[857]            
       Вопрос о стадиальности — один из сложнейших вопросов, выдвигаемых ныне яфетидологиею. Отказаться от постановки этого вопроса яфетидология не может, поскольку ею на первое место выдвинут палеонтологический анализ. В связи с применением этого анализа, еще недавно яфетидология проводила в жизнь двусторонний подход к исследованию языка, указывая на невозможность ограничиться одним только вертикальным разрезом изучаемого периода словотворчества. При отдельно взятом вертикальном разрезе анализ формы нередко запутывается благодаря неулавливаемым подробностям различных причин ее изменений под влиянием окружающей среды каждого пройденного ею этапа в общем пересекающем их поступательном движении. Так, при основном упоре на семантические ряды и при явном их полигенизме, нет возможности ясно разобраться даже в самой последовательности се­мантического продвижения отдельно взятого термина. Имевшиеся неоднократно случаи безудержного спуска по семантическим рядам до так называе­мого диффузного состояния выдвинули задание установления сдерживающих границ. Такими сдерживающими границами оказываются именно стадии, и на них пришлось сделать упор в проводимых яфетидологиею исторических построениях.
       Но стадия, конечно, не монолитна. Она сама представляет собою сосуществование многообразных признаков. В то же время, характеристика стадии как стабильного состояния, хотя бы и с оговоркою об условном его понимании, не верпа. Стадия вовсе не стабильна, и поиски причин стадиальных смен только в воздействии извне посторонней силы, меняющей данную статику, далеко не всегда оправдываются. Противоречия, идущие в самой стадии, могут привести к последующей трансформации.
[858]
По определению Н. Я. Марра, стадия есть ступень в общем скачко­образном движении глоттогонического процесса. Сама же жизнь стадии заключается во взаимодействии, нередко в столкновениях, доминирующих координат, каждый из которых, равным образом, находится вовсе не в застывшем состоянии. А если в движении находятся координаты, то в движении находится и сама обуславливаемая ими стадия.
       Статический подход к анализу языка укрепился работами индоевропейской школы, наблюдаемый разрез жизни языка привел исследователя к голому констатированию наличных в нем фактов, и в результате получилась стабильная грамматика. Стабильность подхода выразилась и в том, что весь основной упор делается на описание доминирующих признаков, понимаемых как закон, и все, что ему противоречит, выносится в дополнительную главу так называемых неправильных форм, оставляемых вовсе без объяснения причин их неправильности. В этом и заключается формально-сравнительный метод, почти полностью избегающий в своих грамматических построениях постановки генетического вопроса не только для форм, не укладывающихся в общую схему основных правильно и для самих действующих так наз. закономерных норм. В итоге приходится признать, что грамматика индоевропейского построения дает картину языка в стабильном виде, сводя анализ почти к голому описанию, т. е. к констатированию наличных языковых явлений и их внешнего оформления.
       Между тем, горизонтальный разрез наблюдаемого момента стабилен только в общем облике этого момента, или, вернее сказать, кажется стабильным лишь для поверхностного наблюдателя, т. е. для того, кто видит только внешнюю оболочку. При таких условиях, явления в отдельно взятый момент их наблюдения могут действительно показаться стабильными. Другой вопрос — следует ли их ограничивать лишь таким описанием.
       Необходимость формально-сравнительного подхода, фиксирующего эти явления в их внешней структуре, отнюдь не отрицается и яфетидологом, но нельзя на нем одном замыкать исследовательскую работу. Простое констатирование факта не есть еще его объяснение, и в таком случае обычное построение грамматики не отвечает требованиям яфетидолога, ставящего своим заданием изучение языка в динамике.  
       Устанавливая действующие законы данного языка, индоевропейская школа лингвистов настолько далека от построений исторического порядка в  общем понимании яФетидологом единого процесса развития речи, что
[859]  
резко отграничивает не только обособляемые ею языковые семьи одну от другой, но п различные структурные периоды самой речи. С точки зрения индоевропеистики, языки точно делятся на группы, именуемые семьями. Эти группы представляют собою стройное разветвление единого праязыка. Праязык, в своей идее, — безукоризненно чистый носитель норм данной группы. Получается цельная картина опрокинутой пирамиды. Исторический подход ограничен здесь определением взаимоотношений языков к своему праязыку п взаимоотношений их друг к другу в их последующих расхождениях. Учение о стадиях заменено индоевропейским учением о семьях. И, поскольку исследование проводится в рамках языковых семей, мы видим в обычно принятых группировках единство объекта, исследования. Изучение идет внутри флективных индоевропейских и семитических языков, внутри агглютинативных угро-финских, внутри синтетических дальневосточных и т. д.
       Между тем, яфетидология относит целую группу языков к числу межстадиальных. Такова, по определению Н. Я. Марра, сама яфетическая группировка. Ее представители носят в себе признаки всех трех пока устанавливаемых структурных стадий, а именно и синтетической, и агглютинативной, и флективной. Так обстоит дело с яфетическими языками. Одни из них, например абхазский, более показательны в своем объединении всех трех структур, другие, в их числе грузинский, менее с этой стороны ярки. Но наблюденный яфетидологами факт вскрыт на яфетических языках, наиболее с этой стороны проработанных, и поскольку названные языки, но выводам того же нового учения, представляют собою лишь особое Оформление в общем течении языкового развития, то очевидно, что отмеченное наблюдение есть продукт общего процесса, а не одного только хода развития языков яфетической группы. В них, может быть, оно выступило ярче, чем в других, но оно не может быть исключительною только их особенностью.
       Если продолжить яфетидологический анализ применением его не к одним только яфетическим языкам, то такая же, хотя бы и в менее ясном виде, картина раскроется повсюду. Даже и в русском языке откроется та же картина. Утверждая единство процесса в его трансформационных переходах, яфетидология должна признать, что русская речь, в ее даже современном состоянии, не могла полностью изжить пройденных ею пред­шествующих этапов развития и потому должна сохранить следы даже
[860]  
синтетического строя. А в таком случае и русский язык окажется тоже в своем роде межстадиальным. И это неизбежно, поскольку мы не вправе отстаивать наличие органически целостных по своей структуре языков.
       Русская речь считается флективною, но если она и флектнвна. то только в своем доминанте, а вовсе не вся целиком. Славянские языки мы называем флективными лишь по характеризующему их признаку, так как флективность оказывается, по обычно принятому мнению, характерною для всех представителей славянской речи. Но даже и при флексии в этом ее понимании, когда каждое слово уже оформлено, все-таки порядок размещения слов во фразе наблюдается, несмотря на то, что наличие в каждом слове оформления делает строгое соблюдение правил синтаксиса уже излишним. Все же правила синтаксиса улавливаются, и разговорная речь соблюдает расстановку слов, помещая на первое место прилагательное, хотя смысл фразы понятен и при его постановке на втором месте: «идет сильный дождик», «сильный дождик идет», «дождик идет сильный». Смысл везде один и тот же, но последнее построение несколько режет ухо. Оно не совсем нормально даже для русского языка, который уже флективен.
