Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) // Université de Lausanne
-- А. ИОДКО : «Эсперанто перед судом науки», in Э. К. Дрезен (Ред.), На путях к международному языку, М. - Л.: Государственное Издательство, 1926, стр. 142-165.
[142] ЭСПЕРАНТО ПЕРЕД СУДОМ НАУКИ.
Владимир Ильич Ленин в 1914 г. по поводу вышедшей в свет в издании Рябушинского книжки Струве писал: «Барский скептицизм характеризует ее (буржуазию), как и все приходящие в упадок классы, но идея естественного закона в функционировании и развитии общества не приходит в упадок, а крепнет все более и более». Барским скептицизмом заражены почти все ученые и профессора не только феодального, но и «культурного» буржуазного общества. Принадлежность к классу собственников мешает им быть беспристрастными в области науки, которая родится из практики и потребностей жизни, из борьбы различных классов между собою и всего человечества в целом с природной стихией.
В результате, наука при помещичье-дворянском и буржуазном строе замедляется в своем естественном темпе развития и те ученые-одиночки, которые восстают против этого, двигая вперед науку, встречают на своем пути такие препятствия, которые преодолеть и вынести в силах лишь наиболее настойчивые и неустрашимые из них. Достаточно хотя бы поверхностно проследить историю возникновения наиболее важных изобретений и открытий, чтобы подтвердить это. Почти каждый знает, как реагировали ученые противники Галилея, когда им предлагалось взглянуть через телескоп на спутников Юпитера и на солнечные пятна: они упорно повторяли, что спутников и пятен «не может быть».
Вращение земли было объявлено абсурдом не только ученой Сорбонной в XVI веке, но даже в 1806 г. академик Лемерсье на страницах одного французского журнала пытался доказать, что утверждение, будто земля вращается вокруг своей оси, является шарлатанством.
Знаменитый Гальвани, открывший в XVII в. электрические явления при опытах над лягушками, был осмеян и прозван «Танцмейстер лягушек». По поводу изобретения парохода Фультоном в 1804 г., среди тогдашних ученых по адресу изобретателя раздавались возгласы: «Сумасбродная идея! Грубое заблуждение»! В конце концов, [143]
Наполеон Бонапарт приказал прекратить опыты над выдумкой «американского интригана».
Равным образом, несочувственно было встречено учеными изобретение паровоза и чугунной дороги. Экономисты предостерегали, что с постройкой «чугунки» ценность земли падет, что поступления от транспортных пошлин уменьшатся и т. д. Доктора пугали, что у пассажиров быстрая езда будет вызывать сотрясение мозга, что люди будут задыхаться при езде от дыма и проч. и проч.
Относительно практического значения телефона в старом энциклопедическом словаре можно найти такой отзыв: «Призван ли телефон к выполнению ответственных общественных функций? В последнем можно усомниться».
Когда физик Дю-Монсель в 1878 г. демонстрировал в Академии Наук фонограф Эдиссона, академик Буйллар воскликнул: «Мы не позволим издеваться над собой какому-то чревовещателю. Возможно ли предположить, чтобы презренный металл действительно воспроизводил благородные звуки человеческой речи».
По вопросу о возможности изобретения летательных машин (аэропланов), мы имеем следующее «авторитетное» заключение знаменитого астронома Лаланда, напечатанное в «Journal de Paris» в 1781 г.: «Доказано, что человеку абсолютно невозможно подняться на воздух при помощи искусственных крыльев или каким-либо иным образом. Человек создан для земли, — таков закон природы».
Приведенные выше примеры, далеко не исчерпывающие истории борьбы за прогресс науки в области технических изобретений, достаточно ярко говорят о том, что и буржуазия не отставала от феодалов в отношении боязни перед каким бы то ни было «новшеством» даже в том случае, если последнее и открывало возможности дальнейшего роста капиталистического хозяйства. Этот страх объясняется тем, что вместе с развитием техники растет сопротивление эксплуатируемой части общества, стремящейся изменить сложившийся и долженствующий, по мнению буржуазии, существовать вечно капиталистический строй.
