-- Яфетидология и марксизм (Доклад проф. И. И. Мещанинова и прения по нему на заседании НИАМ'а при АЗГНИИ 18-го октября 1929 года).

Азербайджанский Государственный Научно-Исследовательский Институт

Научно - Исследовательская Ассоциация Марксистов

ИЗДАНИЕ АЗГНИИ

БАКУ — 1930

(cliquez // щелкнуть)

[3]

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Предлагаемая вниманию читателей брошюра представляет собою стенографический отчет о заседании Научно-Исследовательской Ассоциации Марксистов, состоявшемся 18 октября 1929 г. в Баку. Как доклад, так и прения этого заседания ставили задачей ознакомление широких кругов товарищей с основными идеями яфетической теории. Преследуя такие популяризаторские цели, выступавшие товарищи. естественно, не выдвигали каких-либо новых точек зрения. Изложить в сжатой синтетической форме положительные достижения яфетидологии и указать связь яфетидологического метода с принципами марксизма — вот скромная цель, которую преследовала дискуссия.

Президиум НИАМ'а все-же счел необходимым издать отчет об этой дискуссии. Решение это было продиктовано теми простыми соображениями, что в литературе не существует популярных работ синтетического характера, излагающих идеи Н. Я. Марра и его учеников. Это служит большим препятствием для распространения теории. Лица, интересующиеся яфетидологией, вынуждены обращаться к специальным работам, преодолевать огромные трудности, связанные с необходимостью овладеть лингвистической терминологией, знакомиться с узко-техническими вопросами и т. д. При этом все-же цельного представления о теории в большинстве случаев не получается.

Доклад тов. Мещанинова и прения по нему могут, как нам это кажется, до некоторой степени заменить такую общую вводную книжку. Поэтому, впредь до появления лучших работ, издаваемая стенограмма может принести некоторую пользу. Эти соображения и руководили Президиумом НИАМ'а при решении издать настоящий отчет на русском и тюркском языках.

[5]

Яфетидопогия и марксизм.

(Заседание Научно-Исследовательской ассоциации Марксистов 18-го октября 1929 года).

Председатель (проф. Васильев). Заседание об'являю открытым. Сегодняшний доклад потребует довольно много времени. Проф. Мещанинов будет говорить часа полтора.

Мещанинов. Заголовок сегодняшнего доклада „Яфетидология и марксизм". Мне лично придется сделать в значительной степени упор на первую часть. Высказав те положения, которые вызывают некоторое сомнение среди марксистов (я не знаю, — среди марксизма-ли вообще), и коснувшись их, мне-бы хотелось в дискуссионном порядке дальше прослушать ответы на вторую часть, обозначенную в сегодняшней повестке.

Таким образом, делая сначала упор на яфетидологию, т. е., на ознакомление с этим методом исследования, мне лично было-бы более удобно изложить самый ход развития яфетидологии, — науки, которая связана с именем акад. Марра, являющегося не только основателем этой школы, но и единственным пока двигателем вперед. Ученики его только следуют по его стопам и нового в яфетидологию ничего не вносят. Таким образом, мне-бы надлежало изложить, — каким путем Марр дошел до тех положений, которые высказываются сейчас и являются ныне действующими положениями яфетидологии. Но это слишком длинная вещь; кроме того, это напечатано, так что с этим можно ознакомиться; поэтому я изменю план немного и коснусь современного положения яфетидологии без истории самого развития этого учения.

Яфетидология есть наука о языке, разговорной речи во всех ее проявлениях, до литературного языка включительно. Основным предметом исследования яфетидологии является именно язык. Дальше мне придется сказать, что
[6]
некоторые яфетидологи, в том числе и я, выходят за область языка и применяют положения, выдвигаемые яфетидологиею, не только к одному языку, но и к другим родственным языку дисциплинам, в частности, и к памятникам материальной культуры. Это будет как раз один из спорных вопросов. Мы расходимся с некоторыми марксистами по вопросу, — следует ли яфетидологию продолжать дальше, т. е., выходить за рамки одного языка, или-же яфетидологии надлежит оставаться только в пределах языковых материалов.

Марр не был знаком с марксистскими работами в первое время своей научно-исследовательской деятельности. В настоящее время он уже отпраздновал 40 лет своей ученой работы. Он дошел до определенных положений, которые он высказывает, благодаря анализу, путем разбора самого материала. Изучая язык, он выдвинул такие положения, которые заставили его отказаться от общего метода, от общей системы исследования, которая применяется другими учеными, занимающимися изучением человеческой речи. Таким образом, он резко разошелся с той школой лингвистов, главенствующей до сих пор не только на Западе, но и у нас, которая называется индо-европейской школой. И вот здесь интересна оценка тех выводов, к которым пришел Марр, как со стороны индо-европеистов, так и со стороны марксистов.

Некоторые индо-европеисты признали учение Марра выдвигающим какие-то новые положения, с которыми нужно сильно спорить раньше, чем их принять, тогда как марксисты признали, что это есть учение, построенное на методах, почти совпадающих с методами марксизма. Нам говорят, что мы являемся стихийными материалистами, т. е., будучи незнакомы с работами материалистическими, мы выдвинули в основу изучения языка те положения, которые соответствуют методологии марксизма. Однако, нужно сделать некоторую оговорку сейчас-же. Основные положения яфетидологии действительно построены Марром на основании тех материалов, над которыми он работал, независимо от марксистского учения, но в последние годы своих занятий пять лет, он, конечно, работает уже с учетом марксистского метода. Что касается его учеников, то когда нам гово-
[7]
рят, что мы должны продолжать работу по изучению языка в том-же самом виде, как мы ведем ее сейчас (таково общее мнение марксистов), но имея марксистский компас в руках, такая оговорка является до некоторой степени излишнен. Конечно, всякий яфетидолог, работающий в настоящее время, да и сам Марр, не только знакомится с марксистским методом, но и применяет определенные его положения. Так что отрицать то, что некоторые последние положения Марра построены уже с учетом марксистского метода, конечно, нельзя.

Тот путь, который одним из марксистов, говорившим о яфетической теории, квалифицировался как путь, приведший к стихийному материализму, заключался в следующем: Марр занялся изучением языков, которыми остальные лингвисты мало занимались. Он подошел к изучению кавказских языков, обладающих большим разнообразием. Эти языки, сосредоточенные в одном очень небольшом сравнительно районе, характеризуются колоссальной разницей в построении и в словарном запасе. Таким образом, ему представилась возможность выйти за сравнительно небольшое количество языков и охватить довольно большой материал речи. В связи с этим были выдвинуты некоторые положения, которые в корне разошлись с господствующей лингвистической школой.

Одним из таких положений явилось следущее. Для того, чтобы поставить свои вопросы, Марр не мог, конечно, ограничиться только теми языками, которые сохранили письменность, т. е., которые имеют письменное литературное изложение. Ему пришлось обратиться к целому ряду языков кавказских народностей, не имевших письменности в то время, когда он над ними работал (и сейчас еще продолжают существовать языки, вовсе не имеющие письменности). Когда, сравнивая богатства разнообразного материала. ему представившегося здесь, на почве Кавказа, Марр начал анализировать, разбирать вопросы, связанные со словесным творчеством, то оказалось, что в некоторых живых языках, тех языках, на которых говорит современное население, нередко обнаруживаются формы более древние по своему внешнему виду и по своему содержанию, чем те формы, которые сохранись в письменных языках, иног-
[8]
да весьма отдаленных от нас по времени. В частности, один из примеров, который ему бросился в глаза, это древний грузинский язык, на котором уже население Грузии сейчас не говорит. Он отдален от нас несколькими столетиями. Когда Марр взял материал этого письменного языка, начал его сравнивать с материалами современных языков Кавказа, не имеющих письменности, то он пришел к выводу, что многие формы в живых языках оказываются древнее, чем формы в письменной речи. Таким образом, у него в этом отношении поколебался авторитет письменных источников.

Обыкновенно исследователи-языковеды, изучающие языки, прежде всего обращают внимание на дату письменного памятника. И, естественно, что в тех случаях, когда этот письменный памятник датируется, предположим, 4-5 столетиями раньше нашего времени, исследователь-лингвист считает, что там будет более древний язык, чем язык, на котором говорят сейчас. Марр в корне не согласен с этим, так как у него поколебалось доверие к письменным памятникам. Это первое и довольно существенное обстоятельство, которое дальше повело к еще большему осложнению вопроса. Когда Марр, в целях большого охвата языков, взял те языки, на которых говорили культурные народы, ушедшие совершенно из нашей памяти, но исторически еще известные, народы, отдаленные от нас несколькими тысячами лет, (как напр., народы древнего Вавилона, отдаленные от нас, примерно, пятью тысячами лет), и когда он взял их письменные памятники и начал изучать имеющуюся в них структуру речи, то он пришел к тому-же выводу. Даже и 5-титысячелетний размах не уничтожил того наблюдения, которое оказалось у него сначала, когда он сравнивал древний грузинский язык с языком современным. В частности в шумерском языке, отделенном от нас тысячами лет, он нашел более развитую речь, чем та, которую он изучал у народов Приволжья, например, у чувашей. Он признал, что чувашская речь до настоящего дня донесла более старые формы, чем та речь, на которой говорило население совершенно другого района — в Шумере.

Тогда встает вопрос, чем может быть об'яснена такая своеобразная картина, меняющая в корне методологический подход к языку. Всякий исследователь, считающийся с хро-

[9]
нологией, должен был-бы признать, что современные нам языки должны быть более развиты, чем тот язык, на котором говорило население несколько тысяч лет тому назад. Между тем, это не так. И, как одну из причин подобного явления, пришлось выдвинуть самый характер письменной речи. Письменный источник не является, в особенности в отдаленный от нас период, выразителем народной речи. Письменностью пользовалось сравнительно ограниченное число лиц, обслуживавших определенный класс, конечно, господствующий в данных условиях (по отношению к Вавилону это — класс в значительной степени и жреческий). Следовательно, это уже классовая речь, которая вовсе не всегда отражает собою параллельно с собою существующую речь народную. Если эта классовая речь могла существовать в определенное время, то она должна была отвечать интересам того класса, который на этой речи говорил, и отражать его культурный уровень. Благодаря этому, народная речь, современная этой классовой литературной речи древних источников, могла иметь уже в то время более древние формы, чем те формы, которыми выражался другой, уже выделившийся, сформировавшийся, класс населения.

Народная речь, в своем медленном развитии, существовала параллельно тем письменным источникам, которые до нас дошли. Эта народная речь сохраняется веками, видоизменяется в некоторой степени и доносит определенные архаизмы до настоящего дня. Вот чем об'ясняет Марр разницу между бесписьменной речью населения и теми древними письменными источниками, на основании которых нам приходится судить о речи населения, отдаленного от нас веками и тысячелетиями. Другими словами, то, что мы имеем в письменных источниках, вовсе не свидетельствует собою о той народной речи, на которой выражалось население, современное этим письменным источникам. Таким образом, мы можем говорить здесь не о речи такого-то народа, а можем говорить о речи такого-то класса данного народа. С этой оговоркой нам и приходится подходить к письменным источникам отдаленного от нас времени.

Следовательно, говорит Марр, в исследованиях научного характера, в исследованиях по изучению языка нужно учитывать классовый характер речи. Если индо-европеисты,
[10]
в частности и глава их Майе, иногда в своих работах и говорят о том, что классовая речь имеет свои оттенки, все-же эти утверждения ограничиваются только отдельными указаниями. В научном исследовании на это никем из индо-европеистов серьезного внимания не обращалось. В этом и заключается одно из коренных расхождений нового учения о языке, марровской яфетидологии, с тем учением, которое продолжает в общей массе применяться сейчас по отношению к изучению человеческой речи и на Западе и у нас.

Дальше, если современная нам речь донесла довольно большие пережитки предыдущих эпох, сохранила какие-то древние формы, то спрашивается, — что с этими древними формами может делать исследователь? Здесь вопрос значительно усложняется. Если эти формы сохраняются в живой речи, то они могут в ней сохраняться не как главенствующие, не целиком. Вся речь может и не быть целиком наполнена такими древними формами: они могут сохраняться в исследуемой речи, как отдельные слова, как отдельные обломки уже в измененном, по своему основному развитию, речевом строе. В таком случае стоит вопрос о движении развития человеческой речи. И вот здесь, когда ставится вопрос о самом жизненном процессе человеческой речи, о его видоизменениях, здесь опять произошло коренное разногласие в яфетидологии, учении Марра, с общими, применяемыми сейчас, методами изучения языков.

Обыкновенно языки связываются с отдельными расами, и считается, что определенные расы создают определенные языки, которые после развития этой расы, делящейся уже на различные этнические, племенные составы, получают определенные оформления в виде племенных языков. Так образуется то, что обыкновенно называется общим термином „семьи" языков с отдельными членами в пределах этой семьи. Исследователь-лингвист об'единяет такие языки в общие группы и, об'единяя их на основании расового признака, строит те предшествовавшие периоды, из которых вышли существующие языки. Таким образом, он строит праязык, на котором говорили пранароды. Эти пранароды жили в каком-то определенном месте, прародине, откуда они начали расселяться и разнесли свои языки в различные районы земного шара. И из этих праязыков вышли современные нам языки.

[11]
Следовательно, в основе лежит определение расового начала, дающего потом племенные разветвления. Марровский подход, очевидно, должен был разойтись с этим учением. Прежде всего Марр поставил в основу своего исследования вопрос о самой причине возникновения человеческой речи и о ее характере, т. е., другими словами, поставил вопрос о том, зачем человек говорит. В данном случае вопрос этот должен был естественно связаться с жизнью самого человека. Язык не появился случайно, как дар, как подаренный человеку, человек не проснулся в определенный момент, имея уже возможность говорить на определенном языке; человеческое общество само выработало язык. Для чего человеческое общество выработало язык? Очевидно, для того, чтобы иметь возможность сношения друг с другом, для того, чтобы выражать свои желания определенными ясными символами, определенными языковыми знаками, выраженными человеческой речью. Таким образом, этот процесс созидания словесной речи связан с наиболее основными потребностями человека, которые должны были выдвинуть язык, как орудие общения между людьми. Такими основными потребностями явились, конечно, условия хозяйственной жизни человека. В пределах своей хозяйственной деятельности человек должен был, в целях удобства труда, приурочивать к определенным предметам и к определенным представлениям определенные словесные ярлыки для того, чтобы каждый член человеческого общества мог-бы выразить одним словом или несколькими словами свою мысль, точно указать другому, что ему нужно для его трудового процесса и т. д. Следовательно, язык является не случайным даром, а выработан довольно мучительным и длительным путем в процессе трудовой деятельности самого человека, на этом, между прочим, придется остановиться дольше, потому что именно, в таком об'яснении возникновения языковой речи имеется у яфетидологии расхождение, если не с марксизмом, то с одним из марксистов.

Если, продолжает Марр, язык возникает в результате трудовой деятельности человека, то, следовательно, для того, чтобы понять все позднейшее развитие языка и его структуру, нужно поставить вопрос о происхождении язы-
[12]
ка вообще, то есть, что называется иностранным термином „генетический" вопрос, вопрос о происхождении языка. В этом опять резкое расхождение Марра со старой лингвистической школой, потому что обыкновенно языковед считает излишним затрагивать такой вопрос. Обычно предполагается, что языковед должен ограничиваться установлением праязыка, установлением определенной языковой семьи и что дальше языковеду итти нечего. На это Марру пришлось разъяснить, что расовый вопрос здесь не при чем, что самый процесс возникновения языковой речи уходит в такую глубину, когда о расах говорить вовсе не приходится. Человеческие об'единения были первично связаны не общим племенным составом, они были связаны необходимостью группировок для облегчения трудового процесса, т. е., об'единение шло тогда не по признакам равенства рас, а по признакам трудового единства. Следовательно, если в начале, при разрешении вопроса о происхождении речи, расовый признак отстраняется вовсе, то и для следующих периодов развития человеческой речи расовый вопрос, если не отстраняется вовсе, то все-же отходит на второй план. При этом на второй план он отходит уже в исторические времена, когда мы действительно сталкиваемся с образовавшимися племенными составами.