       В этой ненормальности мы чувствуем пережиточное влияние когда-то господствовавшего синтетического строя. Представитель старого лингви­стического направления скажет, что в приведенном примере мы имеем не что иное как присущее русскому языку синтаксическое правило. Но такое определение будет узко формальным и обязано своим появлением анализу языка в его статическом понимании. Описываются действующие нормы без генетического к ним подхода и вовсе не обращается внимания иа то, что сам синтаксис является не чем иным как порождением именно синтетического строя. Флективный же ведет синтаксис к изживанию, и если синтаксические правила в части их словарного распределения во фразе все-таки продолжают существовать и при доминирующей флексии, то лишь как отражение той стадии, где флексии еще не существовало. С другой стороны, конечно, правила распределения слов во фразе существуют во всех языках, и потому синтаксис в них не является уже пере­житком. Он — вполне закономерное явление и для флективных языков. Но он — не их порождение, а порождение синтетического строя, сохранившееся как действующая норма в последующих периодах чередований. Следовательно, отдельные нормы синтетизма, остаются закономерными и для других последующих структур.
[861]            
       С точки зрения индоевропеизма такое утверждение едва ли явится приемлемым. Но оно неприемлемо именно потому, что индоевропейские языки, уже флективные в своей основе, возводятся к флективному же пра­языку, дальше которого исследование не проводится, и сама флективность оказывается в данном кругу языков изначальною. Изначальным в них будет и синтаксис. С этой точки зрения флективность и синтаксичность одновременны. Опрокинутая на свою вершину пирамида задерживает ход исторических исканий и, лишая возможности судить, что генетически раньше и что позже, заставляет считать генетически связанным все, что находится внутри искусственно построяемой изолированной схемы. Русский язык занял свое место в индоевропейской пирамиде, которая вся флективна, имеет свои правила синтаксиса и т. д., пирамида же агглютинативных языков и тем более пирамида синтетической речи Дальнего Востока стоят обособленно, тоже опрокинутые на свои верхушки. Все эти пирамиды изучаются изолированно, соотношения же между ними ограничиваются в большинстве случаев вопросами заимствований, и только. При таких условиях уловить отражения синтетического строя во флективных языках, уже характеризуемых этим признаком в своем праязыке, конечно невозможно.
       Но, поскольку флективность оказывается только доминирующею даже для самого флективного строя, могут и в нем находиться примеры, в которых флексии вовсе не обнаруживается, и в таком случае всплывает полностью казалось бы уже пережитый синтетический строй. Во фразах, где имеется падежное окончание, мы можем, не меняя смысла, делать перестановку слов и одинаково понимаем такие построения, как «мать любит сына», «сына любит мать», «любит мать сына». Здесь правила синтаксиса бледнеют настолько, что почти не чувствуются. Господствует флективность. Но, стоит нам взять из русского же языка такие фразы, в которых нет надежных окончаний, как свободная перестановка слов становится уже невозможною. Такой перестановки мы не можем сделать во фразе «мать любит дочь», потому что продвижение последнего слова на первое место, «дочь любит мать», меняет весь смысл фразы. Тут мы имеем уже не одно только отражение синтетического строя, а сам синтетический строй целиком. Следовательно, русский язык сохраняет еще и синтетичность.
       Что же касается агглютинации, то само отличие ее от флексии нередко является крайне условным и часто формально устанавливаемым. Поэтому еще и Бопп усматривал во внешней флексии индоевропейских языков явление
[862]  
пережитой агглютинации. Действительно, прилепленное к основе вспомогательное слово, обратившееся во вспомогательную частицу и выветривающееся иногда до сохранения одной фонемы, краше трудно отличить от падежного аффикса флективных языков. Подходя с этой стороны к русскому языку, придется признать недостаточным констатирование в нем тех или иных падежных окончаний и придется поставить вопрос о том, остатком каких агглютинативных частиц они являются. Таким образом, и славянские языки оказываются, с этой точки зрения, многостадиальными.
       Такое их определение будет и правильным и неправильным. Правильно оно потому, что язык содержит в себе слои нескольких пройденных стадий. Но признаки какой-либо стадии в нем доминируют, и поэтому доминанту придется причислять язык к определенному стадиальному состоянию. Следовательно, понятие стадии с ее характеризующими признаками будет теоретическим. На практике же мы не найдем ни одного языка, который оказался бы безукоризненно чистым в своей стадиальной характеристике. Оказывается, что нет не только нескрещенных типов речи, но нет также и языков безукоризненно цельных по стадиальному определению характеризующих их признаков.
       Все языки носят в себе отложения различных стадий и лишь по го­сподствующему признаку одной из них могут быть отнесены к определенному стадиальному оформлению. Кроме того, каждый язык живет во всех слагающих его координатах, и эти координаты находятся между собою во взаимодействии. Некоторые координаты могут выводить язык в следующую стадию, тогда как остальные — задерживать в предыдущей, а некоторые — тянуть к еще более архаичным.
       Равномерного продвижения всех координат мы не наблюдаем вовсе, хотя и здесь есть своя закономерность. Так, грузинский язык, продвинув­шийся к флективности семитического оформления, значительно отошел от сложных аффрикатов горских языков Кавказа, вовсе утратив трехсоставность сложных звуков и аффрикативное огубление (лабиализацию), но он же сохранил пассивный строй глаголов в аористе, перейдя на активный строй в других временах. В то же время, баскский язык Пиренеев сохранил пассивную конструкцию переходных глаголов, агглютинацию и даже синтетичность, хотя фонетически вплотную подошел к речи окружающего индоевропейского мира. Но сам пассивный строй в этих языках — уже пережиток, так как говорящий не ощущает его и тем самым находится в про-
[863]  
тиворечии с произносимою им же фразою. Он понимает активно то, что произносит пассивно. Такова речь абхазов Кавказского Причерноморья, такова же речь грузин в ее аористной форме, построяемой пассивно, но воспринимаемой активно. И пассивный падеж логического субъекта (у грузин дательный местоименный) понимается говорящим лицом как особого рода падежное окончание грамматического подлежащего, а вовсе не как косвенный падеж.
       Здесь язык отражает мышление предшествующих стадий, и, таким образом, мышление разошлось с языковою структурою. Тут мы имеем при­мер сохранения в цельном виде структурного оформления предыдущей стадии, воспринимаемого уже согласно нормам нового стадиального мышления. Это — пережиток. Он характерен для всего комплекса в заданиях определения всей сложности его состояния, но не является для данной стадии ее характеризующим признаком. Он подчиняется стадиальному оформлению, получая новое осмысление. Основной же вопрос для определения стадиального состояния языка заключается в господствующих в нем нормах, подчиняющих своему действию другие, т. е. в активных нормах (ведущих).
