Ленинградский Научно-исследовательский институт языковедения ЛИШЛИ

Книга эта посвящена проблеме классовой дифференциации в языке буржуазного общества. Она подводит итоги работам по социальной диалектологии, занимавшим меня в течение последних лет. Большинство глав было прочитано в исследовательских ячейках Ленинградского научного института языковедения (б. Институт речевой культуры): гл. I—III и гл. VII — весной 1931 г. в бригаде по национальным языкам, гл. V, VI и VII (в новой редакции) — в 1933 – 1934 гг. на пленумах Института и на заседаниях немецкой секции. В совместном обсуждении и товарищеской общей работе Института многие вопросы, затронутые в этих докладах, сделались для меня яснее и получили окончательную формулировку. Моя концепция образования национальных языков в связи с развитием капитализма и отношения между национальным языком и диалектами в основном совпадает с положениями, выдвинутыми Л. П. Якубинским в 1930 г. (ср. А.Иванов и Л. Якубинский „Очерки по языку", 1932). К аналогичным выводам я пришел, работая над крестьянскими диалектами и вопросами фольклора (ср. статьи „Методика социальной географии" и „Проблема фольклора").
[4]
        Вопросы социальной диалектологии, рассматриваемые в моей книге, в разной степени разработаны в лингвистике. Этим объясняется некоторая неравномерность в построении самой книги. Наличность обширного материала и целого ряда предварительных исследований позволила мне развернуть некоторые главы в самостоятельные этюды, пересмотрев этот материал с новой методологической точки зрения (гл. V, VI, VII).
        Считаю долгом выразить здесь глубокую благодарность тем товарищам, которые помогали мне в работе материалом или советом — A.A. Бескиной, Н. Н. Берникову, С. А. Еремину, Б. А. Ларину, В. И. Чернышеву, Л. П. Якубинскому.

В. Ж.
1 / VI / 1934.

[5]

Глава первая

ЯЗЫК И ДИАЛЕКТЫ

        Проблема классовой дифференциации, классовой борьбы в языке, мимо которой проходит буржуазная лингвистика даже при социологических установках, встает перед нами с наибольшей отчетливостью при изучении языковых отношений буржуазного общества. Поэтому вполне законно в методологическом отношении начать с постановки новой лингвистической проблемы на материале языковой борьбы в условиях развитого классового общества, к тому же доступных более непосредственному наблюдению и не потерявших своей актуальности с точки зрения языковой политики сегодняшнего дня. „Буржуазное общество, — говорит Маркс, — есть наиболее развитая и многосторонняя историческая организация производства. Категории, выражающие его отношения, понимание его структуры, позволяют вместе с тем проникнуть в строение и производственные отношения всех отживших общественных форм, из обломков и элементов которых оно строится, продолжая частью влачить за собой их остатки, которые оно еще не успело преодолеть, частью развивая до полного значения то, что пре-
[6]
жде имелось лишь в виде намека. Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Намеки на высшее у низших видов животных, наоборот, могут быть поняты только в том случае, если это высшее уже известно. Экономика буржуазного общества дает нам, таким образом, ключ к античной экономике и т. д.". [1] Это методологическое указание Маркса сохраняет полное значение и для вопросов истории языка.
        Непосредственное наблюдение над языком современного капиталистического общества убеждает нас в наличности в нем дифференциации, обусловленной классовыми отношениями. Рядом с языком господствующих классов, который является господствующим языком данного общества, мы находим другие социальные диалекты; разнообразные крестьянские говоры, мещанское просторечие, диалектически окрашенный язык рабочих. В основном, характерным признаком языкового развития капиталистического общества является его принципиальное двуязычие: единому языку господствующего класса (языку „общему", „национальному", „литературному" — по недостаточно прочно установившейся терминологии)   противостоят территориально-раздробленные диалекты подчиненных общественных групп (крестьянства, городской мелкой буржуазии, отчасти пролетариата — в особенности на заре его развития, когда он еще не утратил бытовых связей с крестьянством и мещанством).
