[52]
     IV
        Научные взгляды Веселовского складывались в эпоху того исключительного преобладания естественно научного духа, которым характеризуется умственная жизнь 60-х и 70-х годов прошлого столетия. Если еще и теперь, когда естествознание ослаблено внутренними раздорами, когда в физике, в биологии, в психологии раздаются громкие голоса в пользу ревизии общих принципов естествознания, а философия и история дают относительно устойчивые предпосылки для критики так называемого естественно-научного мировоззрения извне, — если еще теперь почти всякий представитель гуманитарных и исторических наук с завистью поглядывает на естественно-научную объективностъ, то в пору выступления Веселовского, господство естествознания было почти безраздельно, и все прогрессивное европейское мышление находилось под его обаянием. Это было время первых блестящих побед дарвинизма, время популярности Бокля, громкой известности Тэна, появления «Капитала». Казалось, и отвлеченная мысль шла навстречу усилиям естествознания. Милль создавал блистательную систему логики, — логики, прежде всего, естественных наук; Спенсер начинал гран-
[53]    
диозное дело своей Энциклопедии позитивного знания; Конт приобретал все большее значение, и твердыни академической философии колебались под ударами философских памфлетов Бюхнера, Молешота, Штрауса и других представителей скептического, материалистического и механистического направлений. Естественно-научные методы исследования применялись в разных областях, и повсюду плодотворно, если не в смысле достижения положительной истины, то в смысле устранения и критики старых предрассудков и суеверий.
        Само собой понятно, что и Веселовский был захвачен этим могучим движением в своих поисках настоящего пути для истории литературы. Нет никаких сомнений, что именно идеал естественно-научного знания преподносился ему в этих трудных и сложных поисках метода, и когда он с мучительной тоской задавался вопросом: «История литературы — может ли она быть предметом науки? Да есть ли история науки?»[1], мы с уверенностью можем сказать, о какой науке шла здесь речь.
        Питая глубокее недоверие ко всяким субьективным «эстетическим оценкам» и
[54]    
широкий философским экзегезам, он настойчиво искад методов объективного, поддающегося, так сказать, нагдядной поверке, изучения фактов и построения осторожного и точного обобщения, по образцам, предлагаемым естествознанием, стремясь опереться на его методологические предпосылки в своих историко-литературных концепциях.
        И среди этих предпосылок — две особенно подчеркивались всеми представителями естественно-научного мышления: это причинная, строго эмририческая точка зрения в объяснении становления явлений и полная объективность исследования. Строго говоря, оба эти принципа почти совпадают; точнее, второй почти целиком содержится в первом. В самом деле: при современном состоянии человеческого познания, достигнуть полной объективности возможно лишь в том случае, если в качестве причины возникновение одного объективного данного явления будет выставлена не какая-нибудь норма или цель, могущая быть оспариваемой, но другое объективно же данное явление. Так, например, в области общественных наук ддя достижения естественно-научной объективности построения, необходимо последовательное отнесение каждого данного во вне явления к другому такому же явлению с устранением всех промежуточных инстан-
[55]    
ций, т. е. тех понятий о целесообразности, ценности и т. д., относительно которых мы до сих пор еще не имеем общеобязательных критериев поверки.
        Эта причинная, генетическая точка зрения была целиком усвоена Веселовским и ярко выразилась в его знаменитой вступительной лекции «О методе и задачах истории литературы».
        «Допустим, — говорит он там, — вы изучаете, например, какую-нибудь эпоху; если вы желаете выработать свой собственный самостоятельный взгляд на нее, вам необходимо познакомиться не только с ее крупными явлениями, но и с той житейской мелочью, которая обусловила их; но постараетесь проследить между ними связь причин и следствий; для удобства работы вы станете подходить к предмету по частям, с одной какой-нибудь стороны: всякий раз вы придете к какому-нибудь выводу или к ряду частных выводов. Вы повторили эту операцию несколько раз в приложении к разным группам фактов; у вас получилось уже несколько рядов выводов, и вместе с тем явилась возможность их взаимной поверки, возможность работать над ними, как вы доселе работали над голыми фактами, возводя к более широким принципам то, что в них встретилось общего, родственного, — другими словами, достигая на почве логики, но при постоян-
[56]    
ной фактической проверке, второго ряла обобщений. Таким образом, восходя далее, вы придете к последнему, самому полному обобщению, которое в сущности и выразит ваш конечный взгляд на изучаемую область...».