       Действие активных норм (ведущих признаков — координат) может быть прослежено в каждом языке. Но далеко не в каждом выявляются с достаточною точностью результаты борьбы противоположных норм. Утверждается, что в грузинском языке агглютинация еще ясна, но все же, чтобы ее установить, требуется углубленный анализ. С внешней стороны, агглютинация свела свои вспомогательные слова на степень грамматиче­ских суффиксов, иногда даже однофонемного оформления, вплотную приблизив их, по своему наружному виду, к тому, что называется внешней флексией. Понимание этих суффиксов как отдельных вспомогательных слов давно утрачено языком настолько, что он усматривает в них лишь морфологические частицы. Следовательно, казалось бы, что мы видим в этом примере яркое выявление доминирующего воздействия норм флективного строя. Все же в saql-s, и  saql-eb-s  мы не имеем еще цельных окончаний для дат. един. и дат. множ., а имеем отдельно суффикс дат. падежа (s) и суффикс множ. числа (eb), причем для образования дат. падежа множ. числа в новогрузинском к основе отдельно прикрепляется окончание множ. числа и к нему прилепляется падежный суффикс. Здесь мы имеем еще систему прилеп, следовательно то, что именуется агглютинацией.
[864]
        Но агглютинация в грузинском языке уже выветривается до степени однозвучности, и упор делается уже на фонему, а не на слог, что обычно считается характерным для флективного строя. В результате, грузинский язык иногда даже и признается флективным. Н. Я. Марр по признакам его морфологического оформления и по преобладающей трехсогласности корнеслова, относит грузинский язык к числу переходных, идущих к нормам семитической флективности. Таким образом, мы на «конкретных примерах можем говорить о переходных межстадиальных состояниях, улавливаемых нами в общем процессе движения речи и, конечно, именно благодаря этому процессу.
       Еще более наглядный пример переходного момента мы имеем в армянских языках, которые, в данном случае безразлично в результате ли скрещения или внутренней трансформации, наполовину вошли во флективность арийских языков. Мы наблюдаем тут борьбу по крайней мере двух доминантов, яфетического и индоевропейского. В грузинском языке это столкновение выявляется конкретно, в части структуры речи, в борьбе агглютинации с флективностью, или, вернее, в борьбе двух все еще, активных норм, одной задерживающей, а другой двигающей, в результате чего агглютинация переходит во флективность (в ее обычном понимании).
       Подходя к грузинскому языку с точки зрения норм агглютинативного строя речи, мы видим в этом языке признаки агглютинации, подходя к нему же с учетом норм флективности, мы видим в нем уже флексию (так наз. внешнюю флексию). В этом и заключается основное содержание межстадиального состояния в том его понимании, которое, в частности, вкладывалось в него и мною. Но, если это и так, если грузинский, армянский и некоторые другие языки наблюдаются в процессе еще не разрешенного столкновения противоречивых норм, то все же их по одному только этому признаку нельзя считать межстадиальными. В противном случае мы окажемся близкими к признанию наличия диалектического процесса только в межстадиальном состоянии языкового развития. Конечно, это неверно. Именно процесс диалектики и обуславливает само развитие языка. В каждом языке наличны нормы, противоречащие другим и ведущие к разложению данного его стадиального состояния для перевода в последующее.
        Определение такового состояния весьма условно, потому что, как уже говорилось выше, безукоризненной цельности языка в его стадиальном оформлении искать не приходится. Все языки по отдельно взятым в них
[865]  
признакам разностадиальны, в особенности в части сосуществования (синхронизма) различных звеньев одного семантического ряда, отложившего в себе остатки различных пройденных им стадий. В таком положении на­ходится не один только грузинский язык, тут же мегрельский и чанский, но и все тюркские языки, равным образом переходящие от агглютинации к так наз. внешней флексии. Но в тех же тюркских языках наблюдается не только борьба агглютинации с флективностью, но и остатки предыду­щего синтетического состояния. Приведенные выше примеры из русского языка могут быть свободно продолжены примерами из тюркских. В них расстановка слов определяет смысл фразы, например yaqшi at ətdi 'хорошая лошадь прошла' и at yaqшi ətdi 'лошадь хорошо прошла', или, еще более ясный пример синтетичности: burə at aшağan 'волк съел лошадь' (букв, 'волк лошадь съел'), при перестановке же объекта на первое место он становится субъектом, и мы получаем лошадь действующим лицом, а волка страдающим: at burə aшağan.
       Но синтетичность в тюркских языках — не один только пережиток даже и в этих случаях с еще не флектирующими формами имен существи­тельных. Она сохраняется вовсе не как случайное явление. Это — вполне закономерная норма, действующая целиком в тюркских языках там, где нет места флективным оформлениям. Синтетизм здесь вскрывается полностью, так же как и в русском языке в примерах с матерью и дочерью, но синтетизм, конечно, уже не господствует ни в тюркских, ни в русском. Он сохраняется как господствующая норма не этой, а одной из предыдущих стадий, и выявляется в последующих в формах так наз. синтаксиса. Произошла качественная перестройка признака.
       Что касается тюркских языков, то в них синтетичность уцелела и в другом своем проявлении, видоизменившись качественно. Синтетичность в тюркской речи частично сохраняется не для определения грамматического значения слов во фразе, по лишь для оттенка слов, когда они граммати­чески и без того уже оформлены. Men sen-i ura-mən 'я тебя бью (буду бить)', при перестановке второго слова с его падежным окончанием на первое место не меняется смысл фразы, а только придается особый ей оттенок 'тебя я буду бить', т. е. именно я, а не кто-либо иной. Таких примеров много в любом языке. Тут синтетичность еще действует, но уже не в первоначальном своем значении определителя роли слова во фразе как субъекта и объекта. Именно поэтому синтетичность, наличную в тюркских языках
[866]  
все же нельзя считать характеризующим их признаком. В них господствует агглютинация. Но что такое агглютинация тюркской речи?
       Во фразе men sen-i ura-mən мы имеем и агглютинацию (men при гла­голе) и внешнюю флексию (i при существительном). Агглютинация тут выявляется в виде частицы «men», наличной и в живом языке (men 'я'), Флексия же выступает в частице «i», не имеющей самостоятельного значе­ния. Но ясность этого примера далеко не везде одинакова, и мы увидим неустойчивость определения, если будем базироваться на признаке прилеп вспомогательных слов (men) и прилеп вспомогательных частиц, уже утра­тивших значение слова (i). Например, sin-dä-gen-dä mi 'тот ли, который у тебя (был)'. Все наличные здесь прилепы не употребляются как само­стоятельные слова. Являясь прилепами, они могут быть названы агглюти­нирующими частицами, а как утративших самостоятельное значение — их можно было бы назвать флексиями. Между тем флексиями их никто не назовет. Почему?
       Если здесь дело только в факте прилепы, то sin-dä-gen-dä mi, конечно, дает образец агглютинации, но, в таком случае, и sin-dä ‘у тебя' — тоже пример агглютинации, так как в нем налицо прилепа, тогда как в этом примере «dä» уже ничем не отличается от обычной флексии. В таком случае и грузинский пример saql-eb-s дает агглютинацию, тогда как saql-s как будто бы дает уже флексию. Оказывается, что когда мы имеем одну прилепу, то получаем флексию, а когда две и более, то получаем агглютинацию. Если стать на эту точку зрения, то количественный, а не качественный признак в определении агглютинации поставит под сомнение, что имеем мы в самом русском языке в таких, хотя бы, примерах, как глагол «пускать» с его разновидностями «с-пускать» и «при-с-пускать». В по­следнем случае мы имеем уже не одну, а целых две прилепы, следовательно, агглютинацию?
