживается действие неизменных законов природы, в которых воля и произвол человека не могут ничего изменить[27].
        Концепция языка, как естественного организма, и причисление лингвистики к наукам о природе, — эти основные теоретические положения Шлейхера, сложились у него, следовательно, еще в молодых годах. Завершением его „биологической" теории языка было перенесение в область лингвистики дарвинизма. Это Шлейхер сделал в написанной незадолго до смерти брошюре „Die Darwinsche Theorie und die Sprachwissenschaft"[28]. Эволюционная теория, которую Дарвин применил для об'яснения происхождения видов животных и растений, приложима в своих главных чертах и в лингвистике — такова
[117]  
основная мысль Шлейхера в названной брошюре. „Языки, говорит здесь Шлейхер, являются естественными организмами, которые возникли независимо от человеческой воли, росли и развивались по определенным законам и по законам же дряхлеют и вымирают; и им присущ целый ряд явлений, которые, обыкновенно, понимают под словом жизнь. Поэтому, глоттика, наука о языке, оказывается одной из естественных наук; метод ее в общем тот же, что и в естествознании… То, что Дарвин установил для видов животных и растений, применимо, по крайней мере, в своих главнейших чертах к организмам языков". То, что в естествознании именуется родом (Genus), продолжает Шлейхер, то в лингвистике представляют собою семейства языков. Видам одного рода соответствуют языки, входящие в состав одной семьи, подвидам — диалекты или наречия одного языка, разновидностям и породам — поднаречия и говоры, наконец, отдельным индивидуумам — индивидуальные языки.
        Происхождение видов путем постепенной дифференциации и сохранение более развитых организмов в борьбе за существование имеет место не только в мире животных и растений, но наблюдается и среди языков. Такова была попытка Шлейхера сделать из языковедения особую естественную науку, особую отрасль естествознания.
        Эту точку зрения защищал также известный лингвист Макс Мюллер, допуская, однако, что „между естественными науками ни одна так тесно не связана с историей человека, как наука о языке"[29]. Исходный пункт воззрения Макса Мюллера, что языку свойствен естественный рост, естественное развитие, по законам ему присущим и не поддающимся изменению по произволу человека[30].
        Однако, Макс Мюллер решительно восстает против взгляда на язык, как на нечто существующее само по себе имеющее собственную жизнь, как на организм, который произростает до зрелости, производит отпрыски и умирает.[31] Он считает этот взгляд „чистой мифологией",[32] но тем не менее, в целях отчасти более яркой иллю­страции, отчасти, повидимому, уступая „духу времени", прибегает к естественно-научным, дарвинистским терминам и говорит в своей книге о „борьбе за существование, которую ведут между собою сино-
[118]  
нимные слова, подобно растениям и животным",[33] об „естественном отборе" слов[34] и т. п.
        Если Шлейхер, по крайней мере, в своей теории был последователен, то воззрения Макса Мюллера — прекрасный пример, как лингвистика, стараясь отмежеваться от филологии, как исторической науки,[35] беспомощно билась в оковах естественно-научного мышления, впадая на каждом шагу в противоречия.[36]
        В таком же тупике оказалась лингвистика и в следующий период исключительного господства „младограмматической догмы", период обнимающий 70-ые и 80-е годы XIX столетия.
        Отвергнув „биологическую" концепцию языка, как организма, младограмматики, однако, не могли освободиться от влияния естествознания; они только последовали новому учению, возобладавшему в науках о природе, и внесли оттуда в лингвистику понятие непреложного закона, механически действующего в известной категории эмпирически данных явлений. „Недопускающие исключения звуковые законы" („ausnahmlose Lautgesetze") становятся боевым лозунгом лингвистики 70-ых годов прошлого столетия.[37]
        Но, если в 1878 г. Остгоф[38] мог заявить, что „звуковые законы языков действуют совершенно слепо, со слепой необходимостью природы", то через несколько лет младограмматики принуждены были отказаться от столь „ультра-натуралистической" формулировки своего основного принципа. Понятие закона природы превратилось в понятие исторического закона, имеющего силу лишь в известных временных и пространственных пределах.