Человеческая речь, в вертикальном разрезе ее развития, заходит настолько далеко, что говорить о каких-либо расах совершенно не приходится. Более того, если ставить вопрос о происхождении самой человеческой речи и ставить его в связи с трудовой деятельностью человека, то мы заходим даже в тот период времени, когда человек звуковой речью говорить вовсе и не мог. Здесь приходится яфетидологам сослаться на антропологов, изучающих структуру человеческого организма, и на археологов, изучающих изделия человека в отдаленные времена. Если мы обратим внимание на то, что антропологи связывают возможность человеческой речи с развитием подбородка, то в таком случае человек, имевший возможность говорить, будет датироваться, будет иметь длительность вовсе не такую большую по отношению к длительности существования вообще человека, способного к работе. Древнейшие, изготовленные человеком орудия, при помощи которых он боролся и с вра-
[13]
гом и с природой, защищался и нападал, относятся при самых скромных датировках, примерно, к эпохе 360 тысяч лет тому назад. Между тем, как человеку, который имеет уже развитой подбородок, т. е., обладает возможностью говорить, дается, при той-же скромной хронологии, 60 тысяч лет существования. Следовательно, из 360 тысяч лет существования человека, уже изготовлявшего орудия, только 60 тысяч лет падают на человека, который способен был говорить звуковым языком. Этот долгий срок заставляет обратить на себя внимание. Человек начал делиться своими мыслями посредством языка уже в тот период, когда он пережил около 300 тысяч лет трудовой деятельности, т. е., имел уже определенные человеческие об'единения, уже об'едичялся каким-то образом, имел какие-то хозяйственные потребности, обладал уже способностью мышления и в связи с этим, конечно, потребностью как-то друг с другом общаться.

В течение этого длительного периода, не меньше 300 тысяч лет, человек пользовался, по словам антропологов, для общения друг с другом жестами, мимикой. Период неязыковой речи должен был быть крайне длительным, так как культурное развитие шло тогда страшно медленно. Это был еще древне-каменный век, когда человек металлом вовсе не владел, следовательно, не умел обращаться ни с железом, ни с бронзой и не мог изготовлять из них орудий. В этот период он, очевидно, очень медленно продвигался вперед в своем культурном развитии. Но в определенное время все-таки тот хозяйственный строй, в котором он жил, заставил его перейти к какому-то другому способу единения друг с другом; речь жестами и мимикой оказалась уже недостаточной. Эта неудовлетворенность прежним способом общения об'ясняется тем, что, во-первых, такая речь не давала возможности уточнить мысль общающихся людей, во-вторых, не давала возможности пользоваться речью в важные периоды жизни, например, ночью. Следовательно, человеку нужно было перейти на какой-то другой способ речи, и когда он постепенно, приноравливая свои органы к новым потребностям, начал переходить на звуковую речь, то переход к этой звуковой речи не мог быть моментальным. Человек переходил на звуковую речь посте-
[14]
пенно. Был длительный период сосуществования прежней системы речи жестов с теперешней, уже новой, системой речи при помощи языка. Эта система речи жестов, которую человек практиковал не менее 300 тысяч лет, очевидно, настолько глубоко вкоренилась в человека, что даже теперь мы, в частности и я, прибегаем к этой речи в виде жестикуляции, совершенно лишних движений руки, которые, собственно говоря, не пополняют словесную речь. Руки помогают моим словам, ничуть не содействуя их произношению. Это один из пережитков того времени, когда человек еще не мог окончательно перейти на звуковую речь.

Тут можно поставить вопрос о том, каким образом протекал этот длительный период совместного существования ручной речи с уже начавшей развиваться языковой, каким образом постепенно языковая речь делается общим достоянием человечества. Здесь налицо один из пунктов, против которого возражают некоторые марксисты. Марр полагает, что в это время человеческие об'единения, человеческие коллективы, начали осознавать необходимость и удобство перехода на другую систему речи, на пользование языком и, следовательно, уже в достаточной мере развились для того, чтобы иметь возможность говорить. В это время развитие звуковой речи шло в общей массе населения. По данным антропологии и археологии языковая речь появилась тогда, когда человек начал изготовлять уже более совершенные орудия для борьбы и производства, хотя из того-же камня. Это уже верхний палеолит, следовательно, уже эпоха, приближающаяся к земледелию. В это время миропонимание человека выдвинуло особенно сильно магию. Человек, не осознавший определенных явлений природы, не понимающий, почему падает дождь и т. д. и поэтому обоготворявший эти явления, нуждался в них для своего труда или, наоборот, нуждался в том, чтобы их не было. У него создалось определенное своеобразное, с нашей точки зрения, миропонимание, приведшее его к общению с этими явлениями, содержание и смысл которых он не понимал. Тогда появился особый класс магов, шаманов, как говорит Марр. Против этого как раз и возражают некоторые марксисты.

Появился особый слой населения, который и брал на
[15]
себя эти действия по сношению с магическими ислами. Это были своего рола служители магии. Назовем их в ковычках „служители культа". В своем общении с магическими силами, т. е., в своих песнях и т. д., с которыми они обращались к каким-то ими представляемым существам, и в сношениях друг с другом они создавали какие-то молитвы, для которых должны были нуждаться в большем запасе словесных выражений, чем остальная масса населения. Поэтому, — говорит Марр, — есть основание предполагать, что население, уже развившее свои звуковые органы для пользования звуками языковой речи, стало при своей трудовой деятельности пользоваться услугами определенных своих сочленов, которые, являясь жрецами — „служителями культа", распространяли эти звуковые слова, размножая их в большем количестве, чем нужно было остальному населению. Таким образом, получился определенный запас слов, сосредоточенный в руках ограниченного числа людей. Когда этот словарный запас разросся, он из среды ограниченного круга людей, называемых Марром, тоже условно, — „шаманами", вошел в общую массу населения и сделался общим достоянием.

Таким образом, Марр говорит, что происхождение звуковой речи имеет классовый характер. Это не значит, что звуковая речь зародилась в определенном классе. Это значит, по словам Марра, что развитие ее шло, главным образом, в пределах определенного класса. Лишь потом она вошла в остальную массу населения, и тогда только общая масса населения начала ею пользоваться согласно своим потребностям. Когда звуковая речь вошла в общую массу населения, пошло ее дальнейшее развитие. И опять-таки дальнейшее развитие все время шло, удовлетворяя насущные потребности человеческого коллектива. Когда человеческий коллектив нуждался в каком-либо новом обозначении, такое новое обозначение им-же, этим человеческим коллективом, и создавалось. Следовательно, язык являлся в это время прямым непосредственным орудием труда. В последующее время он стал уже общим орудием общения, которым пользуется человек. Следовательно, если языковая речь продолжает развиваться по мере того, как в этом начинает все больше и больше нуждаться человеческий коллектив,
[16]
то и само развитие языковой речи связано с развитием человеческого коллектива.

Всякая перемена хозяйственных условий в пределах человеческого коллектива, по мере улучшения и продвижения вперед хозяйственной жизни и хозяйственной деятельности человека, должна была вызвать необходимость увеличения словесного запаса, увеличения количества слов для того, чтобы человек мог ими удовлетворять те хозяйственные потребности, которые у него в данный момент развивались. Следовательно, причем здесь раса? Раса здесь абсолютно не причем. Ни в зарождении языковой речи, ни в дальнейшем развитии языковой речи, раса не играла значения. Но, по мере того, как хозяйственная и общественная структура меняется и человеческое общество переходит с одной структуры на другую, должен был меняться и языковый строй. Таким образом, язык не остается на одном месте. Он двигается все время, как и человеческий коллектив. Развитие языка связано с движением вперед самого человеческого коллектива. И, если человеческий коллектив переходит из одного состояния в другое, с одного типа хозяйства на другой, из одной формации в другую, то язык тоже переходит из одной формации в другую.

Следовательно, говорит Марр, язык переходит из одной стадии в другую стадию, т. е., из одного состояния в другое состояние. И опять, говорит он, здесь вопрос о племенном составе, вопрос о расе совершенно отпадает. По-этому Марру пришлось видоизменить и некоторые термины. Он говорит, что язык изменяется по мере того, как изменяется жизнь человеческого коллектива, переходит из одного состояния в другое, из одной стадии в другую стадию, а потому и к тем языкам, которые мы сейчас изучаем, мы должны подходить с этой стадиальной стороны, т. е., определить по их структуре, — к какой стадии относится данный язык. А так как современное человечество вовсе не все целиком на всем земном шаре переживает в настоящее время одинаковую структуру хозяйственного строя, то, очевидно, что и языки тоже не везде находятся в едином стадиальном состоянии. Отсюда был сделан следующий вывод — мы должны отказаться и от термина „языковая семья". Причем здесь „семья" языков? Семья языков определяет
[17]
собой разновидность языка, на котором говорит одна и та же раса или ответвление этой расы, который обслуживает определенный этнический, племенной состав. Марр говорит, что здесь термин „семья" совершенно неуместен. Поэтому он заменяет его термином — система.

Когда Марр с этой точки зрения подошел к своим прежним работам, а именно, к работам над кавказскими языками, ему пришлось признать, что кавказские языки, т. е., не семитические и не индо-европейские, являются просто одним из стадиальных состояний общего процесса развития человеческой речи, а другие языки, на которых говорят индо-европейцы, на которых говорят семиты и т. д., являются языками другой стадии. Следовательно, здесь уже идет речь о делении всех этих языков на стадии и выдвигается вопрос о том, в каких соотношениях эти стадии находятся друг с другом. В связи с этим вопросом Марру пришлось в 26 году выступить с небольшим докладом в Академии Наук, где он высказал положение, уже в корне неприемлемое для прежнего учения о языке. Он сказал, что те индо-европейские языки, на которых говорят англичане, французы, немцы, русские и др., зародились вовсе не самостоятельно, что они сами являются дальнейшей стадией развития каких-то других языков, которые существовали до них, но, конечно, не праязыка.

В частности, Марр пришел к определенному выводу, что система речи, характеризуемая кавказскими языками и названная им „яфетическою", предшествует языкам индоевропейским: английскому, немецкому, французскому, русскому и т. д., т. е., что языки, на которых говорит европейское население, вышли из тех языков, на которых сейчас говорят кавказские народы. Другими словами, Марр указал, что яфетические языки, на которых говорят кавказские народы, сохранили в себе более старую структуру речи, сохранили более старый строй ее, из которого потом вышли те языки, на которых говорят англичане, французы, немцы, русские. Следовательно, то, что сейчас сохранилось на небольшом участке земли на Кавказе и что сохранилось также, по признанию самих индо-европейцев, еще в более маленьком кусочке на Западе, в Пиринеях, на юге Франции и севере Испании, является остатком довольно широко рас-
[18]
пространенной человеческой речи по всей Европе и Азии, остатком того, что сохранилось в прежнем не измененном виде, тогда как кругом остальное продвинулось вперед, образовав те языки, которые называются индо-европейскими. Таким образом, и здесь расовый принцип оказался совершенно отвергнутым. Но в то-же время, поскольку Марр признал, что кавказские языки, над которыми он занимался до того времени, являются только определенной стадией языковой речи человечества вообще, ему пришлось выйти из рамок той системы языка, которой он занимался, и коснуться вопроса о структуре других языков, т. е., тех, которые вышли из яфетических, а также тех, которые могли им предшествовать. Другими словами, для дальнейшего исследования Марра оказалось недостаточным заниматься только одними кавказскими языками.

Раз вопрос был поставлен так и выяснилось, что кавказские языки сами вовсе не являются результатом деятельности какой-либо расы и что они представляют собою только один из видов обще-человеческой речи, сохранившийся в прежнем состоянии, то Марру, очевидно, пришлось коснуться вопроса и о других языках. Другими словами, яфетидология из учения о кавказских языках превратилась в общее учение о человеческой речи. В последнее время в этом именно смысле яфетидология и понимается. И, конечно, когда Марр ставит вопрос о происхождении человеческой речи, то здесь он говорит не только о происхождении кавказских языков. Он говорит о происхождении вообще человеческой звуковой речи и, очевидно, при таком положении он является уже одним из исследователей человеческой речи вообще.

Дальше ставится вопрос уже методологического характера, т. е., вопрос о том, как следует работать. И здесь Марр заявляет: если человеческая речь из одного состояния переходит в другое, то она, очевидно, не является вновь зарождающейся при каждом переходе, т. е., другими словами, мы здесь не имеем того, что обычно называется мутацией, т. е., зарождением нового организма. Марр возражает сейчас против термина мутация, хотя одно время он этот термин употреблял. Отказ обоснован тем, что мутация есть биологический термин, который говорит о за-
[19]
рождении нового организма, тогда как здесь мы имеем не биологическое явление, а чисто социальное. В данном случае мы имеем перемену чего-то, повидимому, в самой общественной базе, перемену хозяйственного строя, перемену общественных группировок, которые создают в результате взрыва новую устойчивость слагающихся элементов и в связи с этим новую стадию развития. Но при таких переходах в новую стадию развития сохраняется использование тех элементов, тех слагаемых, которые были в прошлой стадии. Часть этих слагаемых может отпасть, как совершенно не соответствующая новому строю, часть их может сохраниться, но иначе быть понята, получить некоторое видоизменение, часть может целиком сохраниться, как отвечающая новому строю, при этом могут появиться новые признаки и т. д. В результате вы имеете опять новое соединение из ряда слагаемых признаков, причем некоторые признаки сохраняются из прежнего состояния, сохраняются некоторые признаки, по существу и противоречащие новому строю. Они сохраняются как пережитки.

И вот эти пережитки нередко переходят ряд стадиальных состояний и оказываются и одними и теми-же в нескольких стадиальных переходах. Они идут из одной стадии в другую и в результате, когда мы берем стадиальный разрез, т. е., берем определенную эпоху для исследования, нам приходится в этой эпохе улавливать, что в ней является новым, что в ней является старым, но видоизмененным, что в ней является старым, почти не видоизмененным, и т. д. То-есть, мы должны провести анализ, провести сравнение того, что мы наблюдаем в исследуемом отрезке, с тем, что ему предшествовало. Это и есть одно из основных положений яфетидологического исследования.

Если вы берете для исследования определенные явления языковой речи, то вы должны задаться вопросом о том, что собою представляет исследуемая речь. Представляет-ли наблюденная языковая форма порождение нового строя или-же представляет собою остаток предыдущего, приноровленный к этому новому строю. В последнем случае нужно задаться вопросом о том, что именно в ней приноровлено к новому строю. Таким образом, слово, наблюдаемое в звуковой речи до сегодняшнего дня включительно, указы-
[20]
вает на пережитые моменты в хозяйственной и общественной жизни человека. Это слово пережило их. Другими словами, вы наблюдаете в языке отражение пережитых человеком эпох, и эта необходимость наблюдения жизни, все меняющихся состояний, положения речи и ее служебной роли в определенной стадии, ее служебной роли в предыдущие стадии, называется Марром палеонтологическим анализом, т. е., анализом последовательного видоизменения форм языковой речи в соответствии с новыми требованиями, создающейся стадии. И в частности, если мы наблюдаем современную нам речь, то мы наблюдаем только одну из стадий, потому что речь может итти дальше и дальше в своем дальнейшем развитии и должна итти дальше.