Если так обстоит дело с техническими изобретениями, могущими лишь в слабой степени отразиться на политической структуре общества, то в отношении открытий в области общественных наук, консерватизм буржуазии достиг крайних пределов. «В цивилизованной и передовой Европе — говорит Ленин — с ее блестяще развитой техникой, с ее богатой, всесторонней культурой и конституцией, наступил такой исторический момент, когда командующая буржуазия, из страха перед растущим и крепнущим пролетариатом, поддерживает все отсталое, отмирающее, средневековое».
И действительно, сколько нелепых возражений против марксизма и ленинизма сочинялось и, сочиняется буржуазными [144]
учеными! В противовес новым открытиям в области социологии воскрешаются самые невероятные, по своей антинаучности, старые теории строения общества. В качестве примера достаточно сослаться на так называемую «органическую теорию» в социологии, о которой проф. Р. Ю. Ваннер дал следующий отзыв:
«Сравнение общества с организмом, термин «органическая связь личности с обществом», употребляемый в противоположность понятию о механических связях, — все эти сравнения, формулы и антитезы были брошены в ход реакционной публицистикой начала XIX века. Противопоставляя организм механизму, эта публицистика имела в виду резко отделить свои требования от просветительных и революционных начал предшествующего века. «Государство — механизм», значило в ее терминологии: равные права лиц, в своей совокупности представляющие верховный народ; «государство — организм» значило: распределение людей по старинной социальной иерархии, подчинение лица своей «естественной» группе, т.-е. подчинение каждого своему старому социальному авторитету. Органические связи в переводе на конкретный язык означали: крепостное право, цеховая регламентация, подчинение рабочих патрону, охрана дворянской чести и дворянских привилегий и т. п.».
Мы знаем, что способ мыслить, «интерес», проявляемый к той или другой области знания и т. д., определяются экономической структурой общества. Так как экономическая структура капиталистического общества характеризуется существованием в ней различных классов, то и в науке, отражающей различные способы мыслить и интересы людей, проглядывают классовые черты. С этим несогласны по понятным причинам буржуазные ученые, лицемерно утверждающие, что часто их наука является внеклассовой, «нейтральной» и ни в какой мере не зависящей от деления общества на классы. Тем не менее, мы знаем из фактов повседневной жизни, что классовая структура общества налагает даже на математику, филологию, медицину и др. не-общественные науки свою классовую печать отчасти в виде просто способа мышления, отчасти и в виде интереса, который не допускал простых смертных к «священной тайне». Характерно, например, заявление одного видного контр-революционера — профессора, что реформа русской орфографии не даст возможности отличать грамотного от неграмотного. Что касается социологических наук, то здесь классовые черты проглядывают в самой очевидной форме вплоть до намеренного предания забвению элементарных научных истин и извращения фактов. По поводу последнего В. И. Ленин в 1914 г. в статье, посвященной Туган-Барановскому, писал: «Личные особенности современных профессоров таковы, что среди них можно встретить даже редкостно-тупых людей вроде Тугана. Но общественное положение профессоров в буржуазном обществе таково, что
[145]
пускают на эту должность только тех, кто продает науку на службу интересам капитала, только тех, кто соглашается против социалистов говорить самый невероятный вздор, бессовестнейшие нелепости и чепуху. Буржуазия все это простит профессорам, лишь бы они занимались «уничтожением социализма».
В другой статье, в том же году, посвященной Петру Струве, Ленин писал: «В наше время, когда все так далеко шагнуло вперед, заслужить репутацию солидного ученого и получить официальное признание своих трудов, — это значит доказать невозможность социализма посредством парочки «по-кантиански» выведенных определений; это значит уничтожить марксизм, разъяснив читателям и слушателям, что его не стоит даже опровергать, и сославшись на тысячи имен и названий книг европейских профессоров; это значит выкинуть за борт вообще всякие научные законы для очистки места законам религиозным; это значит нагромоздить горы высоко ученого хлама и сора для забивания голов учащейся молодежи».