        „Звуковой закон, говорит Герман Пауль[39] не указывает, что при известных общих условиях всегда вновь должно наступить, но он только констатирует единообразие (die Gleichmässigkeit) внутри группы определенных исторических явлений".
        Усматривая в языке психофизиологическую деятельность индивида, младограмматики не могли, однако, обойтись одним принципом „звукового закона", который, в их понимании, являлся выражением физиологического фактора, действующего в языке. Необходимо было об'яснить и такие языковые явления, которые не могли быть
[119]  
введены к элементарным процессам артикуляций, которые оказывались психически обусловленными, вытекающими из психической организации человека. Тут на помощь пришел второй основной принцип, выдвинутый с особенной силой младограмматиками, хотя и до них применявшийся в языковедении, — принцип аналогии, который представляет собой выражение действующего в языке психического фактора. Но и этот, последний при ближайшем рассмотрении обнаруживает натуралистическую и механистическую подкладку, потому что действие его основано на механизме психических ассоциаций. Таким образом, и в учении младограмматиков натуралистический уклон обнаружи­вается в полной мере, хотя лингвистику они стремились представить как культурно-историческую науку[40] и указанные принципы применяли для построения истории языка, особенно истории звуков и форм.
        Период от Шлейхера до начала 90-х годов прошлого столетия можно охарактеризовать, следовательно, как период расцвета „натурализма" в языковедении. Отсюда понятно что рассмотрение языка с культурно-исторической точки зрения отошло совершенно на задний план, находя себе место разве в трудах по лингвистической палеонтологии.

         III

         ГУГО ШУХАРДТ И ЕГО ВЛИЯНИЕ НА НОВЕЙШУЮ ЛИНГВИСТИКУ

         Гуго Шухардт и его борьба против натуралистических тенденций в языковедении. „Реальный" подход Шухардта к языку и его Sachwortgeschichte. Мысли Шухардта об увязке лингвистики с филологией, этнологией и историей культуры. Влияние Шухардта на новейшую лингвистику.

        Первым возвысил свой голос против „натурализма" в языковедении Гуго Шухардт. В своей пробной лекции „Über die Klassifikation der romanischen Mundarten",[41] читанной в Лейпцигском Университете в 1870 г., Гуго Шухардт подверг критике Stammbaumtheorie своего учителя Шлейхера и доказывал научную непригодность генеалогической классификации языков, хотя никто иной, как Дарвин именно за генеалогической классификацией признавал наибольшую научную ценность.[42] Это выступление оказалось преждевременным и не было оценено по заслугам. Не больше успеха имела
[120]  
также его страстная полемика с младограмматиками, против которых он выпустил нашумевшую в свое время брошюру „Über die Lautgesetze. Gegen die Junggrammatiker (Berlin 1885).[43]
        Учение о непреложности звуковых законов которое нельзя обосновать ни дедуктивным, ни дедуктивным путем, представляет собою „ослепляющий софизм" — такова основная мысль Гуго Шухардта, „Звуковые законы" представлялись ему „в общем делом моды, т. е. сознательного или полусознательного подражания".[44]
        В науке же понятие „звукового закона" является, по его мнению, не более, чем „вспомогательной конструкцией",[45] не более, чем „вехой, указывающей путь в густом лесу".[46]
        Но, если эти идеи Шухардта не сразу нашли отклик среди лингвистов, все же они имели свое действие, подрывая веру в спасительность „натурализма" для языковедения.[47]
        Гораздо важнее было то, что Шухардт умел не только опровергать и низвергать, но и обладал достаточной творческой силой, чтобы выдвинуть новое, оригинальное и жизнеспособное учение на смену и в противоположность старому.
        Правда, Шухардт не дал стройного и систематического изложения своей „теории" т. к. он вообще теорий не признавал; он писал набросками, намеками, в отдельных, разрозненных статьях, и не так легко привести в какую-либо систему его высказывания. Все же, пристально всматриваясь в его наброски, вчитываясь внимательно в его мысли, можно найти в них некоторые лейтмотивы, позволяющие воссоздать основную нить идей Ш. и говорить об его „теории".
