В XVII »).в. произошло фактическое слияние «всех таких областей, земель и княжеств в одно целое». «Слияние это... вызывалось усиливающимся обменом между областями, постепенно растущим товарным обращением, концентрированном небольших местных рынков в один всероссийский рынок». В это время сложившееся у нас централизованное государство уже превратилось в многонациональное. Укрепление централизованного государства еще более усилило потребности в нормировании языка. Продолжает в эту пору развёртываться работа по грамматическому описанию русского языка. Среди грамматических работ этого времени наиболее видное место и наиболее широкое использование получила вышедшая в свет в 1619 г. грамматика Мелетия Смотрицкого. Таковы первые шаги становящегося у нас языковедения.
[9]
        Грамматика Смотрицкого сыграла свою роль не только в научном изучении русского языка, но и в постановке в России языковедческой работы вообще. На её основе построены учебники Афанасия Пузины, Копиевича, Поликарпова, Максимова и ряд других. С нею был хорошо знаком и Ломоносов. Смотрицкий ставил перед собою чисто практическую цель. Он хотел изложить правила, по которым можно было бы «читать по словенску и чтимое выразумевати». Этой цели он в полной мере не достиг. Правда, материал грамматики Смотрицкого более обилен, чем у Зизания, все же Смотрицкий не дал той чёткости изложения и ясности анализа, которые позднее выявились в трудах Ломоносова. Кроме того, Смотрицкий подпал под влияние греческой грамматики, что сказалось в значительной степени при описании строя славянских языков, представленного им в искаженном виде. Он был далёк от элементарных правил исторического подхода к изучаемым письменным памятникам и их языку. Древние формы смешивались им с живыми русскими и польскими и т. д. Резче с научной стороны выделяется работа Крижанича «Грамматично изказание об русском jезику»(1666 г.). Хотя Крижанич не дал ни русской, ни славянской грамматики, а дал описание им же самим создаваемого общеславянского языка, всё же он стремился построить его на русской основе, назвав «стародавним и коренным, русским именем». В работе его и последующих за ним учёных всё более и более намечался переход на почву родного языка, на изучение его параллельно другим языкам, но самостоятельно.
        Конец XVII и начало XVIII в. оживляются изданием ряда словарей и учебных пособий, в число которых включаются «Лексикон треязычный» Поликарпова, букварь, изготовленный Карионом Истоминым в 1694 г. специально для обучения царевича Алексея Петровича, и др. Образование многонационального государства закладывает основы для предстоящего затем развития у нас сравнительного языкознания. Начиная с эпохи Петра I последовательно проводятся научные экспедиции для изучения народов нашей страны. Постепенно накапливается материал по описанию быта и языков народов Приволжья, Кавказа, Сибири. Собиранием лингвистического материала занимались и не специалисты-языковеды. В 30-х годах ХVIII в. русскими учеными привлека-
[10]
лись к изучению даже такие языки, как китайский, монгольский, маньчжурский, тибетский. Академик Байер (1726—1738 гг.) занимался санскритом с приезжим индусом. Языковой кругозор расширялся настолько, что в конце того же века собирался даже материал для сравнительного словаря языков всего земного шара. Привлекались европейские, азиатские, даже африканские и американские языки. Все эти работы появились задолго до возникновения научного сравнительного языкознания, и, самой своей постановкой свидетельствуя о росте интересов к широкой языковедческой проблематике, они подготавливали более высокую ступень развития научного языкознания. Дворянская империя XVIII в. предопределила последующее развитие культуры, замыкая её средою представителей одного класса. Развёртывается деятельность Академии наук (основана в 1725 г.), Московского университета (основан в 1755 г.), становящихся центрами дальнейшего роста науки и литературы.
        Но двери университета закрыты для широких слоев населения. Состав академиков и профессоров занолняется иностранными учёными. В противовес им появляются Тредиаковский и Ломоносов, выдвигающие интерес к русской науке и русской художественной литературе. Они воспитывают в последующем поколении любовь к русскому, доказывают преимущественные достоинства русского языка и его богатство.
        Знакомство с иноземною культурою и иностранными языками, вызванное политическими интересами России XVIII в., отражается на всём последующем ходе развития русской науки. Учёный мир разбивается на два лагеря. Одни ищут основы русской речи в иноземных источниках и ставят строй русского языка в подчиненное им положение. Другие, наоборот, смотрят на историю русского народа и на развитие его языка с подлинным чувством русского человека и возвеличивают их.