При этом ставится даже вопрос о том, всегда-ли человек будет говорить языковой речью? Если человек раньше пользовался жестами и мимикой и признал это недостаточным в определенные моменты, когда это действительно ему оказывалось недостаточным, и перешел на языковую речь, то можем-ли мы сейчас поручиться за то, что и в будущем языковая речь, та, которою мы сейчас делимся друг с другом, не окажется тоже недостаточной для человека, и что человек от языковой речи перейдет на какую-либо другую систему выражения своих мыслей путем иных средств. Следовательно, наблюдаемый нами момент есть лишь момент истории, и этот момент, для того, чтобы его уразуметь, должен быть прослежен во всех своих разновидностях и переходах из одного состояния в другое, в глубину, насколько это позволяет сам материал. И когда мы, таким образом, прослеживаем языковые явления, наблюдая их в стадиальных переходах из эпохи в эпоху, то каждый раз мы должны отмечать тот специфический характер, который приобретает наблюдаемое явление. Следовательно, в анализе состава слов сегодняшнего дня мы можем уходить гораздо глубже сегодняшнего дня. Мы можем анализировать это слово и видеть в нем отражение таких эпох, которые уходят даже глубже стадий тех вещественных памятников, которые созданы человеком и которые раскапываются археологами.

Таким образом, если слово является несамостоятельно появившимся об'ектом, а представляет собою создание че-
[21]
ловеческого коллектива, то в таком случае, для уразумения этого слова нужно понять его семантику, т. е., то его значение, которое оно получает в своей службе человеческому обществу. Марр устанавливает, что словарный запас меняется вовсе не случайно и произвольно. По мере того, как человек расширяет круг понятий и предметов, которые ему нужно называть, он не сочиняет новых слов, а видоизменяет старые так, что получается больший состав слов, который он и приурочивает к обозначению новых своих потребностей. Таким образом, из одного слова может выйти целый ряд слов, который будет приурочиваться к отдельным разновидностям этого первого слова, т. е., того первого понятия, которое обозначалось этим первым словом. Семантические ряды, т. е., ряды значимости, конечно связаны с основным значением и являются выражением различных разновидностей этого основного значения, отражая потребности человеческого об'единения. Например, понятие «домашнее животное», конечно, появилось тогда, когда человек стал приручать животных. Между тем, он сталкивался с животными и до этого времени еще в качестве охотника, когда ему приходилось тоже давать названия определенным животным, тем, с которыми он сталкивался, на которых он охотился и которые могли принести ему вред.

Приручая животных, человеку пришлось для ручных животных давать другие названия, но он не сочинял для этого новых слов, а брал из старого словесного запаса и, видоизменяя их, создавал новые слова для обозначения этих новых понятий. Когда развилось скотоводство, получилась еще большая необходимость в увеличении числа слов, потребных для обозначения соответствующих понятий. И, таким образом, словесный запас увеличивался у него все больше и больше. При этом определенное слово приурочивалось не столько к предмету, сколько к той роли, которую этот предмет играет в человеческом хозяйстве. Марр приводит интересные примеры. Он берет в виде примера слова: собака, олень, лошадь, означавшие в языках некоторых народов одно и тоже; учитывая хозяйственный строй этих народов, он устанавливает, что здесь обозначились не собака, не олень и не лошадь, а то животное, которое перевозило человека. Одно время человек пользовался собакой
[22]
как средством передвижения, потом собака сменилась оленем, потом лошадью; термин-же все время переходил с одного животного на другое не потому, что лошадь явилась видоизменением оленя, а потому, что лошадь стала выполнять в хозяйстве человека ту роль, которую до того выполнял олень.

Имеется еще один наглядный пример. Этот пример взят мною из семинарских занятий в Ленинградском Восточном Институте, где мне представился случай работать над материалами абхазского языка и некоторых приволжских языков, в частности Мари и Коми. В процессе этих занятий выяснилось совпадение терминов, означающих руку, дерево, камень, металл и потом отдельные изделия из металла, в частности, —топор, меч. На основе абхазского языка, когда абхазские студенты мне строили этот ряд, выходила довольно определенная картина, указывающая на то, что здесь назывались не рука, не дерево, не камень, не топор, а имелось в виду то, чем человек действовал. В определенное время орудием производства человека была рука, этой рукой он действовал. Потом рука получила помощника ввиде дерева и, когда человек начал переходить на пользование им, он, вместо того, чтобы действовать одной рукой стал действовать деревом, которое он держал в руке. При переходе на каменные орудия, он заменил дерево более прочным материалом — камнем и стал изготовлять орудия из камня. При переходе на металл, он стал эти орудия делать из металла. В конце концов, получился ряд терминов, об'единяющих руку, дерево, камень, металл и изделия из металла — меч и топор. Совершенно аналогичные ряды получались и при анализе языков Коми и Мари, т. е., черемисского и зырянского.

В данном случае этот семантический ряд, т. е., ряд значимостей указывает на то, что язык донес до наших дней отражение смены тех орудий, которыми человек постепенно овладевал. Совершенно также, как и собака, олень и лошадь в различные периоды существования общества служили для одной и той же цели, так и здесь рука, дерево, камень и т. д. тоже служили для одной и той-же цели. Поэтому и название переходило с одного предмета на другой. В данном случае, человеку не зачем было сочинять
[23]
новых терминов; он называл те орудия, которые им вырабатывались, игнорируя изменение материала самого орудия. Ему не к чему было менять эти названия. Марр заявляет, что язык, даже в современном его состоянии, указывает нам на те перемены, которые произошли в хозяйственной и общественной жизни человека. Прослеживание этих смен, в связи с сменой хозяйственной деятельности, является одним из основных заданий яфетидологии. Подобно тому, как в памятниках материальной культуры мы имеем определенный предмет, изготовленный человеком несколько тысяч лет тому назад и тем самым свидетельствующий о жизни человека в ту эпоху, точно также в языке мы имеем в живой речи отражение пережитых эпох; другими словами, на основе языка, мы можем судить о том, что пережило человечество.

В этом своем положении Марр, конечно, резко расходится с господствующей индо-европейской школой, которая именно на это никакого внимания не обращает. И опять таки, я был-бы совершенно не прав, если бы сказал, что тот-же Майе не считает язык за социальное явление. Это неверно, у него имеется несколько указаний подобного рода. Но анализа с использованием этих указаний, подхода к языку именно с этой целью, у него, как и у других, индо-европеистов, конечно, нет. Другими словами, обычный языковед изучает язык, как какой-то самостоятельный предмет исследования, как интересную смену существующих глагольных форм склонения и т. д., тогда как яфетидология, учитывая все эти формы, все эти изменения в языковом материале, изучает по языку сдвиги, происшедшие в человеческой жизни. В этом заключается коренное отличие яфетидологии, как учения о языке, от другого учения о языке, которое применяется не яфетидологами.

Имеется еще следующее указание Марра, указание тоже довольно характерное, с которым, равным образом, остальные лингвисты далеко не всегда согласятся. В длительных переходах из одной системы в другую систему, язык видоизменяется и таким образом, двигается вперед издалека, доходя до настоящего дня. В этом своем движении язык никогда не сохраняет цельности самостоятельного развития. Благодаря тому, что человечество в своей громад-
[24]
ной массе движется вперед неравномерно, получается постепенное соприкосновение разошедшихся форм, происходит сосуществование отсталых языков в связи с языками уже продвинувшимися вперед, отсталых культур с культурами более прогрессивными. В результате таких соприкосновений происходит постепенное скрещивание, смешение различных, уже создавшихся, оформлений речи. Таким образом, говорит Марр, нет ни одного чистого типа речи; ни английский, ни французский, ни тюркский и никакой другой язык не представляет собой безукоризненной чистоты.

При дальнейших исследованиях получилась целая пропасть между работами обычных лингвистов и яфетидологов. Обычный лингвист, берущий определенный язык, высматривает в нем сходство с другими языками, об'единяет языки по этим сходствам в одну группу, которую он называет семьей, выискивает общие в них черты и заявляет, что эти общие черты представляют собою языковые явления такой-то языковой семьи. И если в какой-либо речи указывается наличие элементов другой речи, напр., в тюркском яз. оказывается слово наличное и в персидском, то исследователь сделает непосредственный вывод о том, что слово попало в тюркский из персидского языка. Здесь яфетидолог возражает коренным образом, возражает опять-таки в целях уточнения методов исследования. Заимствований яфетидология, конечно, не отрицает, заимствования существуют, отдельные слова, конечно, берутся, но раз нет данной самостоятельно зародившейся структуры речи, раз нет внезапно появившихся определенных оформлений речи, нельзя ссылаться на то, что при совпадении слов в одном языке и в другом, мы всегда имеем непосредственное заимствование из этого другого языка. Ведь тот другой язык, который в данном случае берется для исследования, в частности персидское слово, попавшее в другую речь, само образовалось не случайно сам персидский язык есть результат длительного образования из каких-то предшествовавших периодов. В результате может оказаться, что сходные слова могут иметь место в различных системах или, как обыкновенно говорят, семьях языков вовсе не потому, что они заимствованы друг у друга, а потому, что они оба яв-
[25]
ляются оформлением других разошедшихся языков, в которых это слово могло оказаться в наличности и попало как в один, так и в другой.

Яфетидологии приходится применять это положение ко всем явлениям, наблюдаемым в жизни языка, а также и в отношении к другим проявлениям культуры. Для примера возьмем персидское искусство. Изучая персидское искусство, мы считаем, что оно не является специальным порождением Персии, хотя бы так обыкновенно и признавалось в научных исследованиях. Разрешение вопросов подобного рода гораздо сложнее, чем это думается. Тут в первую очередь требуется выяснение, каким образом и из чего сформировалось на месте само персидское искусство-Лишь после этого можно приступить к определению сущности самого исследуемого культурного оформления. Применение этого подхода требуется во всех исследовательских работах в различных областях культуро-творчества и, конечно, при работах над языковым материалом.

В области языковых исследований яфетидология выдвинула, таким образом, несколько основных положений.

Прежде всего, язык не является порождением определенной расы. Язык, в частности языковая речь, является вовсе не столь отдаленным по времени созданием человеческого коллектива. Последний в продолжении гораздо более длительного периода времени пользовался не языковой речью и вынужден был перейти на языковую речь, потому что его строй бытования, его хозяйственный строй и общественные потребности не могли уже удовлетворяться языком жестов. Человеческому коллективу пришлось перейти на следующую стадию. Этот переход совершался не случайно и не сразу. Языковая речь не является даром свыше и человек не проснулся, сразу заговорив языковой речью. Она является продуктом длительного человеческого труда над развитием зачатков языковой речи и, в результате длительного периода, человек получал все большую и большую  возможность выражаться этой самой звуковой речью.

Вначале языковая речь, повидимому, связана с магией, т.е., собственно не происхождение языковой речи, а усиленный темп развития ее шел в тот период, когда человек еще не
[26]
отличал коренным образом магических действий от своих трудовых актов, потому что миропонимание его не осознавало различия между ними. Совершая определенный акт, даже земледелец с самого начала земледельческого периода, не связывающий причину со следствием, —посеянное семя с ростом определенного растения, — не осознавал еще действительного смысла явлений и самый акт работы на земле совершал в это время, как магический акт.

К этому времени, по предположениям Марра, и относится период зарождения языковой речи, т. е., это время, близкое к началу земледельческого периода, когда человек начал переходить уже к тем формам хозяйства, которые не могли удовлетворяться прежней ограниченной системой, выражения мысли жестами. И в этот период жрецы, т. е., определенный слой лиц, обслуживавших магические действия, получили необходимость накопления наибольшего запаса таких слов. Этот слой и создал запас словесных обозначений для того, чтобы приурочить их к этим своим магическим действиям. Отсюда словарный запас вошел в общую массу населения, и развитие языка пошло дальше путем роста словесного запаса по мере того, как в этом нуждался человек в результате своего труда. И только в последующее время язык отделяется от труда настолько, что он может служить одним из выражений мысли в момент досуга и т. д. Это уже развитая речь, когда человек может свободно выражаться и говорить. В таком длительном процессе развития речь меняет постепенно свою структуру для того, чтобы открыть возможность легче и яснее выражать все увеличивающиеся понятия и представления, которые получаются у человеческого общества в результате новых потребностей в связи с изменением строения его жизни. В дальнейшем своем расхождении эти языковые системы получают в различных местах различное оформление, и уже в исторические эпохи не приходится отрицать образование определенных национальных языков. Но это продукт уже исторического времени, вовсе не столь от нас отдаленного.

Яфетидология, выдвинув основные положения, которые я сейчас здесь изложил, остановилась перед следующим вопросом: если язык является продуктом деятельности человеческого общества, то не он один только таков. Поэтому
[27]
положения, наблюденные на основе обработки материала речи, требуют поверки не на одном только языковом материале. В частности, если на основании языка мы по наличным материалам устанавливаем при всех сделанных мною оговорках, что современные языки иногда доносят до сегодняшнего дня более древние формы, чем письменные источники, составленные хотя-бы 5 тысяч лет тому назад в Месопотамии (в древнем Вавилоне), то подобного рода положения, устанавливаемые на основании языка, могли-бы быть проверенными и на других проявлениях деятельности человека. В частности, мы имеем изготовленные самим человеком вещи, сделанные его рукой и хранящиеся до настоящего дня от периода уже умерших стадий, умерших эпох. Тут мы имеем тоже результаты деятельности человека.

Язык, как говорит Марр, указывает нам на пережитые человеческим, обществом моменты; но для того, чтобы правильно понять эти моменты путем обработки лингвистического материала, нужно учесть и те вещи, которые изготовлены руками самого говорящего человека. Если я указал на то, что разговорная речь человека имеет длительность не больше 60 тысяч лет, а деятельность человека по изготовлению орудий имеет 300 тысяч лет, то ведь мы должны иметь памятники, сохранившиеся от 300 тысяч лет, изготовленные рукой самого человека. Следовательно, для наблюдения и окончательного уточнения выводов, приходится обращать внимание на эти материалы.

В данном случае получается картина очень своеобразная, потому что методологический подход, т. е., сама система разработки научного материала существующими школами археологов значительно расходится с той обработкой, какая проводится яфетидологией.

Когда мы приближаемся к археологическим материалам с яфетидологическим подходом, то мы резко расходимся с теми об'яснениями этого материала, которые обыкновенно существуют. В результате получается такой-же провал, такая-же бездна, между тем, что говорит яфетидология, и тем, что говорят другие исследователи.

Если язык переживал определенные эпохи, переходил из стадии в стадию, то ведь он переходил потому, что само человеческое общество переходило из стадии в стадию. Но
[28]
ведь человеческое общество, изготовляя определенные предметы, опять-таки их изготовляло не по своей фантазии; оно изготовляло их так, чтобы они могли наиболее лучшим способом удовлетворять тем потребностям, которые у человека имелись. Следовательно, и здесь мы имеем то-же движение из стадии в стадию. Археолог обыкновенно говорит, что он изучает какие-то умершие эпохи, и добавляет, что он изучает интересные, любопытные периоды, которые к нам никакого отношения не имеют, которые сохранили лишь интересные памятники, могущие дать кое-какой материал для размышлений, примерно, так же, как можно в досуг заниматься чтением какого-либо романа. И археолог обыкновенно изучает начавшуюся и кончившуюся культуру. Археолог-классик изучает древний Рим или древнюю Грецию, начало их и конец, и в этих целях он разбирает то, что находится в музее. Но ведь это вещи, изготовленные человеком — они соответствовали жизни самого человека и изменялись, сообразно изменениям жизни этого человека, следовательно, мы изучаем не раритеты, не какие-либо оторванные от жизни явления; по этим вещам мы изучаем определенные, пережитые человеком эпохи.