        Диалекты находятся на положении бесписьменных языков; сфера их употребления — семейная, частная жизнь, более интимное языковое общение между соседями, односельчанами, товарищами по работе. Наличие литературы на диалектах, возникающей при особых условиях в XIX в., не противоречит этому принципиальному положению: по своим основным установкам диалектологическая литература
[7]
является как бы записью устной речи, стилизацией под устный сказ. Напротив, язык господствующего класса служит не только разговорным языком, т. е. средством интимного общения представителей этого класса: в качестве „национального языка" он в то же самое время является языком публичной речи, устной и письменной. Он употребляется в официальных случаях государственной и общественной жизни — в канцеляриях, в суде, в парламентских прениях, в общественных собраниях, имеющих официальный характер. На нем ведется преподавание в школах разного типа и ему обучают как „родному языку" даже там, где фактически родным языком детей является местный диалект (напр., в сельских школах). Он является языком церкви (в особенности — в протестантских странах) — богослужения, проповеди, церковной песни. Им пользуются в театре, и сценическое произношение может сделаться нормой принятого в буржуазном обществе „хорошего произношения" (напр., в Германии — »Bühnendeutsch"—„сценический немецкий язык"). Наконец, он служит языком письменности и печати — художественной литературы, науки, газеты, интимной и официальной переписки и т. д.: отсюда термины „письменный язык" (Schriftsprache), „литературный язык" (Literatursprache), которые нередко употребляются в расширенном значении национального языка.
        Все эти формы и средства языкового общения, находящиеся во власти или под контролем господствующего класса, обеспечивают в капиталистическом обществе языку этого класса господствующее положение в качестве языка национального и способствуют в конечном счете растущей языковой унификации и отступлению диалектов. В особенности следует отметить роль письменности (письменной публичной речи) как средства выработки единого национального языка: исследователи не раз указывали на
[8]
значение государственных канцелярий („Kanzleisprache"), „приказов", в создании первой письменной нормы на заре истории национальных языков. Еще важнее в этом отношении роль книгопечатания: в печати капиталистическое общество создает наиболее мощное техническое орудие языковой унификации, преодоления территориальной раздробленности, характерной для языка и культуры эпохи феодализма. Если рукопись «Песни о Нибелунгах» (около 1200 г.), одного из самых популярных памятников поэтической литературы немецкого феодализма, дошла до нас в каких-нибудь 32 экземплярах, разбросанных по дворцам и монастырским библиотекам крупных светских и духовных магнатов, то уже первые печатные книги конца XV — начала XVI века расходятся в сотнях экземпляров по всей стране, а современные многотиражные периодические издания, при всеобщей или, по крайней мере, массовой грамотности, имеют десятки и сотни тысяч подписчиков, с которыми они ежедневно говорят на „общем" языке. В эпоху зарождения национальных языков „язык печатников" крупных типографских центров (Druckersprachen) оказывает существенное влияние на выработку письменной нормы „общего" языка. В свою очередь сами печатники были заинтересованы в том, чтобы сделать издаваемые ими книги доступными для возможно более широкого рынка, для чего необходимо было прежде всего систематическое устранение местных языковых различий, затруднявших понимание текста книги за пределами данной более или менее узкой территории.