        В связи с этим начинает явно ощущаться недостаточность исследования русского языка и необходимость систематического научного его изучения. В 1735 г. было учреждено при Академии наук «Российское собрание», задачей которому ставилось «радеть о возможном дополнении российского языка, о его чистоте, красоте и желаемом потом совершенстве». Российскому собранию предстояло составить «грамматику добрую и исправную»
[11]
и «дикционарий полный и довольный». Значение русского языка поднялось, обращено было особое внимание на его достоинства и преимущества по сравнению с другими языками. В. К. Тредиаковский уверенно заявлял, что его родной язык способен передавать всё, «что преизряднейшее, что полезнейшее, что достоинейшее в чужих языках». Он призывал «больше всех других природный свой язык любить, чистить, к нему прилежать, о нём всегда помышлять». Богатство русского языка начало обращать на себя преимущественное внимание, в связи с чем наметился резкий отход от применения в изучении русского языка греко-латинской грамматической теории, чрезмерное влияние которой сказывалось в статьях грамматического содержания XVI в. и в грамматике Смотрицкого. Под этим влиянием в 1591 г. появился даже такой труд, как «Адельфотис — грамматика доброглаголивого еллинославенского языка».
        Задачу «радеть о возможном дополнении российского языка, о его чистоте, красоте и желаемом потом совершенстве», а также о составлении «грамматики доброй и исправной» и «дикционария полного и довольного» принял на себя М. В. Ломоносов. Его «Российская грамматика» является первой полной грамматикой русского литературного языка. Гениальный ученый оказал неоценимую услугу также и нашему отечественному языкознанию. Он провёл колоссальную работу, собирая грамматический материал по первоисточникам, сам его обрабатывая и систематизируя. Будучи первоклассным знатоком живого русского языка, он широко использовал народную речь, выделяя в литературном языке два его элемента — отложения живых областных говоров и церковнославянский язык, внесённые в литературную речь сосуществованием живого народного говора с книжным славянским языком. Изучение взаимного между ними влияния, длившегося в течение многих столетий, привело Ломоносова, с одной стороны, к правильному выявлению исторического хода развития русского языка, с другой — к прослеживанию этого взаимного сосуществования и влияния на протяжении веков. Это в свою очередь привело его к выделению руссизмов и славянизмов не только в современном ему литературном языке, но я в историческом аспекте его развития. Ломоносов отличал древнерусский язык от старославянского.
[12]
        Он указал на договоры князей с греками, на «Русскую Правду» и на летописные сказания как на представителей русской и не славянской письменности. Он же углубился в изучение славянских языков и предварил Шлецера установлением их классификации.
        «Российская грамматика» Ломоносова лишена недостатков грамматики Смотрицкого с его чрезмерным стремлением исправлять живой язык, доходящим до сочинения новых форм, ему чуждых. Ломоносов избегал навязывания русскому языку несвойственных ему форм. Он пересмотрел алфавит и изъял из него десять букв, утверждая, что многие «надстрочные знаки приняты от греков без нужды». Вопреки Тредиаковскому, который отстаивал фонетическое правописание «по звонам», т. е. по выговору, Ломоносов удачно совместил фонетический принцип написания с этимологическим, устранять который было бы, по его словам «весьма странно и противно способности лёгкого чтения». Труды Ломоносова, касающиеся языкознания, заложили основу, по которой пошло дальнейшее изучение русского языка. Он же ясностью своего исторического подхода к изучаемому языку и применяемыми методами сравнительных сопоставлений, дозволивших ему противопоставлять руссизмы славянизмам, наметил путь дальнейшего у нас развития языкознания.
        Труды Ломоносова остаются не только ценнейшим историческим памятником, содержащим в себе богатый и точно проверенный материал, но и живым источником, которым с успехом пользуется учёный наших дней. Ломоносов не только любил, но и правильно оценил русский язык. Если Тредиаковский в 1773 г. высказал «три суждения о трёх главнейших древностях российских: о первенстве славянского языка перед тевтоническим; о первоначалии россов; о варяго-россах славянского звания, рода и племени», то Ломоносов ещё в своей «Риторике» 1748 г. смотрел на русский язык, как на «язык, которым Российская держава великой части света повелевает, по её могуществу имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни единому европейскому языку не уступает». Ломоносов, отказавшись от насильственного навязывания русскому языку грамматических норм греческого и латинского, подошёл к родному языку, как к равноправному сочлену великой семьи языков и вскрыл
[13]
заложенные в нём богатейшие возможности самостоятельного развития. Тем самым он ярко отметил своеобразие и богатство русской речи. Высказанная им мысль о превосходстве русского языка перед западноевропейскими нашла себе горячий отклик. Сто лет спустя, в 1854 г., Н. Г. Чернышевский даёт дальнейшее развитие высказываниям Ломоносова. Н. Г. Чернышевский говорит о «решительном превосходстве русского языка над другими европейскими языками по богатству и разнообразию словопроизводства». «Словопроизводство в русском языке, — по его словам, — подобно словоизменению, отличается, сравнительно с той же стороною других новейших европейских языков, гораздо большим разнообразием. Можно даже сказать, — продолжает Н. Г. Чернышевский, — что русский язык (подобно другим славянским наречиям) развил в себе много таких способов произведения слов, которые остались мало развитыми в греческом и латинском языках, по богатству словопроизводственных способов стоящих несравненно выше новых европейских языков» («О словопроизводстве в русском языке»).