Не все ученые, отличающиеся консерватизмом мышления, принадлежат обязательно к классу буржуазии. Среди них могут встретиться люди, и не буржуазного происхождения. Однако, они, несомненно — культурные люди, а «культурные люди, — говорил Ленин в 1919 г.—поддаются политике и влиянию буржуазии потому, что они восприняли всю свою культуру от буржуазной обстановки и через нее. Вот почему они на каждом шагу спотыкаются и делают политические уступки контр-революционной буржуазии».
Буржуазия и ее слуги, заинтересованные в сохранении старых капиталистических порядков, охраняющие «незыблемость основ государственности», используют науку лишь в узких пределах своих экономических и политических интересов, тормозя всякое выходящее за эти пределы свободное развитие науки. Пролетариат, наоборот, стремясь к свержению капиталистических порядков и к установлению коммунистического строя, будет помогать скорейшему развитию науки, в интересах трудящихся всего мира.
При господстве пролетариата наука не должна оставаться «мертвой буквой» или «мертвой фразой», как это было при буржуазии и как это, к сожалению, бывает и у нас до сих пор.
Это положение соответствует взглядам Ленина о науке, высказанным им в статье «Лучше меньше, да лучше»: «нам надо предъявлять науке не те требования, что предъявляет буржуазия Западной Европы, а те, которые достойно и прилично предъявлять стране, ставящей своей задачей развиться в социалистическую страну».
К интересующему нас в данное время вопросу о международном языке, мало исследованному подлинной наукой, пролетарские ученые должны отнестись с особенным вниманием, ничуть не подра- [146]
жая в этом отношении большинству буржуазных и мыслящих по-буржуазному ученых, которые, как мы увидим ниже, далеко не беспристрастно отнеслись к идее создания международного языка.
Это тем более необходимо, что значение международного языка далеко выходит за пределы филологии и достойная оценка ему может быть дана, главным образом, с точки зрения социологической, а не лингвистической.
Мы знаем, что в общественных науках особенно ярко проглядывают классовые черты. Буржуазия, заинтересованная в сохранении старых капиталистических порядков с преобладанием великих национальных государств в противоположность пролетариату, начертавшему на своем: знамени лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»,—стремится национальные языки наиболее сильных капиталистических держав сделать главенствующими над другими языками.
Конкуренция капиталистических государств приводит к конкуренции главенствующих языков (английский, немецкий, французский), претендующих стать международными. Отсюда буржуазные ученые и делают вывод, что международным языком станет или один из национальных языков, или, в крайнем случае (если в ближайшее время империализм не объединит все государства в одну всемирную державу), 2 — 3 национальных языка. Расчетам империалистов, однако, не суждено осуществиться. Пролетарская революция в России, нанесшая сильный удар империалистическим тенденциям, тем самым ослабила иллюзию о национальном международном языке.
Грядущая всемирная пролетарская революция окончательно уничтожит эту иллюзию, и тогда вопрос о создании международного языка получит окончательное разрешение в другой плоскости, чем то, которое предлагается нам зараженной империалистическими идеями буржуазной наукой.
Вероятнее всего этот вопрос будет разрешен путем введения искусственного международного языка. Это предположение вполне обосновано с точки зрения марксистской социологии. В самом деле: язык играет, главным образом, роль обыкновенного орудия связи. И как изменяются и совершенствуются обыкновенные орудия в зависимости от общественных потребностей, так должен бы изменяться и совершенствоваться язык. Но так как язык играет не только роль обыкновенного орудия связи, но является одновременно выражением идеологии; данного общества, то изменения языка, происходящие в порядке естественного развития (эволюции) отстают от изменений экономического состояния общества. Дело в том, что в первобытные времена и позже, идеология (т.-е. язык, политика, право, религия, наука и проч.) всегда была консервативнее самой жизни. По этой причине, подобно переменам обще-политического характера, изменения
[147]
в языке, встречая сопротивление со стороны консервативной части общества, утверждаются не эволюционным, а искусственным порядком, путем насильственных реформ или революций.