        Вообще графическая фиксация звучащей речи оказывает на развитие языка прямое воздействие, которое не всегда достаточно учитывается. Необходимо в этом вопросе отказаться от фонетических предрассудков, своеобразного биологизма, противопоставляющего «естественному» и «закономерному»
[9]
развитию звуков человеческой речи „искусственные" рамки графики,„условности" и „случайности" господствующей у данного народа орфографической системы. На самом деле письменность с момента своего возникновения, а в особенности — при всеобщей грамотности, активно влияет на развитие языка и в первую очередь — на развитие произношения. Этим объясняется, напр., изменение московского литературного произношения, которое констатировал сербский ученый Рад. Кошутич в своей „Грамматике русского языка"[2]: „младшая фаза" литературного произношения почти всегда является приближением к написанию под влиянием графического образа слова : напр., замена окончания [-ъй] через [-ый] в мужском роде прилагательных — красный, влажный; замена редуцированного твердого гласного [-ъ] мягким [-ь] после мягких согласных в среднем роде существительных — поле, море, страданье, терпенье. В частности фиксация нормы национального языка происходит с установкой на его письменную форму. Графическая форма современных национальных языков — русского, французского, немецкого — представляет прочное, незыблемое единство, не допускающее отклонений; всякое отклонение расценивается как „орфографическая ошибка", хотя бы ошибка эта была обусловлена социальными особенностями произдошения. Грамматические признаки, фиксированные в написании, также не допускают колебаний: напр., по-немецки от stehen — прошедшее stand, a не stund (архаизм), от глагола kommen 2-е лицо настоящего времени kommst, а не kömmst (диалектизм); по-русски творит. множеств. ногами, а не ногам (диалектизм), 3-е лицо настоящ. врем. гуляет, а не гулят (диалек­тизм). Однако в тех случаях, где орфография недостаточно дифференцирована или двусмысленна, могут сохраняться различия в произношении при ка-
[10]
жущемся единстве написания. Так, в особенности в Германии, сохранившей, благодаря своеобразию своего исторического развития, довольно заметные местные различия в разговорном языке господствующих  классов. Напр., Glas произносится с долгим гласным на юге и с кратким на севере, потому что, с точки зрения немецких орфографических навыков, это написание двусмысленно, не содержит никаких указаний на долготу и, следовательно, не способствует регламентации местных различий произношения, Tag тоже произносится на юге с долгим гласным, на севере — с кратким, кроме того g имеет на севере спирантное произношение [х], а на юге — взрывное [к]: диалектологическое различие, которое поддерживается двойственным значением конечного g в немецкой орфографии (ср. lustig). В словах besser и essen в южной Германии краткое е произносится различно, в первом случае — как е закрытое [е], во втором — как е открытое [s], в зависимости от различного исторического происхождения этих звуков; эта диалектологическая разница сохраняется до сих пор и в произношении „образованных", потому что немецкое правописание не дифференцирует и, следовательно, не имеет возможности регламентировать открытое и закрытое произношение гласного е. По отношению к долгому е сценическое немецкое произношение (Bühnendeutsch) предписывает   произносить  открытый звук, когда написано а, и закрытый — в случаях с е, напр., erzählen [?:] — stehlen [e:]: это новое правило, по мнению проф. Брауне, имеет много шансов укрепиться в живом языке, опираясь на орфографию, несмотря на то, что оно в целом ряде случаев противоречит исторически сложившимся отношениям отдельных диалектов.[3] В русском языке относительной прочностью, даже в речи „образованных", отличается оканье, так как оно не проти-
[11]
воречит нашему архаизирующему „окающему" правописанию. Сохраняется спирантное южнорусское г на конце слова [х] рядом с московским и северно­русским взрывным произношением [к], напр., друг, миг [х—к], благодаря укрепившейся в традиции литературного языка двусмысленности знака г. Напротив, „цоканье", замена ч через ц, воспринимается как грубый диалектизм, так как звуки ц и ч четко дифференцированы в графике. Наиболее ярким отрицательным примером, подтверждающим роль письма в нормализации произношения, является китайский язык: благодаря иероглифическому письму, обозначающему целое слово (понятие) одним знаком, северные и южные китайцы могут понимать друг друга, когда пользуются общим письмом, но в произношении обозначаемых иероглифами слов диалекты настолько расходятся, что взаимное понимание является почти невозможным.[4] Поэтому иероглифическое письмо неспособно играть в объединении устной формы языка той роли, которую обычно играет буквенный алфавит.