       Конечно, это неверно, и если мы будем стоять только на формальном признаке самого факта прилепы, а не ее качества, то всякую внешнюю флексию придется отнести к числу агглютинирующих частиц. Неясность заключается в том, что мы имеем тут неучитываемый нами исторический процесс, и притом в общем ходе языкового развития, а не замкнутые язы­ковые семьи, будто бы изначально флективные, или изначально же агглютинативные. Мы имеем в указанных случаях качественную трансформацию прилеп-слов   в  прилепы-частицы,   т. е.  утрату вспомогательным словом
[867]  
своего самостоятельного значения. И в этом историческом процессе языко­вого развития происходит смешение норм различных стадиальностей.
       Еще нагляднее в своем смешении стадиальных норм будет язык абхаза, вовсе не оформляющего имена падежными окончаниями. Субъект и объект определяются местами во фразе, но и глагол той же абхазской речи в свою очередь должен иметь указание на субъект и объект, отмечае­мые в нем местоименными частицами, равным образом определяемыми в своей роли действующего и страдающего лица местом в глаголе: sara yara də-s-щweyt 'я его убиваю', буквально 'я его его-я-убиваю'. Перестановка первых двух слов обратит третье лицо в действующее, а первое — в страдающее. Но при этой перестановке поменяются местами и местоименные частицы в глагольных префиксах (с изменением местоименного объекта «d» в местоименный субъект «у»). Мы имеем тут явно выраженный синтетизм, но местоименные частицы-префиксы прилепляются к глагольной основе и дают тем самым ясную агглютинацию. Мы имеем в абхазском языке именно агглютинацию, а не внешнюю флексию, не только потому, что вспомогательные частицы прилепляются к глагольной основе, причем прилепляются одна на другую, но и потому, что они сохраняют жизненную форму местоименных частиц, хотя бы и в их усеченном виде. Это вовсе не частицы, утратившие свое прежнее значение.
       Вспомогательные частицы в абхазском глаголе представляют собой несомненное порождение агглютинации. Они ею и выдвинуты в противовес синтетичности, которая по самому своему существу в них не нуждается. Они излишни и в данном случае, так как субъект и объект уже выражены отдельно (sara yara). В то же время, появившись как агглютинирующие частицы, эти прилепы еще не оформились в своих падежных разновидностях и потому сами в свою очередь определяются в своем значении логического субъекта и объекта занимаемым ими местом, т. е. по нормам той же самой синтетичности. Выходит, что абхазская агглютинация синтетична, и таким образом мы видим на абхазском примере борьбу агглютинации с синтетизмом, и в этой борьбе сама агглютинация подчиняется нормам синтетичности. Следовательно, синтетизм еще влияет на агглютинацию. Приходится признать, что, при агглютинирующем построении абхазского языка, доминирующею все-таки оказывается синтетичность. Значит, доминант в данном случае устанавливается, и абхазский язык мы могли бы причислить к синтетическим, но, конечно, не к чисто синтетическим, потому что
[868]  
в нем имеется налицо и агглютинация. Агглютинативным же его назвать можно только с оговоркою, поскольку его агглютинация не освободилась от влияния синтетизма. С другой стороны, говорить здесь о синтетизме как о пережитке совершенно не приходится, так как он действует в полной мере во всей структуре речи, хотя и агглютинация в нем, равным образом, крайне активна. Вопрос в доминанте.
       В установлении архаичного даже для других яфетических языков доминанта подкреплением являются и другие признаки того же абхазского языка. С этим архаизмом структуры согласна и фонетика, сохранившая и трехсоставность аффрикатов и аффрикативную лабиализацию.
       Поскольку агглютинативные языки характеризуются нанизыванием на основу вспомогательных слов, обращающихся в частицы, постольку же они делают упор на слог, а не на фонему. В процессе жизни агглютини­рующей частицы, последняя из самостоятельного слова обращается в функциональную приставку, и язык постепенно утрачивает представление о ней как о чем-то самодовлеющем и устанавливает за нею лишь служебную роль. В связи с этим приставки теряют свою внешнюю устойчивость, каковую они имели как отдельные слова. Потеряв значение самостоятельного слова, вспомогательная частица легче поддается изменению и в частности выветриванию. В результате, бывшее слово перестает быть таковым и сокращается нередко до однозвучного состава. В таком случае, агглютинирующие языки, в части своей морфологии, начинают делать упор уже на фонему, и их суффиксальные окончания, так же как и префиксальные образования, мало чем отличаются от так называемой внешней флексии. Они мало в чем различаются именно потому, что сама, внешняя флексия является по своему существу не чем иным как дериватом агглютинирующей приставки.
       И если такая преемственная связь уже устанавливалась в лингвистике, хотя бы Боппом и Гумбольдтом, то в новом направлении общего учения о языке, выражаемом яфетидологическою школою, эта мысль углубляется в своем генетическом разрезе до преемственной трансформации всех существующих систем в их объединении единым процессом развития речи. При таком единственно возможном понимании языка в тесной его увязке с развитием общества нам неминуемо придется генетически связать трансформационные периоды, именуемые стадиями, и тем самым отказаться от изо­лированного подхода к языкам флективным, агглютинативным и т. д. Обрат-
[869]  
ное понимание есть лишь результат методологической ошибки, когда раз­личные представители языков рассматривались не в общем ходе глотто­гонического процесса, а как совершенно обособленные семьи. Подходя изолированно к языковым группировкам, индоевропейская лингвистика, вынуждена рассматривать языковые семьи обособленно. К тому же она, подходит к их изучению в значительной степени статично. Но, в тоже время, конечно нельзя отрицать и того, что и лингвист господствующего научного направления ощущает моменты движения и вынуждается самим материалом к учету их в исследовательских своих работах. Впрочем, основной упор на статику сказывается и здесь.
        В больших размерах смен языковых структур, так же как и смен культурных форм вообще в так наз. этнографии и вещевом творчестве археологических периодов, при ясной противоположности двух сравниваемых оформлений, исследователь невольно подходит к каждому в его застывшем состоянии и, констатируя факт смены, не может объяснить его иначе как сменою цельных организмов. На этом пути неизбежно укрепляется теория переселений.
       Именно теориею переселения легче всего объяснить смену одного ста­тического состояния другим. На месте существовала цельная структура, она заменена другою, принесенною вторгшимся народом, тоже цель­ным в своей где-то в ином месте существовавшей другой структуре. Такое толкование есть продукт научного компромисса, сочетавшего стабильный подход с необходимостью учета ясно выступающей динамики. Отсюда же идут и все пагубные последствия формально-сравнительного метода, кото­рый, при всей необходимости его применения, оказался, с данным к нему подходом, только закрепителем стабильности в освещении наблюдаемых явлений. Благодаря ему, отдельные языковые группировки рассматриваются как носители им присущих норм, в них искони находящихся. Движение допускается только в частичных изменениях, если же произошла коренная ломка, то она обязана внедрению нового народа, носителя новой структуры речи.