Следовательно, здесь и сам термин „археология" не совсем удачен, так как мы не имеем законченных, а имеем лишь законченные периоды жизни человека, законченные эпохи, законченные стадии, как говорит Марр, после которых идет следующая стадия. Таким образом, мы и здесь наблюдаем переход из одной стадии в другую. В результате эволюционного развития, медленного движения вперед незаметными толчками получается для постороннего наблюдателя впечатление плавного течения и потом более сильный взрыв. Взрывы происходят все время; имеются они и во время кажущегося плавного течения; но потом, время от времени мы наблюдаем более сильные взрывы, и у нас получается, как будто бы, новая культура. Человек переходит к новому состоянию, у него появляется какое-то другое оформление деятельности в виде изготовления иных предметов его же руками. В результате взрыва может получиться выдвижение другого класса, благодаря этому изготовляемые вещи начинают удовлетворять уже иной класс, чем тот, который обслуживала масса прежних изделий. Выдвигается вперед другой класс.

[29]
Так же, как и в языке, старый исследователь стоит на принципе расы, так и здесь, в археологии, исследователь продолжает стоять тоже на принципе расы. Он обычно заявляет, что всякая смена в культуре есть результат прихода другого народа. Если вы возьмете такие периоды, как греческий мир, Средиземноморье 4-3 или 2 тысячи лет до христианской эры, вы увидите здесь постоянные перемены, причем очень характерным является, например, центральный дворец, который то рушится, то вновь воздвигается. И исследователь неизменно заявляет, что все эти перемены являются результатом внедрения новой расы. Следовательно, раса сама по себе оказывается как-бы неспособной к дальнейшему движению, и всякий сдвиг об'ясняется приходом нового народа. Поэтому, собственно говоря, и получается, что археолог изучает какие-то отдельные народы: пришел народ и умер, за ним пришел другой народ и т. д. Между тем, если мы учтем все обстоятельства, то увидим, что переходы от одного состояния к другому могут происходить без всякого прихода нового населения. В частности, если исследователи будут продолжать свои работы в том-же направлении, как это имело место, то даже и Октябрьскую Революцию будущий ученый, через какие-нибудь 500 лет, припишет внедрению нового народа. Исследователь материальной культуры и историк не учитывают того, что при происходящих взрывах на господствующую роль выдвигается другой класс, ибо в связи с этим меняется культурный облик, выдвигаются другие потребности и изменяются изделия человека.

Конечно, яфетидология не возражает против того, что переселения были, что народы передвигались. Но, учитывая те выводы, которые выдвинул язык, яфетидология категорически возражает против того, чтобы всякие сдвиги в истории материальной культуры об'яснялись только внедрением новой расы. Между тем, если вы возьмете историко-археологические работы до последнего года включительно, то вы увидите, что в них дается именно такое об'яснение и, что главный упор научно-исторической мысли направляется к прослеживанию переселения народов. Это, с точки зрения яфетидологии, является коренной методологической ошибкой. Совершенно так же, как коренной методологической ошибкой должно показаться яфетидологам, на основании всего

[30]
того, что я только что говорил, заключение о том, что одни определенные периоды поручаются исследованиям до-историка, а другие даются для разработки уже историка.

Если жизнь идет переходами из стадии в стадию, то где грань между историей и до-историей? Грань эта чисто условная. То, что освещено, то, о чем вы можете говорить, это будет исторический период; то, что не имеет освещения — это будет забытый, но никак не до-исторический период. Забытый период постепенно может освещаться, мы можем добывать определенные материалы для того, чтобы о нем говорить. Следовательно, постепенно он будет обращаться в период исторический. Мы не имеем грани, которая резко разделяла-бы один период исследования от другого периода исследования, кроме одной единственной грани. Поскольку мы прослеживаем видоизменения и переходы из эпохи в эпоху, конечной гранью нашего исследования будет сегодняшний день, т. е., тот момент, который мы застигаем в своей исследовательской работе. И это тоже определенная стадия, которую мы изучаем в том стадиальном разрезе, каковой новая стадия определяет. Для того, чтобы эту стадию исследовать, мы должны, очевидно, сравнить ее с предыдущей стадией, об'яснить, какие новые потребности в ней появились, что использовано из предыдущей стадии. Таким образом, современный нам момент не отрезается от моментов предыдущих. Тем более нет грани между историей и до-историей.

И если опять-таки, с другой стороны, мы в живых языках находим возможным указать такие древние формы, которые дают нам право говорить о пережитых эпохах, то, скажите, пожалуйста, разве в современном быту населения, в особенности в Азербайджане, мы не имеем возможности наблюдать такие моменты, которые нас уводят не только за пределы современного дня, но и в глубину эпохи, гораздо дальше, может быть, самих памятников, изготовленных руками человека. В нашем быту мы имеем суеверия, имеем целый ряд продолжающихся по сей день пережитков, которые не являются фантазией современного человека, а которые являются пережитками. Они созданы были в определенные, давно отошедшие, стадии, как вполне соответствующие миропониманию того древнего человека. Миро-
[31]
понимание изменилось, а эти явления, эти пережитки, упорно сохраняются. Человек начинает иначе осмыслять явления, но в то-же время продолжает совершать точно такие-же акты, как и раньше. Например, мы видели во время последней нашей поездки в Ганджинский округ, как около дерева 14-летним мальчиком—мусульманином зарезывался петух. Здесь вы имеете культ дерева, продолжающий совершаться по сей день, и при этом мальчиком, пришедшим без родителей за несколько километров.

Здесь вы имеете жертвоприношение, имеете поклонение дереву, в котором, по представлениям местного населения, скрыта какая-то сила. И разрешите вас спросить, кто окажется древнее, тот-ли отдельный сосуд, который раскапывается нами в могильнике, когда человек жил уже в развитом бронзовом веке, когда он имел прекрасно изготовленные орудия из бронзы, когда он прекрасно владел гончарным производством, или это дерево с этим мальчиком 14-ти лет, который около него совершал упомянутый ритуал?

Таким образом, современный момент доносит до нашего дня пережитки отдаленных эпох, и если мы будем смотреть взглядом обычного этнографа, мы его запишем только, как своеобразный оригинальный обычай населения. Если-же мы будем смотреть на него взглядом яфетидолога в палеонтологическом разрезе, нам придется сказать, что это не своеобразное, а уродливое явление.

С чьей точки зрения? С нашей точки зрения уродливое, потому что оно вклинилось, врезалось как глубокий пережиток из прежнего, совершенно не соответствуя тому миропониманию, которое должно быть у того, кто совершает этот акт. Это — уродливое явление, но оно уродливо для нашего миропонимания, тогда как оно не было уродливо несколько десятков тысяч лет тому назад, когда человек был настолько тесно связан с деревом, что он обоготворял его, как определенное существо, приносившее ему какую-то пользу в его трудовой деятельности. В то время человек поклонялся этому дереву, потому что оно в его миропонимании того времени должно было служить ему помощью.

Это явление не было уродливым когда-то, десяток ты-
[32]
сяч лет тому назад; оно уродливо сейчас, потому что оно вклинилось в теперешнюю жизнь, не отвечая современному миропониманию. Следовательно, здесь задача этнографии расширяется гораздо больше, чем это думает обычно этнограф. Вы должны в современных моментах жизни улавливать те явления, которые дают вам право говорить о пережитых населением моментах; не просто улавливать оригинальные, смешные явления, а улавливать их для того, чтобы по ним характеризовать пройденные человеком эпохи. В данном случае археолог и этнограф в этом новом понимании терминов являются историками и при том историками в настоящем смысле слова, потому что они вырисовывают пережитые эпохи человеческой жизни.

Обыкновенные исторические исследования основываются на письменных документах. Принято считать, что исторический период это тот, который освещен письменными актами. Но, прежде всего, именно письменные документы не всегда надежный источник для правильного построения исторического хода развития. Если сейчас у нас письменность входит во всеобщее употребление, то письменность тех времен, которые мы стараемся осветить, то есть, старых пройденных исторических эпох, была достоянием очень ограниченного числа лиц. Во всяком случае, писавшие или принадлежали к высшему классу населения, или-же находились у него на услужении. И в том и другом случае писавший отражал интересы своего класса и при этом отражал их, иногда преувеличивая достоинства этого класса. Что-же касается освещения других классов, то здесь, конечно, он оказывался свидетелем не всегда добросовестным. Между тем, только письменные источники считаются обыкновенно историками за надежный материал для построения истории.

В этом и приходится усмотреть коренную ошибку, существенную для работы историка. К письменным источникам, которые, конечно, нужно признавать и, которые, конечно, надо сохранять и, которыми необходимо пользоваться, историк должен относиться с определенной критикой. Вы должны искать определенные или подтверждения, или опровержения их. В данном случае именно работа лингвиста, проследившего пройденные этапы жизни человека, ра-
[33]
боты этнографа, проследившего на основе этнографических материалов, сохранившиеся пережитки старых эпох, и работы археолога, изучающего вещи, изготовленные человеком, являются достаточно надежными пособниками для историка, достаточно надежными для того, чтобы он от них не отворачивался. Между тем, историк обыкновенно на этнографический и археологический материал обращает слишком мало внимания. Получается оторванность одного исследователя от другого, получается пренебрежительное отношение к одним исследователям со стороны других. Между тем, здесь в основе лежит несомненно одна и та-же цель.

Вина наших историков в том, что они обычно смотрят не то, что отрицательно, а как-то пренебрежительно на будто-бы совсем ненужный им археологический и этнографический материал. В этом виноваты не столько сами историки, сколько тот метод работы, которым работают этнографы и археологи. Теми методами, которыми они работают, они добывают обычно материал, недостаточно полезный для того, чтобы его можно было-бы использовать историку. Этот материал изучается ими, во-первых, всегда с предвзятым расовым признаком, во-вторых, как материал, взятый изолированно, не имеющий связи ни с тем, что было раньше него, ни с тем, что было после него. Этнограф записывает любопытные явления, причем сейчас-же начинает ссылаться на такое-же явление, имеющееся, допустим, в Австралии.

Для историка такой материал не годится. Между тем, если бы к тем материалам, о которых я говорю, примените тот-же подход, который яфетидология применяет к языку, то эта работа принесет огромную пользу для чисто исторического исследования.

На этом пути происходят вновь столкновения. Возбуждается сомнение, должна-ли яфетидология выходить за пределы только лингвистики, вправе ли она своим методологическим подходом приблизиться к родственным лингвистике дисциплинам, в том числе и к изучению вещевых памятников прошлого, а, может быть, и настоящего, т. е., вправе-ли яфетидолог быть историком материальной культуры?  

[34]
Я хотел-бы коснуться ряда вопросов, которые могли-бы возбудить некоторую дискуссию. Прежде всего, я знаю целый ряд марксистов, которые заявляют, что яфетидологи должны продолжать свои работы над изучением языка именно в том масштабе и по тому методу, который они уже усвоили, и что они должны держать марксистский компас в руке. Против этого компаса яфетидология не возражает. Здесь разногласий с марксистами нет. Но одно возражение с нашей стороны могло-бы быть сделано. Все-таки марксистов теоретиков, занимающихся языком, не имеется. Если-бы такие оказались в нашей среде, то, вероятно, многие положения у нас получили-бы возможность более скорого разрешения, чем тот темп, которым они иногда двигаются. В данном случае требуется совместная работа для того, чтобы уточнить отдельные положения.

Здесь вопрос не в методе. Марксистский метод мы признаем. Здесь вопрос о применении и усвоении этим методом отдельных наблюдений, отдельных об'яснений. Я изложил сейчас взгляд яфетидологии на происхождение языка. Если мы возьмем отдельные марксистские работы, то встретим совершенно другие об'яснения этого вопроса. Возьмите, например, работу Кушнера, рекомендованную для всех Комвузов. Я могу сослаться еще и на то, что мы безусловно не можем принять об'яснение происхождения рисунка на археологических памятниках. Некоторые археологи до сегодняшнего дня об'ясняют происхождение рисунка развлечением охотников. Охотник, после длительного дня, утомленный приходит к себе в пещеру и от нечего делать чертит эти рисунки. В работе Кушнера имеется глава о происхождении языка (к сожалению, у меня нет этой работы и поэтому я не могу точно процитировать изложенное). Там говорится, примерно, так: происхождение языка обязано желанию человека поделиться своими впечатлениями. Разве это об'яснение не похоже на приведенные выше об'яскения археологов? Это об'яснение Кушнера для нас безусловно неприемлемо. (С места: и для марксизма оно тоже неприемлемо). Да, я это слышал, но все же работа эта рекомендована в Комвузах. В данное время я нахожу, что это будет расхождение не с марксизмом, а с марксистом. Но раз марксист, и при этом марксист признанный, разошелся здесь
[35]
не только с нами, но, повидимому, и с большинством марксистов, то, конечно, разговор о том, что сразу приход марксиста к нам может уточнить все положения, обращается в другое пожелание — пожелание совместной работы для совместной проработки целого ряда положений.

Другие возражения, которые мне приходилось слышать, возражения в большинстве правильные. Но некоторые из них основаны на недоразумении. Во-первых, я думаю, что те, кто будет участвовать сегодня в дискуссии, укажут мне на то, что об'яснение Марра относительно классового происхождения языковой речи неверно, потому что, описывая процесс возникновения звуковой речи и говоря о том, что звуковой речью начало обладать все население, но особенно ее развивали шаманы, он все-же не доказал классового происхождения языковой речи, потому что в эту эпоху еще преждевременно говорить о существовании и самого класса. Это об'яснение пока все-же приходится принимать, хота и с некоторою оговоркою, тем более, что такие возражения постоянно приходится слышать. Термин „класс" здесь, конечно, неуместен и подлежит какой-то замене. Я должен сослаться здесь на два ответа, данные самим Марром. Один ответ, данный в Ленинграде в заседании, где присутствовали марксисты, сделавшие это замечание: Марр ответил, что употребляет этот термин в ковычках. Второй ответ был дан на с'езде историко-марксистов в Москве, когда опять был поставлен тот-же вопрос. Марр сказал тут, что термин его неудачен, и он готов его заменить каким-либо другим, прося указать соответствующий термин. И, когда на это ему ответили, что марксизм терминологию в этой части не выработал, то Марр предпочел сохранить пока прежний термин, ставя его в ковычки. Следовательно, здесь, собственно говоря, не возражение, потому что мы в основном признаем неправильность употребления этого термина и условность его характера. Это признается всеми яфетидологами.

Следующее возражение, которое мне пришлось слышать на докладе С. И. Ковалева, читанном в Ленинградском Научно-Исследовательском Институте. Я имею в виду возражение марксиста Андреева, относительно национальных языков. Он сказал, что мы будто - бы отрица-
[36]
ем существование национальных языков, между тем как ни один марксист отрицать этого не будет. Здесь недоразумение. Это недоразумение, если-бы я не оговорился, могло-бы послужить возражением и в настоящем собрании, потому что, когда мы говорим о наших исследованиях, мы невольно улетаем в такую глубину, что начинаем говорить о форме языковой речи, о стадиальных переходах и даже, может быть, не подходим окончательно к таким более близким стадиям, когда, конечно, существуют племенные образования, когда этнические составы, конечно, действуют, когда, конечно, национальные языки существуют.