        Не менее важное значение в деле развития национального языка имеет его грамматическая нормализация, опирающаяся в основном на письменную форму слова. В истории литературных языков неоднократно отмечалась роль грамматиков-нормализаторов, сознательные усилия теоретиков языка, выступавших с определенной языковой политикой и боровшихся за ее осуществление. Борьба Тредьяковского и Ломоносова, шишковцев и карамзинистов в истории русского литературного языка и русской грамматики, столкновение Готшеда и швейцарцев в Германии и мн. др. свидетельствуют о неоднократном влиянии сознательной языковой политики на языковую практику. В отборе тех или иных конкурирующих языковых форм грамматик-законодатель может руководствоваться „чутьем",
[12]
т. е. бессознательными предпочтениями, или может следовать сознательным теоретическим установкам, тем не менее и в том и в другом случае он выступает как представитель известного общественного класса, т. е. как защитник определенных классовых интересов в культурно-политической борьбе своего времени.
        Характерным примером такого рода классовой языковой политики может служить деятельность Французской Академии (Académie Française) в XVII в. Основанная Ришелье (1635 г.) как орудие культурной политики абсолютной монархии, Акадедемия, по замыслу своего основателя, должна была осуществлять в области языка и литературы диктатуру „хорошего вкуса", т. е. политику двора. В соответствии с этим главный теоретик Академии Вожла (1647) защищает языковую норму „доброго обычая" (bon usage), который определяется не большинством голосов, обычно поддерживающим „дурной обычай" (mauvais usage), но „избранными голосами" (l'élite des voix). Эти „избранные" для Вожла — „лучшая часть двора" (la plus saine partie de la Cour), к которым он, однако, присоединяет „некоторых людей из города, где находится резиденция государя, тех, кто, общаясь с представителями двора, сходствует с ними в учтивости". Впрочем, в случае разногласия между двором и городом следует безусловно держаться обычая, господствующего при дворе.[5] Таким образом, точка зрения Вожла полностью соответствует расстановке классовых сил в эпоху абсолютной монархии и культурно-политической идеологии господствующего класса: дворянство, утратившее феодальную независимость, сохраняет свои экономические прерогативы и политически господствующее положение, объединяясь при дворе монарха, буржуазия (торговая и финансовая знать, крупные
[13]
мануфактуристы — те, кто „бывают при дворе"), служившая опорой монархии в ее борьбе с сепаратизмом крупных феодалов-вотчинников, выдвигается на историческую арену, но играет пока еще подчиненную роль.
        Эти общие принципы языковой политики кладутся в основу „Словаря" Французской Академии (1694), задача которого, как и всех „академических словарей" этой эпохи, установить нормы словоупотребления, опирающиеся на „добрый обычай". Принципы отбора очень показательны: в особенности характерны те категории слов, на которые падает социальное табу. Отбрасываются: архаизмы, т. е. пережитки феодального прошлого в языке; провинциализм ы (местные слова) — в соответствии с общим принципом политической и культурной централизации, ликвидацией феодального сепаратизма и национальным объединением; вульгаризмы (mots populaires) — социально-низкие слова, на которые наложен запрет как в разговорном языке господствующих классов, так в особенности — в поэзии _явысокого стиля"; с другой стороны — слова технические,.т. е. вся специальная терминология науки и техники, хозяйственной и профессиональной жизни молодой буржуазии, еще не завоевавшая признания господствующего класса старого режима.[6] В XVIII в. буржуазия уже окрепла, и ее радикальные теоретики выступают против социальной исключительности дворянского языка. »Пора признаться, — заявляет Жокур, — что язык воспитанных французов (des Français polis) — лишь слабый и милый лепет". „Стыдно, что никто не осмеливается смешивать французский язык в собственном смысле с терминами ремесла и науки, и что придворный считает для себя позорным знать то, что было бы для него полезно и почетно".[7] Эта буржуазная реформа языка, частично осуществлен-