       И хотя представители индоевропейской школы утверждают, что они отказались от прежних попыток связывать язык с расою (как это делал например Фрид. Мюллер), но они неминуемо упираются в расу, когда пы­таются затронуть исторический процесс. Если современные языки, и даже все исторически известные, не считаются уже расовыми в своей основе,
[870]  
то все же расовый признак окончательно не оставлен и ярко всплывает в восстанавливаемых праязыках. Утверждается, что арийские племена, вторглись в Европу с готовыми формами речи, вещевого творчества и т. д. (ср. Вундт). Поэтому, строи их речи рассматривается внутри себя как самостоятельное целое. И если индоевропейские языки флективны и притом цельны в своем составе, то, следовательно, в них флексия будет везде, и внутри слова и вне его. В силу этого, аффиксы понимаются в них как флексия же, в данном случае внешняя. Таким образом, оказались явлениями одного порядка и изменения основы оттенком фонемы внутри ее (внутренняя флексия) и приставка к основе суффикса или префикса (внешняя флексия). Объединение одним названием (флексия) двух совершенно разнородных явлений может свидетельствовать только о предвзятости подхода и могло появиться лишь потому, что языки рассматриваются изолированно с приближением к ним как к целостным организмам. Отсюда — признание, что индоевропейские языки искони флективны и что флексиею в них будет все, чем выражается изменение слова.
       С другой стороны, тюркские языки рассматриваются равным образом совершенно самостоятельно, как особая семья. Они агглютинатпвны, при­том считаются искони агглютинативными, и поэтому в них однозвучные же приставки признаются не флексией, а агглютинацией. В чем заключается методологическая ошибка? Очевидно, в произвольности группировок, по­строенных на формально-сравнительных сопоставлениях, и в умышленном разграничении языковых групп, изучаемых внутри себя. Естественно, что в результате такого подхода с обостренною изоляциею нам трудно просле­дить трансформацию агглютинативных частиц в так наз. внешнюю флексию.
       Эта трудность прослеживания генетической преемственности при углублении обособленного подхода к выделяемым языковым группировкам заставила лингвистов индоевропейской школы отказаться от высказывавшихся взглядов о связи агглютинации с флексиею (например Гумбольдт) и даже о преемственной трансформации всех трех систем речи (Шлейхер). Экспериментальное обособление привело к отказу от постановки так наз. широких проблем, и этот отказ укрепился в лингвистике за последние 40 лет настолько, что и языковеды нашего времени продолжают признавать излишним углубление генетического вопроса дальше праязыка. Формально-сравнительный метод ограничил научное исследование узкими рамками языковых семей, и крупнейшие представители старой школы считают
[871]  
себя вправе отрицать преемственность языковых структур хотя бы на том основании, что такой «древний» язык, как латинский, уже флективен  и что утверждения о возможности дофлективного состояния индоевропейской речи к периоды, предшествующие появлению письменных памятников, смешны (Jespersen). В то же время, отсутствие углубленного исторического подхода и стремление к стабильному изучению формы привело к констатированию наличных явлений при скепсисе в части возможной увязки их между собою.
       Таким путем установлены три вида языковых структур: синтетическая, она же аморфная, агглютинативная и флективная. А когда английский и французский языки возбудили сомнение в их даже современном состоянии, резко расходящемся с нормами флективного строя, то научное к ним отношение выразилось в установлении обратного движения в сторону агглютинации. Здесь опять резко выявился формально-сравнительный метод, применяемый без всякого учета историчности, т. е. со стабильным подходом, весьма близким к утверждению, что если мы не имеем тут уже чистой флективности, то имеем агглютинацию. Других видов исследователь не знает и потому не допускает возможности в будущем того, что пока еще не поддается его изучению как еще не в достаточной мере оформившееся.
       То, что уже существует, поддается статическому изучению. Но стати­ческое изучение подчинило себе и исторический подход, который проводится, главным образом, путем сличения разновременных по датировке памятников, т. е. сличением стабильных состояний. В результате, язык воспринимается как монолит. Движение вперед, с отходом от изучаемых норм, в теории может быть и допускается, но на практике оказывается совершенно неприемлемым, как противоречащее сравнительному методу, поскольку он базируется на сопоставлении форм уже известных и потому кажущихся преувеличенно устойчивыми. При таком подходе, движение звука приписывалось даже потребностям эстетики (Шерер). Вопрос о стадиальности, в указанных условиях лингвистических работ, не может даже и возникнуть.
       Если бы лингвист стоял не на статическом исследовании, а на действительно историческом, то он неизбежно должен был бы связать судьбы языкового развития с развитием общества, а в таком случае признать, что флективный строй речи удовлетворяет более осложненным общественным
[872]   
потребностям, чем агглютинативный. И если обществоведу даже в голову не придет мысль о том, что современная нам Англия и Франция переходят обратно к феодализму и даже родовому строю, то и лингвисту, учитываю­щему социальную основу речи, нельзя утверждать о движении английского и французского языков в обратную сторону к агглютинации.
       Мы знаем, что главари индоевропейской школы нынешнего времени считают язык явлением социального порядка, но это вовсе еще не обратило их в историков, и даже не указало им на бесспорное для них же самих основное положение развития общества, которое отнюдь не связывает развитие феодализма и тем более родовых обществ и т. д. с одним каким-либо народом, с одним каким-либо местом зарождения, откуда образец данной структуры общества переносится путем заимствования или пере­селения в другие части света. Если же увязать на самом деле язык с человеческим обществом, то может показаться вовсе не столь парадоксальным констатирование в английском и французском языках переходного момента к новой, еще не получившей своего наименования, структуре речи, соответствующей требованиям капиталистического строя, которому перестает отвечать флективность, наличная в Европе может быть еще в дофеодальный ее период.
       Мне хотелось бы подробнее остановиться на внешней флексии и агглютинативных частицах. Последние, в своем полном виде, возводятся к отдельным словам. С этой стороны, они близки даже к синтетичности, которая представляет собою набор неоформленных слов. Следовательно, синтетичность делает упор на слова, равноправные в своем положении во фразе. Агглютинация же выделяет вспомогательные слова и тем самым трансформирует прежний синтетический строй, делая в количестве слов упор на их качественное значение. Эти вспомогательные слова связываются одним общим ударением с основным словом, к которому они прикрепляются. В результате получается расхождение вспомогательных слов с их же первоначальным самостоятельным значением. Последнее, т. е. слово с самостоятельным значением, продолжает, находясь в движении, видоизменяться и фонетически и семантически, и нередко. другая внешняя форма используется в том же значении живой речи. В итоге получается новое расхождение, и вспомогательное слово отрывается от своего прежнего самостоятельного значения. Таким путем, прежнее самостоятельное слово уже перестает употребляться как таковое и сохраняется только как вспомога-
[873]  
тельная частица, как аффикс. Поэтому, во многих случаях, такие вспомо­гательные приставки, несмотря на свою склонность к выветриванию, оказы­ваются носителями более архаичных форм, чем им же современный корне-слов. Именно в виду этого они и представляют собою особый интерес для яфетидологических построений, учитывающих историческое движение, а не статику.
       В отличие от синтетичности, агглютинация делает упор на оформле­ние слов во фразе путем упомянутых вспомогательных прилеп. В отличие от синтетического построения фразы сериею равноправных слов, получается фраза с качественно различными словами. Этот признак н можно было бы считать за характеризующую особенность агглютинации. Когда, же часть этих качественно различных слов перестает быть словами, то мы имеем уже готовую предпосылку к переходу на флективность, вернее к тому, что называется внешнею флексиею.