За сим московские-же мои сочлены по диспуту, марксисты, просили меня выступить в Ком. Академии в Секции Материалистической Лингвистики с докладом на тему „Мутация". Повидимому, они хотели меня поддержать. Однако доклада я не мог прочесть и потому не знал — возбуждает-ли сомнения наш отказ от упомянутого термина. Мы представляем себе определенное стадиальное развитие, т. е. медленное развитие в пределах от одного момента до другого момента, от одного взрыва до другого взрыва. Процесс этого движения, очевидно, проходит мелкими взрывами, незаметными для жизни человека; прогресс может быть обусловлен только таким путем. В определенные-же моменты происходит нарушение равновесия: выдвигается один какой-нибудь признак, настолько резкий, что ему перестает отвечать сочетание других признаков, и происходит взрыв. Конечно, это не есть обязательно приход нового населения — тут приход нового населения часто не причем — приход может быть одним из факторов этого взрыва, но взрыв может произойти и без него. Результат этого взрыва, с образованием дальнейшего уже эволюционного периода, мы называем новой стадией. Но как назвать этот промежуток от одной стадии до другой? Мы называем его ступенью и говорим, что развитие идет стадиальными ступенями. Я в своих работах назвал это эволюцией при взрыве и самым категорическим образом отказался, в последнее время, от употребления термина мутация, именно потому, что мутация указывает на зарождение нового организма, нового органического целого. Здесь-же мы имеем стадиальные ступени, взрыв, в результате которого получается следующая стадия,
[37]
которая использует наличие предыдущей. Благодаря этому использованию предыдущего, благодаря тому, что это предыдущее как-то видоизменяется, приноравливается к новым потребностям, мы получаем возможность исторического исследования. Мы изучаем, анализируем это наблюдаемое явление в определенные моменты и по ним прослеживаем происшедшие сдвиги. Никакой мутации здесь нет. Не знаю, — встречает-ли это возражения или нет.

И, наконец, наиболее острое для нас возражение, которое, насколько я знаю, разбивает самих марксистов, с которыми нам приходится иметь дело в Ленинграде и Москве, на два противоположных лагеря. Дело в том, что марксисты в области материальной культуры прекрасно проработали только один период, период капитализма. Поэтому, когда сейчас в Ленинграде Академия Истории Материальной Культуры переходит на новую структуру занятий, то марксисты заявляют, что в части, касающейся до-капиталистических периодов, руководящих марксистских работ нет, а есть только руководящие методологические указания; в этой области марксисты еще не работают. В языке, в археологии и этнографии марксисты пока тоже не работают. В отношении яфетидологии, поскольку она касается языка, все марксисты заявляют, что здесь работа яфетидологии уместна, но уместно-ли применение яфетического метода к археологии и этнографии — это еще вопрос. Одни марксисты допускают возможность таких наших работ, с обязательством иметь компас в руках, другие-же коренным образом возражают против них.

Дело в следующем. Яфетидология представляет собою пока учение о языке, археология-же и этнография, не относясь к области языка, все-же нужны для яфетидолога, как проверка его положений, выдвинутых лишь на языковых материалах. Они нужны именно потому, что язык вовсе не самостоятелен, он есть порождение человеческого коллектива. Именно поэтому требуется анализ памятников археологии и этнографии, отражающих деятельность того-же коллектива. И, когда марксисты заявляют нам о желательности нашего подхода и к этим родственным дисциплинам, так как таким путем мы приближаемся к работам марксизма, то нам приходится с этим согласиться. Но далеко не
[38]
все марксисты говорят именно так. Этот вопрос представляется для нас довольно острым, потому что одни лингвистические исследования, одно изучение языка, конечно, сильно нас ограничивают в материале. Язык древних насельников края поддается нашему исследованию, главным образом, через посредство письменности, которая плохо отражает народную речь, тогда как в этнографии и археологии мы имеем возможность заходить в глубину истории, дальше, чем это позволяют нам письменные источники. И, если на основе анализа языка, мы только доходим до тех времен, когда человек пользовался еще жестами, то через посредство археологии и этнографии мы можем зайти уже во внутрь их, так как имеем свидетелей, изготовленных рукой самого человека.

Здесь возникает следующий вопрос: если, как говорилось на с'езде историко-марксистов, яфетидология есть марксистское учение, то в таком случае, почему яфетидология не может заниматься археологией и этнографией? Если же она не может заниматься, а должна продолжать, пока этим займутся марксисты, тогда, очевидно, яфетидология в чем-то расходится с марксистами. Если-бы она не расходилась, то такое дальнейшее изучение нужно было-бы приветствовать. Вот те вопросы, которые мне хотелось поставить на обсуждение собрания. Разрешите этим закончить мою речь.

Председатель. Кто желает задать вопросы докладчику?

Проф. Пчелин. Тов. Мещанинов нарисовал нам картину последних моментов состояния яфетидологии. Однако, картина эта окажется не совсем такой, если мы проследим историю происхождения яфетического мышления. В связи с этим у меня возникают некоторые вопросы. В ряде. предшествовших работ у Марра были ссылки не на материальную, а на духовную культуру. Еще в 1920 году, в одной работе, было нечто подобное. Теперь Марр отошел от этого. Но один вопрос прежней теории остается, именно вопрос об элементах самого языка — это слоги „рош", „бер" и т. д. Тут-же встречаются мистические цифры в виде 7 и. т. п. При этом ставится вопрос: всюду-ли на всей территории земли существуют одновременно такие первоначальные-
[39]
очаги развития языка, независимые друг от друга, или можно думать, что были какие-то передвижения. В последующих теориях выдвигается мысль, что всюду, где ни возьмешь, существуют эти 7 первоначальных элементов. Тут все-таки как-то пахнет немного мистицизмом, и я хотел спросить, что это за элементы языка и как они связываются в дальнейшем с вопросом изучения культуры.

С места. У меня вопрос относительно шаманов. Докладчик говорил, что руководителями в деле развития языка и его дальнейшего распространения явились шаманы. Вы говорили, что язык сложился в процессе труда, в процессы борьбы с природой, что развитие труда обогащало язык. А тут почему-то ваши теории отрываются от живой жизни, и оказывается, что шаманы являются распространителями и развивателями языка.

Макаровский. Как яфетическая теория относится к утверждению недавно умершего А. Богданова, что только тогда начинают возникать слова, когда начинает появляться производство орудий? Богданов утверждает, что только производство орудий (по его мнению, это происходит в патриархально-родовой общине) кладет начало выделению слов. Это выделение слов связано с понятием предмета, а понятие предмета связано с возникновением производства орудий.

Дубинский. Мне кажется, что в своем докладе тов. Мещанинов, говоря все время о марксизме и методах марксизма, предполагал, что марксизм есть только социологическая система, которая предполагает о том, что есть экономика-базис, а все остальное надстройка, что если к тому-же мы говорим о классах, то этим исчерпывается марксизм. Мне думается, что в докладе совершенно не было указано, как применяется метод марксизма, метод диалектического материализма языковым проблемам. Я-бы хотел спросить вот о чем. Основным законом диалектики является закон единства и борьбы противоположностей. В чем выражается действие этого закона тогда, когда вы переходите к проблеме возникновения языка? Другой смежный вопрос. Вы говорили о взрывах; я не совсем понимаю что это за взрывы. Являются-ли они эквивалетными нашему понятию „скачков"? И, в третьих, случайно или не слу-
[40]
чайно, вы все время употребляете термин: мы яфетидологи и они марксисты. Не лучше-ли было-бы употреблять так — мы, яфетидологи и марксисты.

Председатель. Слово для ответов предоставляется проф. Мещанинову.

Проф. Мещанинов. Сначала, действительно, у Марра было семь элементов или племенных терминов, как он их называл. Это об'яснялось, однако, не тем, что он тогда строил изначальное словообразование в связи с племенным образованием. Нет, определенные термины выделились на основании законов звуковых переходов. Сейчас от племенных терминов, лежащих в основе словотворчества во всех периодах, он отказался и в основу берет звуки язычные, губные, потом звуки плавные и, во-вторых, исходные согласные при начальных звуках и губных.

Затем относительно „сал", „бер", „рош", „ион" и т.д. Я-бы лично сказал, что это является одним из рабочих положений, выдвигаемых яфетидологией при анализе словотворчества. Для того, чтобы уловить об'единение семантических рядов в связи с выявлением на основе разнообразия кавказских языков звуковыми переходами, необходимо было установление основных терминов. Они были прослежены Марром в наличном запасе слов, яфетических в буквальном смысле этого слова языков, т. е., в языках кавказских. На их материале установлены эти четыре элемента. Когда Марр вышел за пределы языков кавказских и начал привлекать языки и не-кавказские и не-яфетические, то он установил возможность свести и их словарный запас к этим же четырем элементам. Я-бы сказал, что это — рабочее положение, выдвинутое при анализе языка, на основании материала, в соответствии с законом звуковых переходов. Что касается вопроса о том, улавливаются-ли названные четыре элемента повсеместно, то на это Марр отвечает категорически, — да. Они улавливаются повсеместно. Они улавливаются даже в развитых формах человеческих языков. Этими элементами человек обладает повсеместно так же, как он повсеместно имеет одинаковую внешнюю структуру: голову, две руки, две ноги. Равным образом и первичный звуковой состав у него оказался однообразным везде.

Что касается шаманства и труда, то в данном случае

[41]
Марр утверждает, что человеческий труд выдвинул необходимость перехода на звуковую речь. Поэтому не шаманы только могли владеть языковой речью, а имелась уже способность к переходу на языковую речь в общей массе трудящегося человечества. Но в данном случае необходимость приноравливания большего запаса слов, необходимость в большем словарном запасе оказалась в руках этих служителей культа в ковычках, которых мы называем, также, в ковычках, шаманами. Эти шаманы представляют собою не особый сорт людей; они являются сочленами того-же самого трудового коллектива, который, соответственно существовавшему миропониманию того времени, нуждался при осуществлении своей трудовой деятельности в привлечении некоторых явлений природы. Последние им не осознавались, и он привлекал их через содействие посредников, общающихся с предполагаемой ими магической силой.

Что касается Богданова, то его работы подвергнуты в свою очередь критике, написанной Марром. Там затронутые вопросы разрешаются Марром довольно подробно. Богдановские работы со стороны Марра не встретили сочувствия. Что касается выделения производственных орудий, то и Марр одно время полагал, что выделение производственных орудий привело к возникновению языковой речи. Поэтому в некоторых работах Марра происхождение человеческой речи относится к самому первому периоду изготовления орудий, т. е., даже к Шелльскому. Однако, это не соответствует ни антропологическим указаниям, ни указаниям самого Марра в последующих работах, уже относящих возникновение звуковой речи к периоду верхнего палеолита, т. е., к тому периоду, когда человек стоял на грани перехода к земледельческому труду. Именно в связи с этим зарождающимся земледельческим трудом у него появилась необходимость большего разнообразия в орудиях производства и большего разнообразия в общении людей. Это и послужило импульсом к тому, чтобы человечество (вовсе не одни только шаманы в ковычках, но вообще все человечество) начало переходить на звуковую речь. В связи с этим стоит вопрос относительно первичности формы. Что было раньше: глагол или существительное, предмет или действие. Они оба являются дифференциацией, после-
[42]
дующим развитием определенного слова, которое обозначало и предмет и действие, в зависимости от того, в каком смысле человек употреблял его. Например, термин „рука" существует для названия руки, а также и для обозначения акта, производимого этой рукой; он точно также имеет значение бить, ударять и т. д. Полное разделение понятий является позднейшим расчленением уже развившейся способности человеческой речи и связано с обогащением словарного запаса.

Что касается диалектического материализма, то язык, отражающий в себе жизнь человеческого общества, очевидно, должен был отражать в себе и моменты диалектического развития. Но я понимаю вопрос иначе. Прослеживается-ли диалектика в жизни самого языка? На этот вопрос, я должен сознаться, примеров сейчас привести, пожалуй, и не смогу. Это одно из указаний, против которых мы возражать не можем. На это, может быть, мы обращали мало внимания. Что-же касается взрыва: равен-ли он скачку — то я именно в этом смысле его и понимаю, так что я не знаю, следует-ли мне развивать дальше свою мысль.

Что касается последнего замечания: мы — яфетидологи — следовательно, марксисты, то в данном случае я должен сослаться на одну из подобных-же фраз, сказанных мне одним из московских оппонентов. На с'езде этнографов, он указывал на то, что существует особый опасный класс людей, которые сами себя называют марксистами, не ожидая, чтобы их назвали марксистами другие. Когда после этого с другой кафедры он спросил, — почему я не ставлю знака равенства между понятиями яфетидологи и марксисты, я ответил, что я не считаю себя теоретически достаточно подготовленным, чтобы называть себя марксистом, и просил не требовать того, чтобы я сам причислял себя к тем лицам, которых только что с другой кафедры он охарактеризовал, как опасный элемент.

Председатель. Слово для возражений предоставляется тов. Измайлову.

Измайлов. Я заранее не готовился выступать, но в процессе доклада у меня наметилось несколько замечаний. Мне кажется, что, во-первых, очень трудно согласить-

[43]
ся с мнением Ивана Ивановича о том, что происхождение языка теснейшим образом связано с магией и земледелием. С другой стороны, он выдвигает положение, что вообще первобытная магия была в руках шаманов и отдельных магов, которые фактически и создавали язык, что язык создан не массой первобытных людей, а магами. Именно так я его понял. Я не согласен с этим мнением. Мне кажется, язык создан не магами, а массой. Вообще, когда мы говорим о первобытной магии, мы не можем выставлять отдельных людей вперед. Магия тогда являлась коллективной.. Можно привести даже ряд примеров из современной жизни австралийцев, у которых остатки коллективной магии существуют и до сих пор. Появление отдельных личностей, профессиональных магов, относится уже к дальнейшей стадии развития магии. В первой стадии магия все-таки является массовой, коллективной, потому что труд в этот период жизни не был разделен настолько, чтобы выделились люди, которые занимаются только специально магией.

Дальше, второй вопрос — мне кажется спорным указание на то, что появление языка связано с земледелием, и соответственно с этим постановка вопроса о том, что 300 тысяч лет человеческое общество имело только кинетический, т. е., ручной язык. Доказательств этому до сих пор антропологией не найдено. До сих пор те находки, которые имеются, большей частью охватывают период в каких-нибудь 60 тыс. лет, а более ранние находки крайне редки и случайны. Мне кажется, этим нельзя доказать, что до этого не существовали, наряду с людьми без подбородков, и люди с подбородками. Возможно, что до очень многого мы еще не докопались: отсутствие находок не значит еще, что до этого не было людей с подбородками. Это мое первое возражение. И второе возражение. Я считаю, что самое появление подбородка произошло в процессе развития человеческой речи; это был длительный период развития человеческой речи, и это развитие человеческой речи связано с развитием человеческого подбородка. Значит, если 60 тысяч лет тому назад появился человек с подбородком, то человеческая речь должна была появиться раньше, а не 60 тысяч лет тому назад, и, таким образом, мы человеческую речь должны отнести к более древнему периоду.

[44]
Третий вопрос — вопрос о применении яфетидологии к другим дисциплинам. Иван Иванович здесь спрашивает, — почему нельзя яфетидологию применять к другим дисциплинам. Конечно, возражать ему нельзя, — можно применять, но только мы не можем сказать, что яфетидология и марксизм равны. Знак равенства между яфетидологией и марксистской методологией мы поставить не можем (Голос: почему?). Потому что яфетидология была до сих пор учением о языке, а ведь методология марксизма, — это не только учение о языке. До сих пор яфетидология применялась только в отношении языка. Что-же касается тех методологических приемов, которые до сих пор применялись яфетидологией, мы не можем возражать против их применения к другим дисциплинам. Наряду с этим мы, марксисты, должны требовать, чтобы применялись к освещению материальной культуры для ее изучения не только эти особые специфические яфетидологические приемы. Мы должны также держать в руках свой компас, т. е., марксистскую методологию в целом. Конечно, яфетидология не охватила до сих пор всех сторон марксистской методологии. Иван Иванович сам в своей речи сказал, что до сих пор яфетидологи не искали подтверждений диалектических законов в развитии языка. Конечно, это задача будущего яфетидолога. Если яфетидологию мы будем применять к другим дисциплинам, мы еще больше должны стремиться использовать общую методологию марксизма, т. е., диалектический материализм.