[14]
ная в третьем и четвертом издании Академического словаря (1740 и 1762 гг.), завершается в эпоху французской революции.[8]
В области художественной литературы борьба за язык тесно связана с общими проблемами поэтического стиля. Придворно-аристократическая поэзия французского классицизма XVII века допускала в высоких поэтических жанрах (в трагедии, эпопее, оде) только „высокий стиль", приличествующий королям и героям, носителям возвышенных героических страстей. В области языка это означало строгий отбор „благородных" условно-поэтических слов и беспощадное изгнание слов низменных и вульгарных, точных и прозаических обозначений предметов окружающей действительности. В соответствии с законами высокого стиля поэт-классик говорил glaive вм. sabre, siège вм. chaise, pasteur вм. bouvier или porcher; в его распоряжении были традиционные метонимические перифразы, заменяющие точное название предмета — l'acier destructeur („губительная сталь") вм. „сабля", l'humble artisan („смиренный ремесленник") вм. „сапожник" — в со­ответствии с идеалистическим принципом французского классицизма, формулированным Бюффоном: „называть предметы наиболее общими терминами" („nommer les choses par les termes généraux").[9] Французский романтизм, как справедливо указывает Лафарг,[10] был своего рода буржуазной революцией в области поэтического творчества.Снижение „высокого" и „благородного" стиля и приближение поэтической „речи богов" к живому разговорному языку, стремление к точному называнию предмета (mot propre) вместо условной и обобщающей перифразы обозначают наметившуюся тенденцию в сторону буржуазного реализма. Сам Виктор Гюго, в известном стихотворении „Ответ на обвинение" (1834) остроумно сравнивает свой романтический бунт с социальными
[15]
потрясениями и сдвигами французской революции. Прежде, говорит он, поэзия была монархией, язык напоминал французское государство до 1789 года („la langue était l'état avant quatre-vingt neuf"). Слова высокого и низкого происхождения жили замкнутыми кастами. Одни, аристократы, завсегдатаи „Федр", „Иокаст", „Мероп", подчинялись законам приличия и ездили в Версаль в королевских экипажах. Другие, бродяги и висельники, населявшие диалекты или сосланные на каторгу в арго, без чулок и париков, допускались только в низкие жанры („genres bas"), в прозу и фарс. Грубое мужичье, оборванцы, буржуа, годные для изображения жизни повседнев­ной и низкой, для Мольера, они вызывали презрение Расина, и Вожла заклеймил их в „Словаре" как ссыльных. И вот против старого режима в поэзии выступает поэт-бунтовщик. Революционным ветром он_л подул на Академию, эту „вдовствующую прабабушку". Он надел красный колпак на старый академический словарь. Нет больше сенаторов среди слов, нет больше разночинцев!.[11] Таким образом в сознании самого поэта, как творца и теоретика, борьба за поэтический язык включается в великие социальные сдвиги эпохи. Говоря словами Лафарга, „классический язык пал вместе с феодальной монархией, романтический родился на трибуне парламентских собраний".[12]
        Приведенных примеров достаточно для установления принципиального различия между национальным языком и социальными диалектами. В основном — это различие в социальной функции. Социальные диалекты, возникающие в результате классовой дифференциации общества, отнюдь не равноправны, и их взаимоотношение не ограничивается механическим сосуществованием: они связаны между собой сложным взаимодействием, иерархическим соподчинением и борьбой, обусловленной общим
[16]
направлением социального развития данной эпохи и страны. В этом взаимодействии и борьбе национальный язык выступает как социальная норма, господствующая над всеми другими социальными диалектами. Экономическое и политическое господство того или иного общественного класса ведет за собой господство и в области идеологической: „в каждую эпоху мысли господствующего класса суть господствующие мысли... " („Немецкая идеология")[13] Такая культурная гегемония господствующего класса в свою очередь обусловливает языковую гегемонию, основные признаки которой были уже перечислены выше.