       Процесс трансформации не мог быть уловлен представителями индо­европейской школы лингвистов. Путь их исследовательской работы резко отмежевался от историзма, как только формально-сравнительный метод привел их к обособленным языковым группировкам. Те языки, в которых вспомогательная частица еще ощущается как остаток слова, хотя и обрати­лась уже лишь в оформляющую частицу, отнесены к агглютинативным, те же, в которых эти вспомогательные слова не воспринимаются более как таковые, выродившись в суффиксы, т. е. в конечном итоге в то же самое, причислены к флективным. Резкая грань, искусственно воздвигнутая между ними, привела к изолированному изучению их лишь внутри себя. Поэтому вопрос о преемственности отпал, ярко выявив все недостатки формально-сравнительного метода, заглушившего генетическую постановку при таковом его использовании.
       Флективность делает упор на самостоятельность слов во фразе, но слова эти уже оформляются, в чем и заключается отличие флективности от синтетичности. Оформив слова и делая их понятными в их взаимном сочетании независимо от занимаемого ими места во фразе, флективный строй в то же время коренным образом расходится с основным правилом синтетичности, не могущей обойтись без упора на местоположение слова. Но в то же время при этих внешне изменяемых формах сохраняется и качественное различие частей речи в виде наличия наравне с основными словами фразы также и предлогов и послелогов, т. е. вспомогательных
[874]  
слов, имеющих не самостоятельное, а определяющее значение в общем наборе слов фразы, т. е. сохраняя свойственное агглютинации различие служебной роли во фразе. С другой стороны, вспомогательные частицы, прилепленные к основе изменяемых слов, не воспринимаются уже как вспомогательные слова, и в результате мы имеем во фразе состав флектирующих слов (по признаку внешней флексии). При таких условиях можно было бы сказать, что флективность представляется в некотором роде результатом синтетизации агглютинативного строя, но это, конечно, не синтетический строй, так как слова, в нем уже оформлены в своих грамматических разновидностях.
       Новый же строй речи, выявляемый современными нам английским и французским языками, опять усиляет качественное различие самостоятельных слов фразы флективного оформления и делает упор на служебные вспомогательные слова, называемые предлогами. С этой стороны движения языковой структуры, можно было бы в названных двух языках усмотреть признаки агглютинации флективного строя. Казалось бы, что индоевропей­ское лингвистическое направление правильно уловило обратное движение английского и французского языков в сторону агглютинации, но это со­вершенно не соответствует действительности, и если флективный строй, уподобляясь синтетичности в отмеченном выше явлении, есть лишь дальнейший за агглютинациею этап развития речи, то и новая структура двух западных языков представляет собою равным образом продвижение вперед.
       Считаясь с особенностями поступательного движения в развитии речи, приходится признать, что флективность внутри самих индоевропейских, языков различна. Стремление к оформлению слова привело к изменению фонетических оттенков самой основы. Это, конечно, не есть результат использования агглютинативных частиц. Но в самих индоевропейских языках кроме внутренней флексии имеется еще и так наз. внешняя, то есть аффиксы, которые, наоборот, крайне близки к агглютинации. В этом отношении индоевропейские языки вовсе не равноправны между собою. Например, в русском языке действие внутренней флексии гораздо слабее развито, чем, хотя бы, в немецком (народ — народы; Volk — Völker). И если по этому признаку немецкий язык окажется более флективным, чем русский, то последний окажется ближе к агглютинативным, чем немецкий. С другой, стороны, агглютинативные тюркские языки уже настолько обострили упор на фонему, что вся существующая у них графическая, система арабского
[875]  
алфавита, в основе своей передающая согласные звуки, следовательно сло­говая, перестала отвечать потребностям речевой передачи и заменяется фонетическим письмом флективного типа, к структуре которого приблизи­лись и сами тюркские языки.
       Получается довольно сложная картина. И это вполне естественно, раз мы рассматриваем язык не в застывшем его состоянии будто бы цельного организма, а в вечном процессе диалектического развития, притом еще единого глоттогонического движения. Мы неминуемо должны констатировать, что все известные нам языки представляют собою сложнейшие сочетания разнообразных признаков, и это, действительно, приходится констатировать. Язык в процессе трансформаций выдвигает господствующие в нем признаки, но целый ряд языковых явлений лишь приноравливается к ним, находясь каждый в переходном состоянии, некоторые же явления не приноровились, но и не изжиты. Они закономерны как остатки прошлого состояния, которому вполне соответствовали, хотя и не отвечают господствующему признаку новой для них стадии. С этой стороны, именно такие, неправильные с точки зрения господствующего признака, формы приобретают особое значение для исторических построений, являясь свидетелями пережитых этапов. Неправильные формы должны быть и действительно имеются во всех исторических языках, и имеются они потому, что язык не монолитен по своей структуре и находится в постоянном движении. Исследователь должен учесть процесс движения, и именно поэтому существующие грамматики чисто описательного характера не удовлетворяют лингвиста новой школы.
       Момент наблюдения дает возможность фиксировать только один слу­чайно полученный разрез общего процесса развития речи, и случайность этого разреза обусловлена моментом наблюдения, поэтому классификации языков по наличному их состоянию весьма условна. Не учитывая в достаточной степени динамику и подходя с предвзятым стабильным направле­нием, исследователь смотрит на каждый язык как на цельного во всем своем составе представителя речи и сравнивает его с другими в таковом же их понимании. Засим проводится группировка языков, и, вместо того, чтобы взять весь процесс развития, установить движение характеризующих признаков в их трансформационных оформлениях и но этим признакам распределить языки, вместо этого языки заранее распределяются по семьям, а характеризующие признаки определяются внутри их самостоятельно для
[876]  
каждой группы. Получается неправильное понимание этих признаков, гене­тически не улавливаемых и разорванных в общем своем течении установлением их только по отдельным семьям.
       Дальнейший ход работы, опирающейся на, типологические сопоста­вления, пытается провести сводку наблюдаемым явлениям. Получается сравнительная грамматика, построенная на сопоставлении форм различных стабильно взятых структур. В результате такого подхода, даже и работа исторического порядка сводится или к сличению памятников одного языка различных датировок, или же к сличению цельных языков одной семьи, тоже на основе различия датировок. Такого вида, построения возводятся по чисто диахронистическому принципу, и главным образом благодаря этому индоевропейская лингвистика уперлась в санскрит. Здесь, в такой своеобразной постановке истории языка, получилась коренная ошибка, так как каждый язык не только разнообразен в движении своих составных частей, но и разнообразен в различных своих же представителях, и для построения истории языка на основе зафиксировавших различные его этапы письменных памятников требуется предварительная характеристика самого памятника, доносящего в большинстве случаев не народную речь, а речь лишь одного из слоев населения. Еще менее оснований для чисто формальных сопоставлений целых языков одной семьи с построением историзма по датировке живых и мертвых языков через письменные же источники. Взятый в основу диахронистический принцип отстранил более убедительные возможности выявления истории языкового развития по его представителям в синхронистическом разрезе. Между тем, движение языков вовсе не одновременно и не одинаково, поэтому упор должен делаться не на диахронизм, а на диастадиальность. Оба эти термина, конечно, не совпадают.