Магарик. Товарищи, я не считаю себя подготовленным, чтобы вступать в полемику по таким вопросам, но несколько сомнений я хочу все-таки высказать. Мне кажется, что то, что говорил докладчик относительно Кушнера, не совсем правильно. Я не знаю, цитировал-ли он дословно. Мне кажется, нет. Тут есть некоторое упрощенство. Кушнер, насколько мне помнится, говорит о том, что возникновение языка, главным образом, происходит в результате необходимости об'единения в трудовой коллектив. Он говорит именно о том, что необходимость дачи тех или иных распоряжений в связи с трудовой деятельностью большого коллектива вызывает необходимость возникновения языка. Таким образом, здесь уже речь идет не о том, что нужно делиться своими впечатлениями. Это выражение вы-
[45]
зывает некоторую улыбку, но речь идет здесь о более глубоком подходе к этому вопросу. Об'единение людей в коллективы выявило необходимость в таком сообщении и передаче мыслей отдельными участниками этого трудового коллектива. Если это так, то, пожалуй, с точки зрения марксистской, этот подход вполне правильный.

Что касается роли магов, то мне кажется, что вряд-ли можно сказать, что маги могли сильно обогатить язык и создать те или иные формы его. Во всяком случае, коренные источники языка, несомненно, идут из тех-же трудовых взаимоотношений людей. Мы имеем, товарищи, массу таких моментов в истории, которые указывают на то, что представители культа, наоборот, являлись консерваторами в отношении языка, что язык, благодаря им, долгое время оставался совершенно оторванным от дальнейшего процесса развития. Конечно, это имело место в более поздний период, когда появилась письменность. Но это, может быть, является характерным и для периодов более ранних. Надо сказать, что вообще взаимоотношения между человеком, богом и силами природы так просты, что не вызывают необходимости создания особых языковых форм. Мы имеем, мне кажется, ряд таких указаний, которые говорят о том, что в самые первобытные времена общение человека с богом было очень просто. Поэтому положение о том, что представители культа даже в эти самые первобытные времена сыграли такую роль в создании языка, кажется мне совсем невероятным.

Васильев. Товарищи, я не лингвист и по лингвистике читал мало. Поэтому то, что я буду говорить, может показаться лингвистам довольно наивным. Я заранее приношу свои извинения, если буду говорить глупости. Постараюсь, однако, их избежать и поэтому остановлюсь, главным образом, на общих положениях методологического характера. Мне кажется, что та система идей, которая носит название яфетидологии (по моему, очень неудачное), льет целиком и полностью воду на мельницу марксизма.

Основные исходные методологические пункты яфетидологии тождественны с методологическими общими принципами, выдвигаемыми марксизмом. Прежде всего, языковой процесс яфетидологи трактуют именно как про-
[46]
цесс, и эту точку зрения они проводят чрезвычайно последовательно на всех стадиях своей работы. Выдвинув положение, что языковые явления находятся в процессе постоянного развития, яфетидологи отвергают, так называемую, расовую теорию, т. е., старое учение, что существует три больших семьи языков, которые обязаны своим возникновением каким-то расовым особенностям. Расовые языки, с точки зрения яфетидологии, представляются ничем иным, как различными стадиями единого процесса развития языка. Это, на мой взгляд, чрезвычайно прогрессивная и плодотворная точка зрения. Индоевропеисты, которые защищали другую позицию, должны были потерпеть крах, поскольку они метафизически разрывали различные стадии языкового процесса и рассматривали их как совершенно самостоятельные, изолированные, не связанные с другими, явления. Яфетидология подошла к этому процессу с гораздо более широкой точкой зрения. Она стала рассматривать тот или иной отдельный язык как часть, как стадию более общего, более широкого процесса. Идея всеобщей связи, которую выдвигает Яфетидология, свойственна как-раз именно марксизму; именно марксистский метод подчеркивает необходимость рассматривать все явления в их зависимости друг от друга, рассматривать их как стадию единого процесса. Так что, мне кажется, этот пункт яфетидологического учения целиком и полностью вытекает из тех принципов, которые выдвигает диалектический материализм.

Далее, если вы возьмете классическую лингвистику, то увидите, что все ее представители работают синхронистическим методом. Берется определенный разрез и все языковые явления изучаются как одновременно существующие явления или, иначе, как явления, относящиеся к одному и тому-же хронологическому периоду. Берется известный период: — вот язык сегодня, и это „сегодня" языка изучается без постановки вопроса о том, — есть-ли в этом языке какие либо пережитки прошедшего или нет, есть в нем зародыши нового. Древние письменные языки представители классической лингвистики изучают очень просто. Они берут письменный язык на данной стадии развития и изучают его чисто формально, устанавливая законы и т. д., но не интересуются эволюцией этого языка во времени. Они не инте-
[47]
ресуются проблемой развития языка. Представьте себе, что такой метод, которым пользуются классические лингвисты, мы перенесли-бы на изучение общественных явлений. Тогда мы должны были-бы отнести те явления натурального хозяйства, те остаточные формы прежних общественных формаций, которые сейчас у нас имеются, — остаточные формы капитализма и новые формы социализма — к одному историческому типу общества и не должны были-бы совершенно указывать, что вот это явление осталось от прошлой эпохи, а это — зародыш будущего. Мы должны были-бы считать натуральное хозяйство и социалистическую форму, существующие в нашей Советской Республике, как явления, совершенно одинаково правомерные. Таким методом как раз и пользуются индо-еdропеистика, классическая лингвистика. Яфетидология здесь радикально разрывает со старыми традициями. Она различает в языке различные стадии, различные исторические формы, подобно тому, как Ленин различает различные исторические формы, существующие в нашем советском хозяйстве. Опять-таки эта идея яфетидологии чрезвычайно понятна, чрезвычайно близка, чрезвычайно родственна марксизму, и это тоже нужно поставить в большой плюс яфетической теории.

Следующая важная идея яфетидологии заключается в утверждении, что все языковые явления это — явления социальные, что все языковые явления обусловлены общественной жизнью и зависят так или иначе от тех форм хозяйства, которые существуют в данном обществе на данной стадии его развития. И здесь опять-таки Яфетидология пробивает огромную брешь в старом метафизическом мировозрении классической лингвистики.

Яфетидология рассматривает языковые явления, как обусловленные всей социальной жизнью в целом, как явления, зависящие от эволюции хозяйственных форм. Здесь мы видим поистине необычайное стихийное выявление идеи, развитие которой составит сущность и содержание всей теории исторического материализма. Очень любопытно, что в связи с этим Яфетидология самым резким и самым решительным образом борется с попытками биологизировать процесс развития языка. С самого начала Марр подчеркивает, что нельзя, рассматривать процесс развития языка, как процесс,
[48]
который чем-то обусловлен биологически. Развитие языка — это процесс социальный и, как таковой, он нуждается в специфическом, именно, социологическом методе изучения. Вот, напр., небольшая цитата из одной статьи Марра: „Средства передвижения и орудия самозащиты в доистории".

«Конечно, известная физическая обстановка, определенный подбор фауны, флоры и т. п. учитываться должны, но не непосредственно в языковом творчестве, а в постановке и решении хозяйственно-общественных задач. Следовательно, здесь такое-же лишь посредственное влияние природы, как всегда и везде в отношении речи".

Здесь Марр идет путем, знакомым всем марксистам. Он говорит о том, что естественная среда, элементы природы, которые использует человек, оказывают влияние на человеческое общество и его мировоззрение не непосредственно, а через систему производительных сил. Элементы природы играют определяющую роль в истории, когда они сами становятся в известной мере социальным явлением. Маркс с самого начала утверждает, что нельзя говорить о непосредственных естественных условиях, определяющих развитие человеческого мышления. Вполне в духе этого яфетидология подчеркивает, что речь есть социальный процесс и что, поэтому, если мы будем аппелирозать к каким-нибудь явлениям природы или просто обращаться к биологической структуре человека — мы ничего не поймем в образовании речевого процесса, в развитии речи. Очень интересна с этой точки зрения полемика Марра с Богдановым. Богдановская теория представляет из себя, так сказать, приспособление к марксизму, очень близкой материализму теории одного единственного индо-европеиста, который занимался проблемой происхождения языка, именно, теории Людвига Нуаре. Богданов говорит, что когда человек трудится, когда производит известные трудовые движения, в этих движениях участвуют все мускулы человека, в том числе мускулы легких, гортани, губ и т. д. Это — движения рефлекторные. Когда человек работает, он, например, крякает, ухает и т. д. Потом это кряканье становится обозначением определенного действия. Язык развивается из таких трудовых криков. Богданов берет в основу биологическую теорию. Он пытается рассматривать процесс возникновения
[49]
речи с точки зрения рефлексологии, с точки зрения физиологии. Марр против этого всеми силами протестует. Он говорит, что рефлексологическая точка зрения нам ничем не может помочь в процессе анализа исторического возникновения речи. Если стать на почву рефлексологии, то совершенно непонятен будет факт, на который указывает наш докладчик, факт, что человек долгое время, примерно, 300 тыс. лет не говорил и только 60 тыс. лет начал говорить при помощи звуковой речи. Если-бы богдановская теория была верна, тогда человек должен был-бы говорить по крайней мере 350 тыс. лет, потому что для того, чтобы в процессе труда образовались речевые навыки, вполне достаточно небольшого срока, примерно, 10 тыс. лет.

Дальше, в связи с этим стоит вопрос расовый. Яфетидология с самого начала отказывается от расовой теории языка, потому что раса опять-таки явление биологического порядка, а яфетидология рассматривает язык, как явление социального порядка. Поскольку язык есть социальное явление, нельзя к нему подходить с биологической точки зрения, нельзя об'яснять язык различными биологическими особенностями. Нужно рассматривать язык, как социальный процесс. Отсюда отрицательное отношение к расовой теории языка.

У меня имеются несколько выписок из Марра, конкретно иллюстрирующих, как он объясняет те или иные -языковые явления, отправляясь от социальной жизни. Эти выдержки настолько характерны, что я их оглашу: 

„Касательно имен достаточно сказать, что множественное число есть первичное нормальное состояние слова: доисторический человек лишь в процессе долгой работы дошел до восприятия единичного предмета, еще позднее — до восприятия себя вне стада, вне племени, как индивидуума в единственном числе. И все это имеет отображение в яфетической теории". 

Очень интересно, что возникновение местоимений Марр связывает с возникновением частной собственности. Он говорит, что местоимения возникают сперва притяжательные, а потом личные. Между прочим, это положение в общей форме гипотезы было выдвинуто в свое время Марксом. Если вы откроете первую страницу введения
[50]
Маркса к критике политэкономии, вы найдете там подобное же утверждение. Дальше, еще пара цитат:

„Не с небесной номенклатуры и общих мировоззрений начинается человеческое мышление и первотворчество речи, а с обихода, общественно и в первую очередь хозяйственно-осознанного и использованного окружения"…

„Единство речи предполагает уже предварительное-существование единства хозяйственно-общественной жизни".

Таким образом, здесь мы видим, что Марр целиком и полностью становится на социологическую точку зрения, об'ясняя языковые явления общественными условиями. Мне кажется, что это тоже нужно записать в актив яфетической теории.

Дальше, вопрос о классовой природе языка. Яфетидология эту точку зрения проводит очень решительно. Правда, надо сказать, что у яфетидологов, в частности у Марра, понятие „класс" весьма и весьма неопределенно. Марр слово „класс" употребляет, по крайней мере, в 5—6 различных смыслах и при том, даже употребляя это слово заведомо-неправильно, он редко ставит его в ковычки. Если всюду в работах Марра слово „класс" заковычить, это будет не плохо. По Марру получается, что классы возникли каким-то образом из отдельных племен, что тут какую-то роль играет завоевание и т. д. Однии словом, в этом вопросе он нас тащит к старому, уже превзойденному. Я не претендую на то, что я точно выражаю мысль Марра. Во всяком случае то, что я читал, у меня вызвало крайне неопределенное впечатление. Процесс классо-образовання для Марра не совсем ясен. Может быть, теперь в последних работах он уточнил свои взгляды, но те работы до 22/23 г., которые попадались мне в руки, оставили у меня впечатление, что процесс классообразования для Марра неясен: поэтому у него имеется путаница на счет шаманов и т. д. Об этом здесь уже говорили.

Это, впрочем, деталь, которую можно выправить. Самая-же идея, что различные социальные слои говорят на различных языках, что язык разговорный окрашивается определенной классовой окраской —необычайно важна. Идея эта очень плодотворна. Ее следует развивать, она очень многое об'ясняет в процессе развития языка. В перерыве я спрашивал нашего уважаемого докладчика, осмыслили-ли
[51]
яфетодологи интересную книжечку, появившуюся года два тому назад, именно, книжечку Селищева „Язык революционной эпохи". Селищев, как аккуратный и внимательный наблюдатель, записал все те новые выражения, которые появились после революции. Оказывается, что после революции язык наш радикально изменился. Тут много студентов; ни один из них не скажет теперь „учение", а воспользуется словом „учеба". Можно указать целый ряд других таких выражений, которые возникли недавно. Появились новые слова, частью взятые из других языков, частью созданные нами самими. Несомненно, товарищи, этот очень быстрый процесс языковой ломки, этот процесс изменения языка тесно связан с теми изменениями всей структуры нашего общества, которые вызваны революцией. Новый класс пришел к власти, он говорил на другом языке, нежели ранее господствовавшие, это отражается на разговорном языке всего народа сейчас. Все начинают говорить языком этого класса, и старые господствовавшие языковые формы сейчас видоизменяются, происходит резкая переплавка их, они отливаются в какие-то новые формы. Идея классового языка поможет нам понять очень-много явлений, которые происходят на наших глазах. Таким образом, положение яфетидологии, что нет внеклассового языка, на мой взгляд совершенно правильно. Конечно, оно совершенно материалистично.

Тут говорили насчет скачков. Признает-ли теория Марра резкие, скачкообразные изменения в эволюции языка? Надо сказать, что вообще, когда мы говорим об идеологии, мы не можем с такой точностью констатировать скачки, как в случае, мы говорим о материальных условиях жизни или о каком-нибудь явлении природы, потому что в идеологии остается очень много предыдущих форм и т. д. и т. д. Во всяком случае то, что пишет Марр о радикальных ломках всего общественного уклада, ломках, отражающихся в идеологии, в частности, в языковых формах, это целиком и полностью укладывается в учение марксизма о резких скачках, о прерывах постепенности и т. д. Вот вам несколько цитат:

„Индо-европейская семья вовсе не является расово-особой по языкам, а результатом нового скрещения доисторических языков, последовательно в результате коренного переустройства общественности. Скрещение это последовало
[52]
от переворота хозяйственной жизни, вследствие, повидимому, открытия и особенно широкого практического использования металлов".

Мне кажется, что здесь Марр определенно признает скачкообразные быстрые изменения. Он говорит:

„Пределы мощи внутренней эволюции, отнюдь не исключающей и революции, значительно более обширны, чем это предполагается установившимися научными воззрениями".

Опять-таки буквально точное признание скачков.