        В современном капиталистическом обществе крестьянин, говорящий на диалекте, всегда билингв (двуязычный): кроме своего родного языка, местного крестьянского говора, он владеет также „языком других" („Sprache der Anderen" — по терминологии Бехагеля)[14], с которым знакомится в школе, который преподносится ему в печати, который он сам употребляет, — обычно в форме, более или менее окрашенной местным диалектом, — в общении с „высшими", т. е. с представителями господствующих классов, и вообще в торжественных и официальных случаях жизни. С точки зрения такого крестьянина язык господствующего класса представляет более „высокую" и более „правильную" форму национального языка. Слово „Hochdeutsch", сперва обозначавшее „верхненемецкий" в противоположность „нижненемецкому", т. е. диалектам северно-немецкой низменности („Niederdeutsch"), приобретает в этой связи оттенок более „высокой" речи, свойственной представителям „высших", т. е. господствующих классов. Нередко можно наблюдать, что крестьянин стыдится своего диалекта как признака необразованности, рассматривая его как „исковерканный" литературный язык („verwilderte Sprache"). Эта точка зре-
[17]
ния на диалект держалась достаточно прочно и в ученых исследованиях XVII—XVIII вв., в эпоху борьбы за унификацию национального языка, и только в XIX в. уступила место романтическому народничеству, идеализующему древность, архаическую нетронутость, бессознательную непосредственность „народной" (т. е. крестьянской) речи. Однако, поскольку отклонение от господствующей социальной нормы языка всегда расценивается как „ошибка", обывательское представление о диалекте как об „испорченном" литературном языке до сих пор имеет достаточно широкое распространение, несмотря на свою историческую неправильность.
        Поскольку основное различие между диалектами и национальным языком — в их социальной функции, нужно признать ошибочным разграничение между ними по признаку количества расхождений. Такое разграничение опирается на теорию „родословного древа" и праязыков, господствовавшую в сравнительной грамматике индо-европейской школы. С этой точки зрения, языки — это ветви того или другого ствола („семьи" языков), а диалекты— мелкие веточки на большой ветке: расхождения между языками более значительны, чем расхождения между диалектами. Между тем на самом деле вопрос о степени расхождения не может служить критерием для установления различия между языками и диалектами. Так, языки болгарский и сербский гораздо более похожи друг на друга, чем диалекты швабский и баварский, между которыми почти невозможно взаимное понимание; еще значительнее расхождение между диалектами нижненемецкими и верхне­немецкими: в количественном отношении оно почти столь же значительно, как между немецким и английским языком. Тем не менее болгарский и сербский являются самостоятельными националь-
[18]
нымй языками, а Швабский и баварский остались на положении диалектов немецкого языка. Напротив, голландский язык по своему происхождению, с точки зрения своего места в „родословном древе" германских языков, может рассматриваться как одна из веточек нижнефранкской подгруппы нижне­немецких говоров: его ближайшие „родичи" — те нижнефранкские говоры северо-западной Германии, на которых говорят немецкие крестьяне между Дюссельдорфом и голландской границей. Однако истори­ческие судьбы Нидерландов, передового участка капиталистического развития на континенте западной Европы в XVI—XVII вв., приводят к национально-политическому обособлению Голландии от Германской империи и к созданию самостоятельного национального государства; в связи с этим на основе группы нижнефранкских диалектов вырастает голландский национальный язык, вполне равноправный с немецким. Теория „родословного древа" относит единство национального языка в доисторическое прошлое, предшествующее распадению первоначально единого языка на диалекты. Между тем исторические свидетельства об образовании большинства известных нам национальных языков опровергают эту концепцию. Немецкий язык слагается из племенных диалектов западных германцев — франков, алеманнов, баварцев, турингов, объединенных в восточно-франкской феодальной монархии; из той же группы западно-германских племенных диалектов отделяется англо-саксонская диалектологическая группа, которая, после переселения англов, саксов и ютов на Британские острова, пройдя через ряд сложнейших смешений с скандинавскими и французскими элементами, дает начало английскому национальному языку. Даже с точки зрения схематизма старой сравнительной грамматики существование „пранемецкого языка", как общей основы тех или иных
[19]
западно-германских диалектов, является весьма сомнительным. Трудно было бы вообще ответить на вопрос, что считать „пранемецким": общие элементы всех западно-германских языков, или только племенных диалектов континентальной Германии (без англо-саксонского), или специально верхнене­мецких, поскольку нижненемецкие (в особенности — древнесаксонский) представляют большее сходство с англо-саксонским, чем с верхненемецким. Все это указывает на неправильность самой постановки вопроса: в эпоху, о которой идет речь, нет еще немцеь, существуют лишь германские племена и племенные диалекты, из которых общий немецкий язык сложится впоследствии вместе с образованием немецкой нации.