Правильность этого положения подтверждается многими историческими фактами, в частности тем, что, например, осуществление значительных реформ в области орфографии и грамматики русского языка стало возможным только благодаря Октябрьской революции. Насколько близки между собою обще-политические и языковые реформы, свидетельствует тот факт, что враги Советской власти являются, в то же время, врагами новой русской орфографии. В соответствии с развитием техники, произошли значительные изменения в различных языках. Число общих всем языкам, так называемых, международных слов увеличивается с каждым годом. Ко этих изменений далеко не достаточно для того, чтобы языки стали общепонятными. Экономические связи всех народов мира уже в достаточной степени обнаружили потребность в осуществлении международного языка революционным путем.
Было бы наивно думать, что этот путь состоит в том, что все существующие национальные языки упраздняются и вместо них вводится совершенно новый некий «выдуманный из головы» язык. Ведь когда совершается политическая революция в наше время, то это не значит, что сразу упраздняется всякая власть, всякое национальное различие, всякие экономические, бытовые и проч. отношения людей. Революция состоит в насильственном уничтожении всего того, что является тормозом дальнейшего нормального развития общества. Разница лишь в том, что в политической революции это нормальное развитие обусловливается прежде всего захватом власти тем или другим классом общества и улучшением его экономического состояния, а в революции языка первое место занимает интернационализация, плановость и упрощение существующей международной языковой связи.
Действительно, что в языках является «реакционнейшей задержкой человеческого развития»? — Обилие ненужных правил, исключений, грамматических форм, отсутствие определенной системы слов (т. н. склонения и спряжения), запутанное словообразование, породившее громадные лексиконы, запутанное правописание и т. д. Устранить все это, разгрузить язык от ненужного балласта, задерживающего движение человечества вперед, сделать его доступным орудием связи для миллионов трудящихся, оставив в нем лишь действительно необходимое и важное, — вот в чем состоит цель и задача революции языка. Революция, претендующая на победу, не может ставить себе неосуществимые задачи, она должна опираться на реальные вещи.
Международный язык может быть лишь вспомогательным, вторым после родного языком. Он предназначается, так сказать, [148]
не для внутреннего, а для внешнего употребления, для сношений с другими народами. История многочисленных попыток создания международного языка свидетельствует, что проекты таких искусственных языков, которые ставят своей целью или создание единого «всемирного» языка, долженствующего упразднить все существующие национальные языки, или таких систем, которые строятся на основе отвлеченных философских идей и которые пренебрегают реальной основой национальных языков, оказывались лишь мертворожденными проектами. Действительную задачу и цель революции языка учли очень немногие искатели международного языка. Наиболее гениальный из них — Л. Л. Заменгоф предложил в 1887 г. систему языка, известную под именем «эсперанто». Эта система, построенная на материальной основе натуральных языков, оказалась наиболее жизненной из всех многочисленных систем, существовавших, до и появившихся после Заменгофа, и вероятнее всего именно эта система ляжет в основу будущего международного языка. Она и сейчас является достаточно распространенной, имеет сравнительно богатую литературу и практически уже испытана во многих областях жизни.
Поэтому неудивительно, что когда говорят об искусственном международном языке, то имеют в виду именно эсперанто. С другой стороны, факт колоссального успеха эсперанто по сравнению с другими системами (95% эсперантистов против 5% последователей других систем) вынудил некоторых видных буржуазных лингвистов забить тревогу и подвергнуть жестокой критике систему эсперанто, совершенно не касаясь других систем или, наоборот, противополагая системе эсперанто в качестве похвального образца какую-либо другую, явно обреченную на неудачу, систему. При этом обычно повторяется старый испытанный реакционерами прием критики: сначала извращают сущность эсперанто, приписав ему нелепость, а затем победоносно опровергают нелепицы. Такой прием критики удобен в том отношении, что изучение самого эсперанто или литературы о нем совсем не требуется.