В этой связи я хотел затронуть тот вопрос о мутации, на котором остановился наш докладчик. Я понимаю несколько настороженный подход к термину „мутация" со стороны яфетидологов. Яфетидологи мыслят последовательно социологически, а термин „мутация" биологический. Яфетидологи с самого начала стремятся подчеркнуть, что они не хотят переносить биологическую закономерность на общество. Поэтому они очень осторожно относятся к этому биологическому термину. Но то обоснование, которое дал докадчик для отказа от этого термина, мне кажется, недостаточным. Дело в том, что и мутационная теория не считает, что организм сразу рождается совершенно новым, принципиально отличным он того организма от которого он произошел; и в новом организме, продукте мутации, есть целый ряд старых пережитков. Какая-либо деталь его скачкообразно резко изменилась, а целый ряд признаков сохранился, не изменяясь. Так что, с этой чисто формальной точки зрения, против мутации можно было не протестовать. Так же, как и язык, измененный в результате изменения хозяйственных форм, сохраняет целый ряд старых форм, точно также и мутирующая особь сохраняет целый ряд элементов, унаследованных от своего родителя. С этой точки зрения от термина мутация можно не отказываться. Но я вполне понимаю те соображения, которые заставляют отбрасывать этот термин, потому что всякое перенесение термина из одной науки в другую, из круга явлений, подчиняющихся одной закономерности, в круг явлений, подчиняющихся другой закономерности, не может быть оправдано. Тут нужен какой-либо специфический термин. Взрыв, предложенный проф. Мещаниновым, взят из физики и химии; потому против него можно привести аналогичные возражения. При взрыве вещество меняется радикально; вещество до взрыва отличается
[53]
от вещества после взрыва очень сильно, так что и этот термин тоже можно подвергнуть критике. Впрочем, мне кажется, что вопрос насчет термина „мутация" не столь существенен, и особенно протестовать против его введения не следует.

Теперь, т. т., начинаются довольно бессистемные мои возражения, вытекающие из тех положений, которые выдвинул докладчик. Прежде всего, насчет магии. Откровенно вам сказать, мне не особенно нравится этот пункт яфетнческой теории. В нем есть что-то такое, что для меня не совсем понятно и не совсем приемлемо. Может быть, магическая гипотеза Марра приобрела непропорционально большое значение после того, как на нее начали указывать пальцами. Она выплыла на первый план исключительно после того, как ее начали критиковать. Впрочем, и эту самую теорию происхождения и развита речи можно было-бы подпереть кое-какими материалистическими основами. У меня напрашиваются, например, такие соображения. Магия явилась первой формой наукообразного мировоззрения, в котором человек попытался осмыслить закономерность окружающего его мира. Пусть воззрения его с нашей теперешней точки зрения были наивны, нелепы; пусть связи, которые устанавливал человек между различными явлениями окружающего мира, были неверны; важно то, что в магии впервые выступила идея закономерности. Поскольку человек дорос до магического мировоззрения, ему казалось необходимым в процессе труда производить известные действия для того, чтобы достигнуть удачи. Это не мольба к божеству, а вытекающие из самой логики процесса труда действия, своеобразный ритуал, подобный ритуалу, справляемому грузчиками в порту, когда они после тяжелой работы пьют водку. Это именно ритуал. Бакинские грузчики искренно верят, что если они не будут пить, то они потеряют всю свою физическую силу (мне приходилось с ними неоднократно беседовать на эту тему). Точно также, человек верхнего палеолита, который мыслил магически, считал, что если он не будет сопровождать процесс труда определенными звуками, его труд не будет эффективным. Конечно, можно сказать, что подобная магическая песня содействовала развитию речи. Тогда, может быть, неловкость, связанная с магической "теорией, будет в значительной степени элиминирована. Но
[54]
это только моя спекуляция. Во всяком случае, я думаю, что этот пункт яфетической теории несколько шаток, и не нужно его считать последним словом яфетидологии. Я думаю, что сами яфетидологи потом, в процессе своей работы, уточнят это место своих теоретических умозрений. Вероятно, сюда будут внесены поправки. Во всяком случае, повторяю, этот пункт теории мне кажется спорным.

Теперь перейду к вопросу, который выдвинул докладчик. Следует-ли яфетидологии выходить за пределы лингвистики? Я думаю, что в самой постановке вопроса кроется недоразумение. Дело в том, что яфетидология базируется на совокупности определенных методологических приемов изучения человеческого общества. Эти методологические приемы, как я старался показать, в значительной степени тождественны с приемами, которыми пользуется марксизм. Конечно, они должны быть распространены на изучение буквально всех сторон общественной жизни. Яфетидологи спрашивают, могут-ли им указать марксисты, какой-нибудь отправной пункт для того, чтобы яфетидолог мог продолжать свое-исследование за пределами явлений языка. Мы отвечаем, — конечно, могут, потому что все явления социальной жизни связаны друг с другом. Может-ли марксист-лингвист или человек, отправившийся от данных лингвистики, заниматься археологией и переносить тот метод, который оправдал себя на лингвистике, на археологию? Конечно, может, поскольку его метод дает некоторые общие положения. Принципы, которые, вслед за марксизмом, выдвигает яфетидология, находят применение и на другом материале, кроме лингвистики. Мне кажется, что с этой точки зрения яфетидологам не нужно ограничиваться языковыми явлениями, не нужно замыкаться в узких рамках лингвистики. Ведь яфетидологи считают, что явления языка связаны со всеми сторонами социальной жизни. Следовательно, нужно изучать эти смежные области. В этом как раз сильная сторона яфетидологии. Даже больше, мне кажется, что если яфетидология будет оставаться только лингвистикой, она закостенеет. Логика самой яфетидологической работы требует выхода за пределы явлений языка. Еще Гегель говорил: „чтобы познать явление, нужно выйти за его пределы". Перефразируя Гегеля, я могу сказать: чтобы познать закон развития речи, нужно выйти за пределы речи.

[55]
Теперь несколько слов о взаимоотношениях яфетидологии и марксизма. Я думаю, т. т., что основные методологические положения яфетидологии представляют собою положения, которые давным, давно уже выразил марксизм, и что с этой точки зрения яфетидологию можно действительно назвать применением методов диалектического материализма к изучению явлений языка, изучению истории языка. Поэтому и спорить о том, в каких взаимоотношениях находится яфетидология и марксизм, по моему мнению, не стоит. Но, товарищи, можно различным образом применять и методы марксизма. Применение метода марксизма не гарантирует от целого ряда ошибок. В яфетидологии, по всей вероятности, тоже есть целый ряд ошибок. Мне, как и целому ряду других товарищей, кажется спорным положение насчет роли магического мышления в образовании языка. Может быть, есть и другие спорные положения, но важно то,  что общая принципиальная установка яфетидологии совершенно правильна с марксистской точки зрения. Поэтому яфетидологию можно назвать применением методов диалектического материализма к изучению явлений языка.

В заключение я поставлю вопрос о самом термине яфетидология. Скажу прямо — этот термин мне очень не нравится. Сами яфетидологи, вероятно, скажут: термин „яфетидология" такой-же пережиток, как обычай, о котором рассказывал нам докладчик, — мальчик режет петуха около дерева. У Ноя по библейской легенде было три сына. Сим, Хам и Яфет. Отсюда семитические и хамитские языки. В основу классификации положена, таким образом, библейская легенда, и по одному этому термин нужно отбросить. Ведь сами яфетидологи говорят: никаких яфетических языков не существует, а есть лишь более древние и более новые языки, т- е., различные стадии одного и того-же процесса. Но зачем же тогда термин „яфетидология"? Когда сегодня товарищи читали об'явление в газете о докладе „Яфетидология и марксизм", большинство, вероятно, недоумевало, — что это за штука. Термин „яфетидология" только вводит в заблуждение. Поэтому, мне кажется, что яфетидологи сделали-бы очень хорошо, если бы как можно скорее от него отказались. Я понимаю, что яфетидологам это будет очень неприятно, они продолжают определенную тра-
[56]
дицию. Марр много копий поломал в пользу яфетидологии; многие за эти идеи считали его чуть-ли не полоумным (больших людей консерваторы часто считают полоумными). Но во всяком случае, несмотря на то, что здесь имеются такие интимные личные моменты, привязывающие яфетидологов к этому термину, я думаю, что самое лучшее, что они могут сделать, это—отбросить термин „яфетидология" и назвать свое учение материалистической лингвистикой или как-нибудь иначе, но только не яфетидологией.

Зифельдт. Я начал работать над этими вопросами, не будучи знаком с яфетической школой, и, конечно, выводы мои получались совершенно иные. В 1920 г. я познакомился с яфетической теорией в старой формации, когда она была учением о кавказских языках, и лишь с 1924 г., в мое уже искривленное яфетическое сознание начал понемногу пробиваться свет яфетической теории в новой стадии. Я воспринял это учение, как говорят, всей душой; но, т. т., может быть от того, что все таки я родился не в яфетической школе, а принес нечто чуждое туда, или-же потому, что я работаю над другими языками, не над кавказскими, а над урало-алтайскими, прилегающими к ним с другой стороны, или какие-нибудь другие обстоятельства тому виной, это уже разберет когда-либо история,—но так или иначе— у меня имеются некоторые расхождения с яфетидологической ортодоксией, В основе я стою всеми четырьмя копытами на почве яфетической теории в ее последней стадии. Мои возражения относятся больше к техническим подробностям, к мелким деталям. Но, вот, в отношении этой самой „магической стадии" я тоже разделяю сомнения т. Васильева и разделял их давно. В науке нужчо быть чрезвычайно придирчивым к терминам, и если мы употребим термин, который может быть иначе понят, то лучше отказаться от этого термина, найти какой нибудь другой, более удачный, более точный, который-бы не вводил в заблуждение „малых сих", которые еще начинают учиться этой теории. Я-бы предложил лучше называть ту песню, которая предшествовала языку слов, „трудовой песней", как ее когда-то называл старик Бюхер, не марксист. В процессе общественного труда ритмические действия людей сопровождались песнями, и эти песни регулировали действия. Я не хочу сказать, что
[57]
люди сознательно выдумали эти песни. Это процесс подсознательный. То, что люди на определенной стадии своего развития, мыслили магически, то, что трудовой процесс тоже был связан с магией, этого отрицать не приходится, но и тут я согласен с т. Измайловым, что процесс перехода от языка ручного; „кинетического", к языку слов через стадию магическую, это, конечно, не было делом кучки шаманов или жрецов, определенного профессионального слоя. Этого профессионального слоя тогда еще не было, магия была делом массовым. Разумеется, в этой массе не все одновременно приходили к этому, а приходили часть за частью. Маги, как профессионалы выделялись позже. Нынешние шаманы — это уже результат очень долгого развития, и можно было-бы в целом докладе показать на примерах, что шаманизм является переработкой целого ряда религиозных систем более высокого развития, чем первобытное душеверие, напр., сибирский нынешний шаманизм.

Как и когда возникли языки? Я изучал этот вопрос на фактах урало-алтайских языков и тоже пришел к тому выводу, что, конечно, никакого праязыка не было. Я начал свои исследования, совершенно без всякого предвзятого мнения. Надо было на материале проверить это и, вот, материал показывает, что одни и те-же об'екты имеют в одном и том-же языке более чем одно название, два-три и больше. Из этого уже видно, что, если-бы был праязык, то в этих, так называемых, „родственных" или, как я их называю, сблизившихся, породнившихся в процессе экономики географического сожительства и сотрудничества людей, языках, слова, для обозначения одного об'екта, имели-бы один корень. В самом деле, мы знаем из палеонтологии и археологии о длительном существовании человека, т. е., животного, ходившего на задних ногах, и уже выделывавшего орудия, существованию-же языка—словесной речи, мы можем отвести гораздо более короткий промежуток; следовательно, мы должны допустить, что человечество рассеялось по всему лицу земли еще в тот период, когда оно звуковой речью не обладало, когда оно продолжало еще „говорить" жестами. На определенной стадии своего хозяйственно-технического развития каждое человеческое общество должно было притти к необходимости выйти за пределы немого
[58]
кинетического языка и притти к языку слов, скажем, через вот этот самый промежуточный язык песни. Но, так как люди попадали в различные географические условия, более или менее благоприятные, то и развитие их было неравномерно; не в одном и том-же году все эти человеческие общества, рассыпанные по всему лицу земли маленькими обществами с изолированным хозяйством, не связанные друг с другом, не в одном и том-же году они пришли к необходимости выйти за пределы этого „ручного" языка и перейти к языку слов. В одном месте раньше, в другом позже и независимо друг от друга  человеческие общества переходили из одной языковой стадии а другую. Переход должен был-бы совершаться в тот-же период, когда руки человеку оказались достаточно занятыми орудиями, когда человеку с человеком нужно было перекликаться в интересах того-же самого труда. В распоряжении человека был свободный орган: это — ротовая-глоточная система. Звуки, конечно, человек и раньше издавал, но это были рефлекторные и импульсивные звуки: от испуга или натуги он кричал, выл, кряхтел, пыхтел, но это были только звуки, а не слова. Слово — это символ. Звуковой аппарат был, но раньше он не применялся для выражения мысли, желания и т. п. Но тогда, когда руки оказались достаточно занятыми, — они были не только орудиями обороны и нападения, но и орудиями труда, — пришлось прибегнуть к тому аппарату, который у человека имелся в готовом виде, но который до сих пор для этой цели не был утилизирован: человек переходил к языку звуков. И вот, величайшая революция совершилась в переходе от немого языка к звуковому. Эта революция, конечно, не совершилась в одну ночь, она могла продолжаться целыми тысячелетиями, и, тем не менее, это —революция. У нас в Обществе Изучения Азербайджана на недавней дискуссии были высказаны взгляды, что революция это то, что совершается вдруг, внезапно, в результате, конечно, длинного ряда эволюции. Я понимаю революцию несколько иначе: революция может происходить и очень быстро, но может происходить и на протяжении долгого промежутка времени. Характерным признаком революции является то, что об'ект в конце процесса качественно отличается от себя-же в начале его. Тут мы
[59]
имеем переворот. При ручном языке звуки играли подсобную роль, а телодвижения — главную и, хотя звуки вырывались не произвольно, но всё-же невольно они являлись сигналом. В конце этого процесса мы имеем язык слов. Это основное. И вот, теперь этот „линейный", „кинетический" язык уже стал играть вспомогательную роль; когда мы разводим руками, пожимаем плечами, этот язык стал из главного, подсобным. Вот вам пример, когда в развитии языка совершилась революция. Эта революция, конечно, не является самодовлеющей и происходящей внутри языка сама по себе; эта революция есть результат той хозяйственно-технической революции, которая совершилась в человеческом обществе и его хозяйстве. Н. Я. Марр указывает еще на одну языковую революцию, на переход яфетических языков Средиземноморья в стадию индо-европейских языков. Он связывает это с возникновением новой металлической культуры, с образованием классов. Значит, он видит изменения в базисе; революционные изменения в базисе вызвали также и революционные изменения в языке. Языки, которые характеризовались пассивной конструкцией фразы, теперь перешли на активную конструкцию; возник и целый ряд других новых особенностей, Это тоже языковая революция. Тов. Васильев указывал на книгу Селищева „Язык революционной эпохи" и приводил из нее примеры. Мне приходилось иногда, сидя на рабочем или на красноармейском собрании, записывать выражения, которые все больше и больше получают права гражданства и в литературе; это язык действительно рабочего класса или, вернее, рабочих, пришедших недавно из-деревни; из деревни язык эгот через фабрики проходит в литературу тогда, когда новый класс сверг старые и взял власть в свои руки. Не только новые формы: вместо „учение" — „учеба", но мы видим также перестановку смысла в старых словах. Например, возьмите слово „саботаж". В нашу революционную эпоху это слово приобрело значение бойкота, итальянской забастовки, совершенно не то значение порчи орудий, которое оно имело раньше. То-же самое со словами „конфискация", „экспроприация", „реквизиция". Реквизиция это, ведь, принудительная покупка. — В нашу революционную эпоху реквизиция это просто бесплатное отоб-
[60]
рание. Значит, слова сохраняются иногда в своей форме в прежнем виде, но смысл в них вкладывается смежный или иной. Вот какие процессы происходили в языке в революционную эпоху.