        О прафранцузском языке, как об основе старофранцузских диалектов, нельзя говорить даже как о гипотезе. Романизация Галлии, как и других провинций западно-римской империи, совершалась несколькими этапами, на разной этнической подпочве, но в общих рамках римского государства. Германские племена, завоевавшие и поделившие между собой римские провинции, создали новые границы непрочных государственных образований эпохи раннего феодализма, временно объединенных под властью франкских королей, но вскоре после смерти Карла Великого (IX в.) окончательно распавшихся на множество самостоятельных феодальных территорий, из которых постепенно сложились новые национальные государства Западной Европы. В результате — все современные романские диалекты Франции, Испании и Италии, как отмечал Шухарт, связаны непрерывными переходами, объединяющими французские говоры с северно-итальянскими и провансальскими, провансальские с каталанскими и испанскими и т. д.[15] С другой стороны, на фоне диалектологических переходов четко
[20]
выделяются и противостоят друг другу национальные письменные языки — французский, итальянский, испанский и др. Но эти четкие границы между языками — не разветвления доисторического родословного древа, а результат сложного исторического процесса консолидации наций, государственно-политического, культурного и языкового объединения пестрых и смешанных племенных образований и последующих феодальных территорий. В этом процессе некоторые ростки самостоятельного национально-языкового развития оказались раздавленными более мощными национальными объединениями (провансальский — во Франции, каталанский — во Франции и в Испании), отдельные пограничные и переходные элементы были оторваны от более слабых национально-государственных образований и вошли в состав иноязычного объединения на правах местных диалектов (напр., итальянские наречия в французской Корсике).
        Таким образом, национальные языки — немецкий, французский, английский и др. — лишь поздний продукт конвергирующего развития диалектов, их сближения и смешения в определенных исторических условиях, когда складываются нации и национальные государства, как мы увидим дальше — в эпоху подымающегося капитализма.[16]

-------------------------------------------

1) К. Маркс „К критике политической экономии", 1932⁴ („Введение"), стр. 37.
2) Р а д. Кошутич „Граматика руског jезика", Пгрд. 1919, стр. X и §84—85 и 115.
3) Wllhelm Вraunе „Über die Einigung der deutschen Aussprache", Hdbg. 1904, стр. 17.
4) Ср. ак. В. M. Алексеев „Китайская иероглифическая письменность и ее латинизация", 1931, стр. 17.
5) См. Ferd. Brunot „Histoire de la langue française", t. III, 1909, стр. 27—28 (Vaugelas „Remarques sur la langue française", 1647).
6) См. Brunot, t. III, стр. 95—193. П. Лафарг „Язык и революция", 1930, стр. 30 сл.
7) См. Petit de Julleville „Histoire de la langue et de la littérature française", t. VI: Brunot „La langue", стр. 845. Лафарг, стр. 53.
8) Лафарг, стр. 55 ел. Ср. К. Н. Державин. Борьба классов и партий в языке Великой французской революции" („Язык и литература", т. II, вып. I, 1927, стр. 1—62).
9) См. В. Жирмунский „Задачи поэтики" („Вопросы теории литературы", 1928, стр. 66 сл.). Подробнее—Реllissier „Le réalisme des romantiques", 1912 и В a r a t „Le style poétique et la révolution romantique", 1904.
10) Л a ф a p г, стр. 98.
11) Victor Hugo „Réponse à un acte d'accusation" („Contemplations", I, 1,7, 1834).
12) Лафарг, стр. 99.
13) К. Маркс и Ф. Энгельс „Немецкая идеология" (Соч., т. IV, стр. 36).
14) О. Behaghel Geschichte der deutschen Sprache", 1928⁵, стр. 182.
15) Hugo Schuchard „Über die Klassifikation der romanischen Mundarten", 1870 (Schuchard-Brevier, 167 сл.).
16) Принцип схождения в развитии языков от первоначальной множественности к будущему единству выдвинут впервые ак. Н. Я. Марром в его критике учения индо-европеистов о праязыке".