        «Изучая ряды фактов — поясняет он далее — мы изучаем их последовательность, отнощения между ними последующего и предыдущего; если это отношение повторяется, мы начинаем подозревать в нем известную законность, если оно повторяется чато, мы перестаем говорить о предыдущем и последующем, заменяя их выражением причины и следствия. Мы даже склонны пойти далее и охотно переносим это тесное понятие причинности на ближайшие из смежных фактов: они или вызвали причину, или являются отголоском следствия. Берем на поверку параллельный ряд сходных фактов: здесь отношение данного предыдущего и данного последующего может не повторяться, или если представятся, то смежные с ними члены будут различны, и, наоборот, окажется сходство на более отдаленных степенях рядов. Сообразно с этим мы ограничиваем или расширяем наше понятие о причинности; каждый новый параллельный ряд может принести с собою новое изменение понятия, чем более таких проверочных повторений, тем более вероятия,
[57]    
что полученное обобщение подойдет к точности закона» [2].
        В этих словах Веселовского дана вполне законченная схема индуктивного иссдедования литературных фактов с точки зрения их причинного взаимоотношения; при чем установление законов их становления провозглашается конечной целью исторических изучений.
        Но соответственно такому пониманию общих задач историко литературного исследования необходимо было найти и конкретный метод, достаточно объективный и приспособленный к выполнению заданий такого рода. Найти его было нетрудно. Он сам, так сказать, напрашивался в руки исследователя. Мы говорим о методе сравнительном со всеми его подразделениями. Более того: в силу своего широкого распространения и в лингвистике, и в общей филологии, и в истории литературы, метод этот являлся для Веселовского «чем-то данным и в значительной степени и общеобязательным [3].
        Сущность сравнительного метода, как показывает уже само его название, заключается в объективном сравнивании двух явлений. Таким образом всякий вывод,
[58]    
добытый с его помощью, возникает на основе объективного, доступного обшей поверке наблюдения, а не на произвольных построениях исследователя. В основе его лежит такой же объективный, имеющий дело с твердо установленными данными познавательный процесс, как и в основе любого из естественно-научных определений. И в то же время это — метод бесспорно генетический, так как он ставит объективные явления в причинные зависимости друг от друга и изучает их как систему причинных циклов.
        Эти-то особенности сообщили сравнительному методу огромную силу и крепость и были причиной его необычайно широкого распространения и исключительных успехов в европейской науке 19-го века. И трудно решить, в какой области знания он сыграл большую роль: естествознание обязано ему существованием целого ряда самостоятельных дисциплин не менее важных, чем те, которые, он вызвал к жизни в сферах науки о духе. Сравнительная анатомия, сравнительная эмбриология и другие естественные науки в такой же мере опираются на сравнительный метод, как и сравнительное языкознание, сравнительная история религий и т. д. В конце концов и «теория происхождения видов» в значительной мере основана на выводах, полученных с его помощью. И любопытно
[59]    
отметить, что он с особой интенсивностью применяется там, где возможность экспериментирования или чрезвычайно затруднена, или вовсе исключена. В этом смысле он до известной степени является эквивалентом экспериментального метода, открывая новые возможности установления причинного соотношения между последующим и предыдущим явлением.
        Но в то же время легко заметить, что в области наук о духе сравнительный метод является проекционным методом по преимуществу. Опираясь на сравнивание двух художественных произведений, он проходит мимо того, что стоит между ними, мимо творческой личности поэта. Строго говоря, полный причинный ряд в процессе влияния одного художественного произведения на другое состоит из влияющего художественного произведения, поэтического знания, его усваивающего, и процесса возникновения нового художественного произведения в этом сознании в том или ином отношении сходного с усвоенным. Но описание подобного рода процесса менее всего может быть осуществлено при помощи одного сравнительного метода: его сущность, как он исторически сложился, в сравнивании двух культурно-исторических памятников как фактов, между которыми возможно как бы непосредственное причинное соотношение.
[60]              
        И этот прием неизбежно требует проецирования сравниваемых объектов, — рассмотрения их, как совершенно самостоятельных, обоснованных в самих себе явлений. Здесь с особенной ясностью проступает тесная связь между распространением проекционных методов и естественно-научными тенденциями века. Требование строгой объективности, выставленное естественно-научным мировоззрением, было в сущности требованием изучать явление в наиболее объективной из всех его познавательных форм, и сравнительный метод, явившийся в области общественных и исторических наук единственным вполне естественно-научным методом, в точности исполнил это требование, доведя
        Эта связь между естествознанием и сравнительной филологией не раз отмечалась в науке: «До XIX в., — говорит один из видных современных лингвистов, — явления жизни общественной и органической оставались в темноте, потому что их думали понять, прилагая к ним отвлеченные идеи. Теперь стали понимать, что и эти явления надлежит изучать в них самих, как это делалось в области химических и физических явлений.