       Установка на единый процесс развития речи выдвигает заданием прослеживание характеризующих язык признаков в их динамике по ста­диальным ступеням, т. е. признакам диастадиальности, а не диахронизма. При такой постановке диастадиальными (разностадиальиыми) могут оказаться синхронистические языки, тогда как, наоборот, языки синстадиальные (одностадиальные) могут относиться к разному времени, т. е. могут быть диахронистическими.
       Классификация языков по этим признакам возможна только по про­работке координат в их стадиальных оформлениях. Подходя к этому зада­нию с учетом наличного материала, языкового и археологического
[877]  
с восстановлением по ним социальных структур так наз. доистории, мы получаем, приблизительно, следующую картину развития речи:

       1) Ограниченные потребности общения еще не расчлененного охотничьего коллектива довольствовались еще не расчлененным на слова сигналом, обнимавшим собою то, что мы называем целою фразою (Ф).
       2) Усиливающиеся потребности общения коллектива, уже расчленен­ного по специализациям, привели к приурочению сигнала к обозначению отдельного предмета или понятия. Сигнал обращается в слово (С), и для построения фразы необходим уже не один сигнал, а набор их, т. е. набор слов. Но, для построения фразы, требуется определение взаимоотношения слов. Это достигается порядком их размещения. Место определяет значе­ние слова во фразе (синтетичность). Внешне фраза выражается построением из ряда неоформленных (аморфных) еще слов (Ф = ССС...).
       3) Взаимоотношение слов во фразе проводит качественное различие их, выделяя вспомогательные слова, определяющие значение остальных во фразе (с). И те и другие остаются еще неоформленными, аморфными (Ф = СсС...).
       4) Часть таких вспомогательных слов в их служебной роли во фразе утрачивает самостоятельность и вместе с нею ударение. Другая часть вспомогательных слов продолжает сохранять ударение, оставаясь аморфною (послелоги и предлоги). Вспомогательные слова, утратившие ударение, прикрепляются к основному (Ф = С+с...).
       5) Вспомогательные слова обращаются во вспомогательные частицы, утрачивая самостоятельное значение слов и обращаясь тем самым в аффиксы (а). Фраза строится уже набором слов, характеризуемых в своем значении во фразе такими частицами-аффиксами (Ф = С+а...).
       6) Изменение слова для выражения его грамматического отношения проводится также путем фонетического видоизменения самой основы слова, т. е. путем внутренней флексии (х). Вместе с тем и сама фраза принимает другой вид (Ф = С^х+а...).'
       7) Для определения грамматического отношения упор делается не на само слово, а на сохраняющееся во всех предыдущих периодах вспомога­тельное слово, на предлоги (n). Строение фразы внешне приближается к отмеченному в третьем пункте (Ф = n С...).

        Из них: 1-я стадия имеет целую фразу в одном сигнале. Ее можно было бы назвать «сигнализирующею»; 2-я стадия — чисто синтетическая
[878]  
и притом аморфная («аморфно-синтетическая»); 3-я стадия уже провела качественное различение слов во фразе, выделив вспомогательные слова-детерминативы (агглютинация). Выделив вспомогательные слова, эта стадия сохранила аморфность («аморфно-агглютинативная», или «детерминативная»); 4-я стадия обратила вспомогательные слова в частицы-прилепы («агглютинативная»); 5-я стадия выродила агглютинирующую частицу-слово в суффиксальную или префиксальную приставку («аффиксальная»); 6-я стадия характеризуется изменением фонемы в самой основе слова («флективная»); 7-я стадия делает для различения грамматического отношения слова ко фразе упор на самостоятельные вспомогательные слова-предлоги («предложная»).
       Изложенная схема выразится графически в следующем последова­тельном распределении трансформирующихся семи стадий:

        1) Ф = Ф сигнализирующая, она же диффузная.
        2) Ф = ССС... аморфно-синтетическая.          
        3) Ф = СсС... аморфно-агглютинирующая или детерминирующая.
        4) Ф = С+с... агглютинирующая
        5) Ф = С+а... аффиксирующая
        6) Ф = С^х+а .. флективная
        7) Ф = n С... предложная

        Распределяя языки по этой схеме, придется каждый из них предва­рительно проанализировать для определения характеризующего признака, т. е. определить, на каком этапе своего движения застигается данный признак в каждом конкретном языке. При этом необходимо иметь в виду уже сделанную оговорку об отсутствии безукоризненно чистых стадиальных типов, так как каждый язык находится не только в движении общего своего целого, но и в движении каждого признака в отдельности и в их взаимодействии. Следовательно, нужно уловить характеризующий признак в данное его стадиальное состояние. Лишь после этого можно ставить вопрос о стадиальном определении языка — носителя этого признака, но и то с известною оговоркою о стадиальной его принадлежности только в части структурного определения.
       Со стороны структурного определения, первая стадия может улавли­ваться в живой речи только на одиночных примерах из языков совсем иных стадий, а именно на сигнализации одним словом пли знаком целой фразы
[879]  
(вроде употребления слов «звонок!», «телефон!», долженствующих повлечь за собою определенное действие, пойти открыть дверь и т.д.). Но эти примеры, конечно, неудачны для характеристики стадии, поскольку построение фраз должно отвечать стадиальному мышлению, явно в этих случаях не соответствующему господству еще диффузной сигнализации. Более подходящие примеры имеются, и притом в достаточном количестве, в графике в виде магических пиктограмм-символов глубокой «доистории», от каменного века включительно.
       Вторая стадия, в своем использовании равноправных слов, найдет, по всем данным, прекрасные примеры в пиктографических письменах Европы и Азии, пока не поддающихся чтению, например в Альвао и др. Эти письмена, являющиеся ступенчатою трансформацией) первых, ведут в свою очередь к последующему преобразованию как клинописных, так и иероглифических образцов в их использовании структурою речи, широко применявшей прилепы агглютинативного типа и даже аффиксации так наз. внешней флексии в языках Передней Азии и Египта.
       Третья стадия, по своей характеристике качественно различных слов, имеет яркие переживания в системе детерминирования, улавливаемого в письме клинописью и иероглифом, притом именно в письме, а, не в самой речи дошедших до нас письменных памятников. Но письмо равным образом не случайно в своем происхождении и когда-то должно было соответствовать структуре речи, следовательно передает ее, хотя бы и в не дошедшем до нас состоянии, или, вернее, еще не улавливается в тех эпиграфических материалах, которые не поддались дешифровке. По характерным особенностям этой стадии, еще аморфной, т. е. не знающей какого-либо оформления слова, знак в ней должен был выражать целое слово и, но мере трансформации его во вспомогательную частицу и знак, уже в последующей стадии, видоизменялся соответственно новым стадиальным требованиям, обращавшим слово, в большинстве случаев элементного оформления, в частицу слогового чтения. Тем самым преобразовывалось и письмо, еще пиктографическое по своему содержанию, в слоговое написание последующей стадии.
       Что касается живой речи, то, со сделанною выше оговоркою о меж­стадиальном смешении, можно дальневосточные языки отнести ко 2-й и 3-й стадиям.