Так поступил проф. А. Л. Погодин, поместивший в 1913 г. в многотомном издании: «Вопросы теории и психологии творчества», т. IV «Язык, как творчество» (Психологические и социальные основы творчества речи) статью под заглавием «Искусственные языки».
При чтении этой статьи, каждому, мало-мальски знакомому с эсперанто и с литературой о нем, бросается в глаза отсутствие элементарного научного приема исследования трактуемого вопроса. Вместо предварительного ознакомления с вопросом по первоисточникам, как и подобало бы профессору, Погодин пользуется полемическими брошюрами, написанными против эсперанто, благодаря чему путает основные понятия и допускает ряд поразитель-
[149] ных нелепостей и извращений. Так, например, автор пишет: «просматривая его (Заменгофа) полный учебник, состоящий из 16 параграфов... замечаешь отсутствие… правила об ударении», в то время как § 10 этого учебника именно и состоит из упомянутого правила об ударении. Далее, насмешливо подчеркивая в одном месте, что «полный учебник занимает 4 странички самого маленького формата», в другом месте он заявляет, что «грамматику французского языка... можно запомнить едва ли с большим трудом, чем грамматику эсперанто». Если мы вспомним, что В. И. Ленин, несмотря на пребывание в эмиграции заграницей свыше 10 лет, по собственному признанию, свободно ни на каком языке, кроме родного, не говорил (см. анкету ф. «А» Всероссийской Переписи Членов РКП (б) за 1922 г., составленную на В. И. Ленина Замрайкомом), то этот факт вопреки утверждениям проф. Погодина особенно ярко подтверждает трудность усвоения иностранных языков даже такими всесторонне образованными и гениальными людьми, как Ленин. В то же время, рабочий со средними сп
Однако, профессор Погодин, поставивший своей целью обязательно доказать трудность изучения эсперанто, ссылается на Бодуэна-де-Куртенэ, который будто бы потратил на изучение эсперанто в общей сумме 2 недели времени при 12-часовом рабочем дне, т.-е. 12х14 = 168 часов! Автор не потрудился даже прочитать, хотя бы поверхностно, упомянутую выше статью Бодуэна-де-Куртенэ, написанную в 1908 г., в которой указывается, что две недели Бодуэном-де-Куртенэ было употреблено не на одно изучение эсперанто, а «на ознакомление со всем вопросом искусственных международных языков, стало-бытъ, на чтение сочинений по истории предмета, на изучение слегка разных других искусствен- [150]
ных языков и т. д.». Неудивительно, что, избрав столь странный метод «научной» критики эсперанто, автор допускает на протяжении всей своей статьи ряд других нелепейших утверждений, кроме перечисленных выше: будто бы для изучения эсперанто необходимо знать романские, германские и славянские языки, будто существует эсперантское слово «malinvitii», будто число приставок и вставок достигает — 50 и т. д. и т. д.
Несообразностями Погодина далеко не исчерпывается «научная» критика эсперанто. В 1916 г. быв. проф. Московского Университета Поржезинский в лекции, прочитанной студентам на тему об искусственных языках вообще и об эсперанто в частности, так же как и Погодим позволил себе судить об эсперанто, не дав себе труда познакомиться ни с его грамматикой, ни с его историей, ни с его литературой. По стопам Погодина и Поржезинского шли и другие более или менее известные профессора и ученые, метод которых трактовать о неизвестных им предметах явно преследует одну цель: обойти ясно и точно поставленный вопрос, «огорошить учащуюся молодежь шумом и криком» о невозможности искусственного международного языка.
Однако, среда буржуазных профессоров-лингвистов, не приемлющих искусственного международного языка, можно найти более честных и добросовестных, чем Погодин и Поржезинский, критиков эсперанто. К числу последних можно отнести быв. ректора Берлинского Университета Германа Дильса и видного русского лингвиста С. Булича, взгляды которых об искусственном международном языке являются наиболее типичными для буржуазной «тяжелой» профессуры и поэтому заслуживают нашего внимания.