        Сравнительное языкознание, — продолжает он далее, — представляет только часть
[61]    
тех систематических исследований, которые XIX век произвел по вопросам исторического развития природы и общества» (Мейе).
        ПроникнутыЙ сознанием высокой плодотворности нового метода и сознательно или бессознательно повинуясь его требованиям, филолог последовательно проецировал один ряд явлений культурного творчества за другим во вне, пытаясь рассматривать их как независимые, аналогичные физическим или химическим, явления. И повсюду — в области чистой лингвистики, фольклора, литературы — он приходил к весьма ценным результатам: так или иначе, сравнительный метод в значительной мере оправдывал возлагаемые на него надежды.
        Но в применении этого метода скрывались большие опасности. Дело в том, что устанавливаемое с его помощью внешнее и внутреннее сходство двух объектов могло означать совершенно различные вещи: оно могло, во первых, указывать на родство этих объектов, т. е. на их происхождение от одного и того же третьего; во-вторых, оно могло свидетельствовать о влиянии одного из них на другой, ставя их в непосредственное отношение причины и следствия, или же при дальнейшем обследовании привести их к убеждению, что речь идет лишь об исторических модификациях одного и того же объекта; и — наконец,
[62]    
оно могло только служить доназательством известной однотипности человеческого творчества, создающего при аналогичных условиях сходные культурные памятники. Таким образом, строя обобщение на основе сравнительного метода, исследователь обязан прежде всего выяснить, с каким из указанных выше случаев он имеет дело. Но сделать это даже при большой методологической и критической осторожности нередко и теперь бывает очень затруднительно. Между тем исторически сравнительный метод раскрывался с большой постепенностью, как бы по частям.
        Первоначально большинство крупнейших исследователей видело в сходстве двух сравнительных объектов доказательство их родства, так что задачей сравнительно-филологических изучений оказывалась историческая реконструкция их единого древнейшего родства. Отсюда мифологическая экзегеза Гриммовской школы со всеми ее крайностями и увлечениями.
        В пору выступления Веселовского Бенфей в своем издании Панчатантры (Лейпциг. 1859 г.) существенно ограничил притязания мифологов, указав, что сходство между двумя произведениями может объясняться их влиянием или тем, что, в сущности, мы имеем дело с одним произведением на разных ступенях его исторического бытия. Так создалось цедое направление,
[63]    
целиком поглощенное изучением влияний или историей произведений, их длительного странствия из края в край, из века в век. И совершенно понятно, что и это направление не могло избежать целого ряда преувеличений.
        И, наконец, позднее в трудах Тейлора (История первобытной культуры, 1870 г.), Ланга и других была развита теория так называемого, «самозарождения», т. е. возникновения сходных произнедений в аналогичных условиях, вне вечной связи друг с другом. Веселовский примкнул ко второму направлению, но бенфеистом в полном смысле этого слова он никогда не был: с одной стороны он всегда «был далек от крайних увлечений врагов старой мифологии»[4], с другой стороны он охотно пользовался всеми выводами антропологической школы (самозарождения [5]).
        В его руках сравнительный метод сделался послушным и гибким орудием построения блестящих и широких и в то же время точных и осторожных выводов. Огромная, исключительная эрудиция и глубокий исторический такт позволили Веселовскому избежать многих крайностей своих товарищей по методу и с необычайным искусством применить его в области
[64]    
сложных и запутанных вопросов исторической поэтики.
        И в этом смысле нам не хотелось бы называть его чьим-нибудь «последователем». Правда, он сам признавал на себе « влияние» Бенфея, но в доле, умеренной другой, более древней зависимостью от книги Денлоп-Либрехта и диссертации Пынина о русских повестях[6], но это влияние, строго говоря, было чисто внешним. Веселовский не мог, конечно, остаться, вне того «естественно-научного» движения, которое развивалось в европейской филологии середины XIX века, став в ряды его последователей, он сразу же занял здесь одно из первых мест: стал мастером нового метода, развил и усовершенствовал его и осветил с его помощью многого множества темных углов в истории мировой литературы.