        Для Шухардта особую важность представляет внутренняя, смысловая сторона языка. Поэтому не внешняя, звуковая форма, которою преимущественно увлекались младограмматики, должна, по мнению Ш. стоять в центре внимания исследователя языка, но значение, которое воплощается в слове.[48]
        „Учение о языке (Sprachlehre) может быть изложено и как учение о значении (Bedeutungslehre), и как учение о названии (Bezeichnungslehre), а следовательно, история языка (Sprachgeschichte) или как история значений (Bedeutungsgeschichte), или как история названий (Bezeichnungsgeschichte)…
[121]            
        Собственная задача истории языка — исследование причин, почему понятия и идеи изменяют формы своего выражения" — так на склоне своих лет, в 1917 г.[49] Шухардт формулирует свое понимание сущности языка и языковедения, подчеркивая исключительную важность семантико-ономасиологического исследования языка.
        Если прежде вскрытие „этимологии" слова производилась главным образом путем анализа звуковой формы слова при помощи „звуковых законов", то у Шухардта центр тяжести этимологического исследования переместился в иную плоскость, семантическую, так как звуковые законы для лингвиста имеют такое же значение как логарифматические таблицы для математика.[50]
        Этимология слова понимается, как история слова, в которой понятие, обозначаемое в слове, играет первенствующую роль.[51]
        При определении значения слова нам необходимо знать обозначаемую им вещь, так как слово самостоятельного бытия не имеет. „Как бытию или явлению (Geschehen) соответствует предложение, раз'ясняет Шухардт,[52] так вещи — слово; только это отношение не может быть обратным. Я могу спросить: как называется эта вещь. Я могу спросить: что обозначает это слово.
        Вещь существует вполне самостоятельно, слово — только в зависимости от вещи, иначе оно пустой звук. Этикетка на растении или на винной бутылке не может мне ничего сообщить, если она сдвинута с того места, где была прикреплена; растение же и вино даже и без этикетки доступны полному познанию… Таким образом по отношению к слову вещь первична и определенна, слово же связано с нею и вращается вокруг нее".
        Отсюда вытекает требование Ш., чтобы исследование слов и вещей, этими словами обозначаемых, не только шло параллельно, но сливалось в единое целое, или, применяя терминологию Ш., чтобы „Sachen und Wörter" превратились в „Sachwortgeschichte"[53]).
        История слова базируется, следовательно, не на одном лингви­стическом анализе, но вскрывается путем тщательного исследования, как языковых фактов, так и всех тех данных культуры, которые могут осветить эти языковые факты, порою представляющие такую загадку, разрешение которой одними средствами лингвистики становится невозможным.
        Какие поразительные результаты может дать такая увязка лин­гвистического исследования с данными культуры, с „реалиями", какое
[122]  
неожиданное освещение может получить при этом происхождение слова, лучше всего показывает работа самого Ш., который свою теорию обосновал на практике. Образцом подобного рода исследования может служить получившая широкую известность работа Ш., посвященная французскому слову trouver.[54]
        С фонетической точки зрения этимология этого слова представляет затруднения, так как, если французское trouver можно возводить к латинскому turbare[55], как сделал Diez, то этому предположению мешает наличие в провансальском глагола trobar и существительного trobador, обнаруживающих между гласными звук b, который должен быть изменением латинского р. С другой стороны, об'яснение trobar из tropare „сочинять церковную мелодию" представляется с семасиологической точки зрение маловероятным, так как слово tropare имеет очень специальное значение, не обладающее способностью к развитию. Таким образом, лингвистика своими средствами не могла бы об'яснить происхождение слова trouver, если бы на помощь не были привлечены данные из области материальной культуры, которые осветили вопрос. Ш. сделал исходным пунктом своего исследования понятие, обозначаемое словом, отыскивая „реальное" обоснование значения[56]. Ему удалось открыть употребление слова turbare в терминологии рыбаков со значением „мутить воду", чтобы находить рыбу. Получив, таким образом, переносное значение „находить", это слово из специального, профессионального языка рыбаков перешло затем в общий язык. Так „реалии" доказали правильность об'яснения trouver из turbare, хотя с фонетической стороны эта этимология и не­бесспорна.