Проф. Герман Дильс лет двадцать тому назад на торжественном заседании, посвященном памяти основания Берлинского Университета, произнес речь, посвященную вопросу о необходимости для науки вполне интернационального словесного орудия взаимного понимания. Он подверг обсуждению возможности разрешения вопроса различными путями: 1) признанием латыни всеобщим языком науки, 2) выбором английского языка в качестве мирового или какого-либо из существующих национальных языков и, наконец, 3) созданием искусственного международного языка. В заключение проф. Дильс пришел к выводу о необходимости установления языкового триумвирата, предлагая признать равноправными языками немецкий, английский и французский. Признание в качестве международного языка латыни или искусственного языка проф. Дильс считает одинаково неприемлемым.
В этом отношении его точка зрения соответствует и взглядам проф. С. Булича с той лишь разницей, что в то время, как проф. Дильс видит в языке нечто священное, неприкосновенное:«мы невольно отшатываемся, — говорит он, — от дерзновеннойпопытки насиловать молчаливо-действующую природу языка
[151]
подобными оранжерейными продуктами», — проф. С. Булич считает, что «новые проекты искусственных звукорых языков не лишены значения и интереса с точки зрения специально лингвистической (полная возможность совершенно условного, искусственного языка)».
Нельзя не согласиться с профессорами Дильсом и Буличем, что воскрешение латинского языка и присвоение ему роли всеобщего языка совершенно немыслимо. Помимо огромной трудности изучения, латинский язык не годится для передачи наших новейших понятий и представлений, не существовавших в эпоху Рима. Точно также нельзя не согласиться с их мнением, что в отдель-ности ни один из существующих национальных языков не может быть признан мировым языком. «Английский язык, — говорит С. Булич, — играющий теперь до известной степени роль всемирного языка на всех океанах земного шара, удерживается в этой роли только благодаря давлению известных условий всемирной торговли и мореплавания, которые не вечны. С другой стороны,торжество английского языка на море отнюдь не влечет за собойего победу на суше, и в области духовной культуры не замечаетсяни малейших намеков на возможность для него всемирного значения». С экономической точки зрения принятие английского языкав качестве всеобщего означало бы предоставление английской нации невиданной до сих пор привилегии по сравнению с другими нациями. Английские учителя оказались бы в большом спросе. Английская литература, английские газеты раскупались бынарасхват, английские писатели и поэты из национальных сразу стали бы международными, всемирными. Английская нация в очень короткое в неравенством. Даже признание международным языком, языка свергнувшего свою буржуазию пролетариата какой-либо нациинарушило бы принцип равноправия языков и национальностей.«Вовсе не в интересах движения, чтобы рабочие одной какой-либо нации маршировали во главе его» — говорил Ф. Энгельс в 1875 году. [152] Победившим рабочим Энгельс отводил лишь «почетное место в линии борцов». Насколько щекотлива роль международного языка в национальном вопросе, свидетельствует следующий отрывок из письма Маркса к Энгельсу, датированного 1866 годом: «Англичане очень смеялись, когда я начал свою речь с того, что наш друг Лафарг и др., отменившие национальности, обращаются к нам по-французски, т.-е. на языке непонятном для 9 / 10 собрания. Далее я намекнул, что Лафарг, сам того не сознавая, под отрицанием национальностей понимает, кажется, их поглощение образцовой французской нацией».