       Абхазский язык выявляет синтетичность, каковой, как мы видели выше, подчинены и агглютинирующие частицы:   sara wara we-s-щweyt
[880]  
'я тебя убиваю' и wara sara se-w-щweyt 'ты меня убиваешь'. Следовательно, для этого языка характеризующим признаком будет синтетичность, и потому его можно поместить в 3-ю стадию, поскольку таковая еще син­тетична, со склонностью к переходу в 4-ю.
       Тюркские языки имеют прилепленные к основе вспомогательные слова, еще не утратившие значения самостоятельных слов в той же тюркской речи, но имеет также и вспомогательные частицы, уже выветрившиеся до состояния аффикса, т. е. утратившие форму слов. Пережитки синтетичности чувствуются в них в постановке логического субъекта на первое место, хотя объект уже оформлен падежным окончанием: men sen-ı əltərə-mən  'я тебя убил' (букв, 'я тебя убил-я') и sen men-ı əltərə-sən 'ты меня убил' (букв. ^‘ты меня убил-ты'). Тюркские языки, по предложенной выше схеме, дают построение С+а, С+с, т. е. занимают место в 4-й и 5-й стадиях, так как для них характерна не синтетичность, уже отсту­пившая на второй план, а агглютинация и аффиксация.
       В 5-й же стадии, с переходом в 6-ю, окажется русский язык, в своей коренной основе аффиксирующий, хотя и проявляющий признаки 6-й стадии с характерною для нее флексиею (внутренней флексией). Но в русском языке сама внутренняя флексия в значительной степени зависит от перемены ударения, чего незаметно например в немецком (С+а, и сравнительно редко С^х+а, как то: народ — народ-ы, седло — сёдла и т. д.). Все же флексия явно выступает в русском языке, в особенности в изменении консонантов (бег-у, беж-ал и др.). Но в огласовке она далеко не так ясна, как в немецком и тем более в семитических, где на флексии строятся грамматические формы. В то же время русский язык, в его наиболее изученной форме литературного, конечно, допускает изменение основы, чем ясно отличается от норм тюркской речи, базирующейся на агглютинации и аффиксации стойкой основы.
       В 6-ю стадию придется отнести, в числе других, и немецкий язык, в котором достаточно широко распространена форма С^х+а и даже просто С^х (Mann — Männ-er, Vogel — Vögel и т. д.), но который, вместе с тем, широко использует не только аффиксацию, но и агглютинацию с ярким проявлением даже синтетичности (глагол, отрицание в конце фразы и пр.). Наиболее же характерными для этой, стадии окажутся семитические языки, ясно выявляющие (внутреннюю) флексию в своих грамматических построе­ниях С^х (напр. араб. qatala 'он убил', qutıla 'он был убит' и т. д.)
[881]
        Такие же языки, как современные французский и английский, уходя­щие из флективности к новому структурному оформлению с упором на предлоги (la maison 'дом', (dans la maison 'в доме'), войдут в 7-ю стадию. Руководящими оказываются вспомогательные слова в их синтаксическом использовании, тогда как нормы аффиксации и флексии, хотя и действуют, но отступают на второй план, по крайней мере в склонении. Впрочем, аффиксация, становящаяся уже незаметною в чтении имен существительных, все еще ясно выступает в их графике (например les maisons), отстающей от темпа языкового движения и передающей уже не читаемое окончание множ. числа и др. Что касается флексии, то она еще налицо хотя бы в таких формах, как vouloir, il voudra, je veux и т. д. Таким образом, и здесь нет места цельности структуры, наоборот, мы наблюдаем ряд, противоречивых норм. Главенствующим определителем роли слов во фразе становится предлог, и, поскольку он именно предлог, он синтетичен. Происходит качественное переоформление все тех же норм, уже известных по предшествующим стадиям, но эти нормы качественно изменились, и потому новый строй речи перескакивает в последующую стадию, а вовсе не пятится назад, хотя бы внешне и выявились вновь казалось бы старые нормы синтетизма и детерминизации. Раньше это был главным образом детерминатив, сейчас — это уже предлог.
       Обычное деление на три группы — синтетическую, агглютинативную и флективную — не охватывает собою всех основных деталей исторического процесса жизни языка в его движении и не позволяет проследить трансформацию самостоятельного слова (С) во вспомогательное (с) и дальнейший процесс прилепления его (С+с), вырождения в аффикс (С+а), последующий упор на аффикс фонему и тем самым на самоё фонему, выражаемую не только прилепою, но и изменением ее в самой основе слова (С^х), и, наконец, выдвижение тех же вспомогательных слов в их уже новом качественном использовании предложною языковою стадиею. Здесь вспомогательные слова в их прежней двойной функции определителя слова (детерминатив) и определителя значения слова во фразе (предлог, послелог) выступают в своей последней, синтаксической функции. Весь процесс, во всем его историческом разрезе, обусловлен взаимодействием разноречивых норм и синтезом движущих противоречий.
       Ход исторического развития идет именно по пути трансформации, перестройкою в новое  состояние.  При историческом подходе мы не уловим
[882]  
процесса перестройки языка, если будем изучать явления только внутри отдельно взятых языковых группировок, а не возьмем всего глоттогонического процесса в его целом. Нужно прежде всего уничтожить искусственно воздвигнутые рамки, неминуемо ведущие к стабилизации объекта исследования. Только при таких условиях удастся охватить нередко запугивающую «широкую проблему» и в связи с ней уточнить место отдельных языков в общем процессе развития речи. Тем самым облегчится сложная задача классификации языков по стадиальной их характеристике и выявится задача ближайшего будущего — составление исторического обзора языковых структур и характеристика их настоящего момента, взамен статического описания, лежащего в основе ныне действующих грамматик.
       Делаемый  здесь  опыт стадиального деления далеко не полон. Он нуждается в более уточненном определении отмеченных выше характери­зующих признаков каждого языка и кроме того грешит неучетом других характеризующих признаков, в первую очередь фонетического и семанти­ческого, равньш образом в процессе их стадиального продвижения. Кроме того, для выяснения основного задания яфетидологии, а именно общественно-экономического фактора развития речи, встает со всею остротою все еще остающаяся без ответа проблема языка и мышления.
       Таким образом,  вся  предлагаемая мною схема носит лишь рабочий характер.
       Этим рабочим характером моей настоящей статьи объясняется также неупоминание основной задачи лингвиста новой школы. Поскольку язык в его динамике не может рассматриваться оторванно от определяющей его базы, постольку же невозможна характеристика языковых стадий без увязки их с общественно-экономическими формациями. Опыт такой увязки делается мною в другой работе, «К вопросу о стадиальности в языке и письме», печатаемой в VII томе Известий Государственной Академии истории материальной культуры. Там, равным образом, дается только наметка, так как вопрос слишком сложен, а материал далеко не достаточно проработан. Требуется дискуссия.
       Сложность работы объясняется еще и тем, что далеко не в доста­точной еще степени разработаны языки в классовом определении движущих нх признаков, в частности индоевропейские языки, в том числе и русский, затронуты, мною лишь в их литературных представителях, предопределяя тем самым односторонность подхода.