Теперь относительно злосчастных „сал", „бер", „ион", „рощ". Я тут несколько расхожусь с моим верховным учителем Н. Я. Марром. Я не считаю открытые слоги за архетип слова, за первоначальный тип слова, и пришел я к этому выводу в результате изучения урало-алтайских языков. Заглядывая и в языки палеазиатские и другие тихоокеанские, я пришел к выводу, что закрытые слоги являются формой последующей, что первоначальной формой слова были открытые слоги: согласная и последующая гласная. Перекликаясь на охоте, человек делал усилие своим артикуляционным аппаратом (брал, так сказать, разгон, — это согласный звук), а затем это усилие выливалось в протяжный звук — гласный. Например, слово „земля" на языке зырян называется „му". Вместо того, чтобы сопоставить это слово с соответствующими словами на языках других финно-угорских народов, хотя-бы западно-финских, Н. Я. Марр сводит это слово к гипотетическому архетипу „мур", говоря, что „р" пропало потом, и находит оправдание в том, что в берберском языке Северной Африки „мур" значит „земля", по-чански земляника называется „мурги", по-грузински „мартку". Стало быть, земляника имеет тот-же корень, что и земля, значит, архетипом был „мур". Если возьмете финно-угорский ряд, то мы находим не только открытые слоги „м" и „ма", но и в скрещении мордовск. „мода" — „земля", а в смежном смысле „грязь", также и в эстонском и финском „муда", земля и на ассирийском „мату" от сумерского „мада". Тут везде два открытых слога, можно было-бы этим ограничиться. Здесь два слова и оба означают „земля"; а что второй слог в скрещенном слове „та" и „ту" имеет самостоятельное значение, тоже „земля" видим, напр., из китайского, где „земля" называется „ту" и „ди", в самоедском „тю" и „тя". В скрещенных формах мы встречаем это слово в тунгузском языке „т"—пру", „ти"— „ри". Таким образом, „му"—„да" значит „земля" плюс „земля"; это первоначально два равнозначущих, но разноязычных слова; скрещивание дало формы „мута" и „мури", и
[61]
этот самый берберский „мур" есть уже результат скрещивания. Сокращая свое выступление по этому вопросу, я хочу сказать, что элементы сал, бер, ион, рош на основе проработанного мною материала не рисуются такими, как это утверждает Н. Я. Марр. Это не первоэлементы, а результат скрещения двух открытых однозначимых, но из различных языков, слов. Потом, когда такие слова уже прочно скрестились, были возможны марровские случаи выветривания конечных гласных; таким образом, получились эти марровские закрытые слоги. Вот как я ответил-бы на вопрос о сал, бер, ион, рош.

Теперь, что было раньше, глагол или существительное? Ни то, ни другое. Первоначально слова означали не только предмет, но также и действия, производимые этим предметом, и даже впечатления, которые от этого получаются, так что, напр., корень куркул, как мне удалось проанализировать и показать, означал не только „руку", но также и орудия, означал также „бить", „убивать" и „умирать". Одно слово дало начало целой кучке слов. Первоначально оно не было дифференцировано по частям речи; части речи выделились после. Совершенно правильно также, что местоимения появились позже, что притяжательные местоимения появились раньше личных местоимений. Личные местоимения появились тогда, когда индивидуум выделялся из общего хозяйства, когда появились признаки собственности.

Я опускаю ряд вопросов и заканчиваю вопросом об отношении яфетидологии к марксизму и о самом названии яфетидология. Несмотря на то, что в некоторых мелочах я могу и расходиться с самим главой яфетической школы, отдельные детали не портят общей картины и, в общем и целом, я стою целиком на яфетидологической почве, оставаясь в то-же время и марксистом, и мне кажется, что ни в какие разногласия с марксизмом я не входил. Солидаризируюсь целиком с тем, что говорил тов. Васильев об отношении яфетидологии к марксизму, и добавить к этому ничего не имею.

Согласен также с тем, что слово „яфетидология" является уже устарелым термином. Это слово выросло из учения о яфетических языках Кавказа. Благодаря тому, что
[62]
работа протекала над бесписьменными языками, над языкамк, так назыв., низших классов, эта работа дала академику Марру возможность выработать целый ряд изумительно тонких методов исследования и удачно применять, напр., метод языковой палеонтологии, прослеживать семантику слов, функциональные переходы слов и т. д. Величайшим преимуществом новой яфетидологии перед старой индо-европейской лингвистикой является связное изучение языка, материальной культуры, общественности, как надстроек на хозяйственной базе производственных отношений. Отсюда яфетидология неизбежно пришла к диалектико-материалистическому пониманию вещей. И это „неожиданно" оказалось совпадающим с марксизмом. На изучении этих языков были выработаны новый методы, которые потом оказались весьма плодотворными для их применения ко всякому другому языку. Теория прорвала свои географические рамки, вышла за пределы Кавказа и даже за пределы Средиземноморья. Теперь эта теория является универсальной, касающейся всех языков человечества. Поэтому само слово „яфетидология" сплошь да рядом вводит в заблуждение тех, которые знакомы со старой яфетической теорией, и мне кажется, что даже сами яфетидологи, включая сюда и основателя школы Н. Я. Марра, очень часто страдают от смешения терминов. Бывает, что мертвый хватает живого, и старая яфетидология иногда сказывается моментами в том, что, при изучении каких-либо языков, аналогия проводится чаще всего с наиболее знакомыми грузинским, чанским, мингрельским, сванским, т. е., картвельскими языками, которые, по моему, вовсе не столь примитивны. Старая яфетическая теория — это те леса, которые были необходимы для постройки огромного теоретического здания. Здание уже построено. Если эти леса убрать, мы увидим, что здание совпадает со зданием марксизма, что оно целиком входит сюда, и здесь можно поставить между ними знак равенства.

И только в виду того, что другие термины, вроде „материалистическая лингвистика" или „социология языка", выставляются всякими примазывающимися к марксизму хамелеонами в противовес теории Н. Я. Марра, придется временно еще удержать закаленный в боях термин „яфетидоло-
[63]
гия". А по вопросу о том, должна ли яфетидология ограничиваться только изучением языка, я решительно стою на той точке зрения, что не только можно, но и должно подходить с марксистско-яфетидологическими методами к изучению материала и соседних дисциплин. Мы не были-бы материалистами и диалектиками, если-бы ограничили поле своего изучения только языком, который родился ведь не в пустом пространстве, а в хозяйствующем трудовом обществе и дальше развивался в функциональной зависимости от развития базиса и других надстроек. Мы можем изучать языки только вместе с общим потоком культуротворчества.

Макаровский. Товарищи, я коснусь вопроса о происхождении языка. Те товарищи, которые выступали, придерживались схемы палеолита и неолита. Если это деление принять и сочетать с появлением языка, то невольно мы остановимся перед рядом сомнений и противоречий. Если считать, что эпоха верхнего палеолита, по схеме Моргана, которую принял Энгельс, характеризовалась уже наличием лука и стрел, характеризовалась умением выработать копья, уменьем выдалбливать каменным топором лодку, то чрезвычайно сомнительным кажется, что в эту эпоху верхнего палеолита человек не имел еще слов. Энгельс утверждает, что лишь в эпоху неолита возникает и утверждается земледелие. Он относит земледелие к эпохе среднего периода неолита. (Дубинский: Энгельс в этом вопросе устарел).

Нет, он не устарел. Даже такой известный автор, как Кушнер, берет схему Энгельса. Но вместе с тем, при всей „устарелости" Энгельса, схема развития орудий человечества, набросанная им, остается правильной, и мне кажется весьма закономерным, что возникновение слов можно приписать уже к эпохе верхнего палеолита.

Во-вторых, по вопросу о Богданове. Мне кажется, что товарищ Васильев напрасно обрушился на теорию Богданова. Богданов, насколько я помню, — я его перечитывал в самое последнее время, — утверждал, что слова у человека возникали именно со времени расширения трудовой связи и укрепления взаимодействия трудового коллектива. И, во-вторых, Богданов говорил как раз то, что подтвердил Зифельдт своим „урало-алтайским" авторитетом, — что перво-
[64]
начально не было дифференцированности между понятием предмета (существительного) и понятием действия (глагола). Богданов говорит, что не было слова вещи, слово больше обозначало действие, но Богданов не говорит нигде о том, что это не включало в себе вещь.

(Васильев: Нуаре говорит, что орудия получают название именно по действию, которое они производят).

Богданов не утверждает, что предмет не входил в обозначение действия, наоборот, по его учению и то и другое слито вначале в одном понятии.

Затем о том, что говорил тов. Мещанинов. Он говорил, что дифференциация понятий происходит тогда, когда внедряется земледелие.

Богданов стоял как раз на той точке зрения, что именно, с внедрением земледелия, т. е. с периода, когда начинается отдифференцироваться производство орудий, в эту эпоху начинают появляться понятия, отдельные слова. Я не буду приводить всех аргументов, мне важно подчеркнуть факт параллелизма, что и Богданов стоит на этой точке зрения и утверждает то-же самое. Наконец, говоря о шаманах, мы не должны забывать, что шаманы, как определенный слой, могли отдифференцироваться лишь на основе известного развития производительных сил, тогда, когда известные способы производства обеспечивали постоянство прибавочного продукта, на который мог-бы существовать этот слой. Следовательно, лишь с укреплением земледелия, как постоянно дающего возможность иметь этот прибавочный продукт, лишь на базе развития земледелия могло появиться шаманство. Следовательно, зарождение слов происходит несомненно гораздо раньше, и шаманы в известный период, может быть, только подтолкнули, усилили этот процесс подобно тому, как в феодальный период жреческое сословие весьма ускоряет развитие письменности.

Председатель. Теперь предоставим заключительное слово докладчику.

Мещанинов. Разрешите быть очень кратким, потому что то существенное, что мне важно было в прениях и что с моей точки зрения действительно было в прениях, являлось подтверждением возможности продолжения занятий в нашем направлении. Остальное затрагивает такие во-
[65]
просы, которые являются в значительной степени рабочими. положениями.

В частности, вопрос о шаманстве. Шаманами, конечно звуковая речь не создавалась. Они были лишь развивателями этой речи и потом передали ее остальной массе. Тут вопрос затрагивает одно из рабочих положений и тов. Васильев правильно сказал, что это не последнее слово яфетидологии. Сказать, чтобы это было последним словом яфетидологии, можно только в том смысле, что пока это является действительным словом, которое яфетидология не вычеркнула из своих работ. Насколько я слышал, и сами оппоненты высказывают сомнения, но тоже окончательно вычеркнуть «шаманов» они все-таки не решаются. Равным образом, и я не решаюсь на это. Излагая здесь яфетическую теорию в самом кратком виде, я уже оговорился, что не только созидателем, но настоящим двигателем ее является Марр, что мы все остальные не двигаем ее вперед в смысле методологического изучения, а лишь идем по тому пути, по которому работает Марр. В данном случае Марр не вычеркнул этого пункта. Следовательно, и я должен был его упомянуть. Я, пожалуй, соглашусь, что само об'яснение роли шаманства представляет спорный вопрос, по которому может возникнуть дискуссия, но следует иметь в виду, что здесь магия принимается не в последующем ее состоянии, когда она приняла религиозную форму. Здесь, конечно, не религия; здесь определенный акт, который является своего рода диффузным расчленением. И я, кажется, упоминал о том, что первобытный земледелец, разрабатывая землю, не понимая причины и следствия, совершал просто определенные действия, совершал механический акт. В этом смысле и имеется в виду шаманство, о котором я говорил. Однако, здесь имеется и еще некоторое осложнение, которое заставляет нас пока оставить на месте наши рабочие положения. На существование в то время „шаманов" имеется указание тех-же самых памятников верхнего палеолита. Я не отрицаю спорности вопроса о самой роли «шаманов», но все-таки что-то заставляет нас не отталкивать это положение, и оно продолжает оставаться в силе.

В частности, относительно общения с богом. Я сильно сомневаюсь, чтобы оно было такое-же как речь с обыден-
[66]
ным человеком. Это указывалось одним из говоривших. Сомневаюсь я потому, что пережиток таких магических речей, как охотничий язык, сохранившийся местами и на Кавказе, настолько далек от обычной разговорной речи, что даже не допускает наименования предмета по его имени и когда человек идет на охоту, то он не называет зверя по его имени. Язык охотника является языком искусственным, он не произносит слова олень, идя на него охотиться, иначе он спугнет его. Охотничий язык, конечно, уже не первобытный по своей структуре, но все-же, судя по нему, мы едва-ли имеем основание думать, что общение с магическими силами в те весьма отдаленные времена носило характер обыкновенной разговорной речи.

Что касается 4-х элементов, то я уже сказал, что они выдвинуты самим материалом и что по ним удалось произвести анализ существующих терминов. Я не буду говорить. на эту тему, чтобы не затягивать заседания, хочу лишь сказать, что если признается, что одна согласная с одной гласной в определенных примерах имеется, то, может быть, там вторая согласная отпала; следовательно, там могли быть эти элементы. Наличие основных элементов вовсе не понимается в том смысле, что человек, как только заговорил, сразу стал употреблять все эти 4 элемента. Первичный комплекс звуков выдвинул 4 элемента, наиболее удачно улавливаемые в определенный период развития человеческой речи.

Самое основное, что является для меня в прениях по заслушанному докладу, то, что тот метод, которым мы работаем и который, конечно, пережиточно называется яфетическим методом, следует, по мнению всех оппонентов применить и к другим наукам по изучению культуры. Слово яфетический, конечно, библейский термин. Здесь говорилось о том, что вот у Ноя был одни бедный сын Яфет, которому не дали языка, что поэтому в старых яфетических работах эта ошибка была исправлена, и сыну Ноя дали эту третью языковую семью. Дальше был введен термин ноетический и было сказано, что все языки об'единяются в единую языковую семью ноетическую. Конечно, теперь яфетидология обращается в общее учение о языке, и сам термин перестает отвечать своему назначению. Но здесь имеется
[67]
традиция, основанная на том, что яфетидология слишком многое пережила, борясь с другими школами. Сразу отказываться от этого термина не хочется, но конечно, все возражения в отношении термина придется учесть.

Наиболее существенное значение из всего предыдущего представляется мне в следующем. Если-бы даже сейчас узаконили роль шаманизма в яфетической теории, то это было-бы только частичным об'яснением состояния речи в одну определенную эпоху. Существенное заключается не в этом. Существенным я считаю то, что не только в области изучения языковой речи признается необходимым применять яфетический метод, но и то, что, по словам говоривших, замыкается в рамки лингвистических работ, представляется даже вредным, потому что язык не всегда осознается, когда работают только над ним. Иногда приходится выходить за его границы именно для того, чтобы проверять свои положения в другой области, уточнять эти положения. Это признается здесь, если не ошибаюсь, всеми высказавшимися. И это для меня представляет наиболее существенный интерес, потому что в данном случае я работаю здесь по применению этого метода за пределами области языка; в области археологии и этнографии, не в единственном числе. Другими словами, с меня складывается ответственность, которая в некоторой степени лежала на моих плечах, ибо ведь я этим методом совращаю ту молодежь, с которой мне приходится работать (аплодисменты).

Председатель. Я думаю, что эти аплодисменты нужно понимать, как выражение благодарности докладчику за очень интересный доклад (Голос из публики: „и выражение солидарности"). Совершенно верно. Заседание об'являю закрытым.