Приведенные выше соображения говорят вообще против признания какого бы то ни было национального языка в качестве международного. Выше уже упоминалось о трудности изучения иностранных языков. Дополним сказанное следующим объяснением проф. Бодуэн-де-Куртенэ причины этой трудности: «Во всех «естественных»,традицйонно-передаваемых языках имеются «правила» и «исклю-чения», т.-е. имеются хронологически разные наслоения: так назы-ваемые «исключении» являются или пережитками прошлого, или жезачатками будущего. Но так или иначе, эти наслоения составляютзначительную трудность при изучении языков. Не забудем такжео чрезвычайно сложном и запутанном правописании именно этихязыков, притязающих на упрочение себя в роли международных.Только немецкое правописание довольно просто; но зато, одолеваяанглийское и французское правописание, мы потребляем значи-тельный запас энергии мышления. Помимо того в каждом языкесуществует громадное количество омонимов, т.-е. слов, одинаковозвучащих, но разнозначущих и, сообразно со значением, различноизображаемых при письме. Не угодно ли обратить внимание наследующие французские омонимы: 1) ver, vert, vers, verre; 2) sûr; 10) mer, mère, maire; 11) mètre, maître и т. п.? А ведь такиеомонимы чрезвычайно затрудняют обучение языку и владению им». Нельзя игнорировать также того очевидного факта, что всякий национальный язык тесно связан со своей нацией, со своей культурой, обычаями, наконец, климатом и экономическим состоянием страны. Отличаясь особым, чуждым и непонятным для других народов отпечатком своей нации, такой язык совершенно не приспособлен к роли международного всеобщего языка.
Тем не менее, естественное, казалось бы, разрешение вопросапутем создании искусственного, специально приспособленного дляэтого международного языка с точки зрения буржуазных ученых, привыкших с каким-то мистическим ужасом созерцать язык, какнечто сверхчеловеческое, неприкосновенное, святое, представляется
[153]
совершенно неприемлемой утопической мечтой. Наиболее ярко это раболепство и преклонение перед стихийностью возникновения языка сказывается у проф. Дильса. Но и проф. С. Булич, вынужденный признать полную возможность совершенно условного, искусственного языка, считает невероятным всемирное распространение какого-нибудь «искусственного суррогата», мотивируя эту невероятность главным образом тем, что «неизбежные», сначала незначительные разницы в одном уже произношении с течением, времени непременно усилятся и повлекут за собой образование диалектических различий. Опасения С. Булича опровергаются тем фактором, что древние языки: латинский, греческий, еврейский, санскритский и др., передаваемые и воспроизводимые сознательно, не предаются во власть «стихийных сил» и на диалекты не разбиваются. Искусственный язык, сознательно созданный, сознательно передаваемый, сознательно усваиваемый и сознательно воспроизводимый, оставаясь под постоянным контролем сознания, также, как и древние языки, диалектическим изменениям подвергаться не сможет. К тому же «вспомогательный международный язык, — правильно отмечает Бодуэн-де-Куртенэ, — усваивается не целыми народами и племенами, а только отдельными лицами среди всего человечества. Принадлежность этих лиц к разным племенам и народам наложит, конечно, особый отпечаток на способ усвоения ими международного языка, но от этого до распадения на говоры еще довольно далеко».
Итак, профессор Дильс и Булич отвергли возможность признания в качестве международного: 1) латинского языка, 2) английского языка, 3) национального языка вообще, 4) искусственного «суррогатного» языка. Проф. С. Булич отказывается таким образом от практического разрешения вопроса о международном языке, допуская возможность, что «современные культурные языки» в будущем (конечно, еще очень отдаленном), сами собой, так сказать, путем естественного подбора, бессознательно выработают международный словарь, задатки которого (и очень значительные) уже есть и в наше время». Впрочем, «мы не можем, — говорит он — и догадываться, что произойдет с языком в эту отдаленную эпоху, если развитие культурного мира будет итти без всяких помех и препятствий извне. Как бы то ни было, постоянное появление проектов всеобщего языка не только указывает на известные общественные потребности, но и служит, быт-может, симптомом каких-то нам еще неясных будущих эволюции общества». Надо признать, что заключение проф. Булича очень безопасно и вполне гарантировано от ошибочности, как гарантирован от ошибок, — употребляя выражение В. И. Ленина, — человек, который говорил для того, чтобы ничего не сказать!
Что касается Дильса, то он затушевывает свою беспомощность и растерянность в разрешении вопроса о международном языке