        Другой образец „реально" обоснованной этимологии из практики Ш. представляет собой об'яснение французского слово gilet (русское жилет, особый вид одежды), относящееся еще к 1881 г.[57]. Это слово приводили в связь с французским собственным именем Gilles комического персонажа старинного театра, который якобы носил подобного рода одежду, причем проводили аналогию с итальянской комедией, где смешная фигура Pantalone дала название принадлежности его костюма pantalon. Ш. высказал мнение, что французское слово, которому в испанском соответствует gileco, chaleco, а в итальянском giulecco, ведет свое происхождение от турецкого yeek, обозначающего соответствующую принадлежность костюма. Для подтверждения своего об'яснения Ш. обратился к изучению истории костюмов. Доказав, что
[123]  
вышеуказанный персонаж старинного французского фарса вовсе не носил жилета, Ш. лишил прежнюю этимологию реального обоснования.              
        Приведенные примеры (число их можно было бы значительно увеличить[58] показывают нам сущность того метода, которым пользовался Шухардт. Для полной характеристики его „реальной" установки следует добавить, что Ш. считал не только полезным, но и прямо необходимым иллюстрировать исследования, подобные вышеуказанным, при помощи изображений соответствующих предметов[59], а за альбомом или атласом рисунков ему хотелось видеть этнографический музей, который помог бы своими коллекциями углубить и осветить работу лингвиста[60]. И в области т. н. лингвистической географии (Sprach-Wort-Dialektgeographie, в немецкой терминологии), основные черты которой намечены Шухардтом еще в 1870 г. в уже цитированной пробной лекции „Über die Klassifikation der romanischen Mundarten", Шухардт требовал увязки с историей культуры и этнографией. Лингвистический атлас, поэтому, должен быть, по его мне­нию, историко-этнологическим[61], а при изучении процесса распро­странения языковых фактов необходимо принимать в соображение политические и церковные границы, а также пути сообщения на суше и по воде[62]. Под конец жизни он вновь подчеркивал необходимость для лингвистической географии увязки с „реалиями", с материальной культурой[63].
        Если в цитированном выше месте Ш. признает языковедение важнейшей частью народоведения (Völkerkunde), то в своих „Романских этимологиях" он настаивает на необходимости коррелации сравнительно-исторического исследования романских языков со сравнительной историей культуры романских народов[64].
        Так Ш. практически и теоретически неустанно доказывап необхо­димость увязки лингвистики с общественными науками, и старания его не остались без влияния на языковедение, в котором и независимо от Ш. намечалась тенденция восстановить связи с теми отраслями гуманитарных наук, которые были порваны благодаря натуралистическому уклону, — и в первую очередь с филологией в широком
[124]  
смысле слова.[65] Идеи, которые проповедывал Ш., оказались, таким образом, созвучными эпохе, и, если в современном языковедении мы наталкиваемся на целый ряд течений, которые под различными именами — Wortforschung, Wortgeschichte, Wörter und Sachen, Wortgeographie, Géographie linguistique,[66] и отличаясь по своим задачам и методологическим приемам, ведут лингвистические разыскания на широкой "'культурно-исторической и филологической основе, то все эти течения в своей сущности имеют общие истоки в идеях Ш. и представляют собою лишь дальнейшее развитие и вариации этих идей.[67]
        Даже такой лингвист, как Jules Gilliéron, ученый со столь же независимым и оригинальным образом мыслей, как и Шухардт, обнаруживает несомненные следы влияния своего старшего товарища по специальности.[68]
        Как ни различны в некоторых отношениях взгляды двух великих романистов,[69] во многом Gilliéron развивает и продолжает то, что у Ш. часто только намечено или не доведено до конца. Так, напр., скептическое отношение Шухардта к основанной на фонетическом анализе этимологии переходит у Gilliéron'а в полное отрицание последней, в признание ее краха.[70] Подобно Ш., Gilliéron центр
[125]  
тяжести лингвистического исследования перемещает в сторону лексико-семантическую и историю языка отожествляет с историей слов.
        Понятно, невсегда ясна здесь преемственность идей, и порою мы не можем решить, имеем ли мы пред собой факт влияния, или совпадение одинаковых мыслей, независимо зародившихся у двух ученых.[71] Но огромное влияние идей Ш., которое обнаруживается в новейшем языковедении,[72] дает нам основание и в данном случае настаивать на правильности нашего утверждения.