        После блестящего периода творческих работ Ломоносова, последователем которого был один из первых преподавателей словесности в Московском университете А. Барсов, наступает период усиления словарных работ и вместе с тем некоторое снижение интереса к общей языковедческой проблематике. Лучшие грамматики И. Орнатовского (1810 г.) и М. Тимковского (1811 г.), не представляют собою дальнейшего продвижения научной мысли. Наоборот, отступая от Ломоносова, они не проводят отмеченного им различия между языками славянским и русским и возвращаются к установлению общего славяно-русского языка. Своеобразие применяемого ими сравнительного метода и не менее оригинальное пользование историческим далеко отодвинули их от установок Тредиаковского и Ломоносова. Отстраняется не только противопоставление русского языка славянскому, но также и удавшийся опыт самостоятельного подхода к родному языку.
        Выход России на мировую арену, её активное участие в судьбах Европы в XVIII и начале XIX в. наложили свою печать на дальнейший ход развития научной мысли. В связи с этим и русский язык стал рассматри-
[14]    
ваться на общем фоне мировых языков, сравниваться с ними и устанавливаться в общем с ними же ходе исторического процесса. В итоге языковедение того времени получало соответствующее направление, отражающее те общественные условия, которыми характеризовалась данная эпоха. Экономические интересы крупных европейских держав обращались в сторону Египта, Индии и Передней Азии, сюда же вслед за ними обращалось и внимание историков. Археологические изыскания уже в это время резко выдвинули вперёд и представили в пышном виде величие древней Греции и древнего Востока. В них пытались историки усмотреть очаги цивилизации, выделяя старые культурные центры. Всё остальное, не затронутое достоверными письменными свидетельствами и не вскрытое лопатою археолога, оставалось в тени. И если кто-либо из исследователей такой страны, процветающей в новое время, но освещаемой в своём прошлом лишь легендарными сказаниями, затрагивал судьбы её древней истории, то последние неизбежно отрывались от своей родной почвы. Начальные корни таких народов переносились в своих истоках к тем культурным очагам, которые были известны учёному в пределах его узкого научного кругозора и которые послужили предпосылкою для последующего бурного развития идеи о пранароде и его праязыке. К таким культурным центрам стали тводиться европейские языки, в том числе и русский. И в нашей отечественной литературе появился ряд работ, написанных в том же направлении.
        Характерным для научного направления того времени является весьма своеобразный обширный труд священника Константина Экономида, изданный в 1828 г. и носящий наименование «Опыт о ближайшем сродстве языка славяно-российского с греческим». Применяя сравнительный метод, часто основанный на одних случайных созвучиях, автор приходит к выводу, что изучаемый им славянский язык является одним из диалектов фрако-пеласгийского языка или того, на котором говорили догомеровские греки. Не выше по своим научным выводам стоит и опубликованная в 1811 г. работа Ф. Аделунга «О сходстве санскритского языка с русским». Говоря о санскрите и о способах его изучения, Аделунг сопоставляет 178 санскритских слов с русскими. Но и он, стремясь базироваться на сравнительно-исто-
[15]    
рическом подходе к анализируемому им материалу, склоняется в сторону иноземного первоисточника, объясняя отмечаемое им сходство русского с санскритом их происхождением от древнеперсидского или мидийского, о котором и в настоящее время нет ещё точного представления. Эта работа, несмотря на её явные недостатки, всё же использует санскритский материал в сравнительных его сопоставлениях с другими языками, опережая первую работу Боппа «О системе спряжения санскритского языка в сравнении с системою спряжения греческого, латинского, персидского и германских языков», вскрывающую единство строя индоевропейских языков (опубликована в 1816 г. в Франкфурте на Майне).
        Подъём научно-исследовательских работ, отмечаемый в 20-х годах прошлого века, тесно связан с именем А. X. Востокова. Хорошо усвоивший русский язык в юношеские годы, Востоков быстро выдвинулся как первоклассный знаток названного языка. Его рассуждение «О славянском языке», вышедшее в 1820 г., сделало имя этого русского учёного широко известным. Востоков заложил прочные основы сравнительной грамматики славянских языков и, вернувшись к позициям Ломоносова, установил периоды развития славянского и русского языков, уточнив отношение древнерусского к старославянскому. Вышедшие в 1831 г. его же полная и сокращённая грамматики русского языка неоднократно переиздавались. Им дан проверенный и достаточно полный материал, превзошедший составленные незадолго до того грамматические труды Н. И. Греча. Но стремление к полноте и точности собранного материала придало грамматическим работам Востокова характер описательных школьных пособий, лишённых исторического освещения излагаемых фактов.
        В 40-х годах XIX в. появляется ряд монографий М. И. Максимовича, Ф. И. Буслаева, К. С. Аксакова, М. Н. Каткова и др. Среди них на особое место становятся работы Ф. И. Буслаева, бывшего в русском языковедении сторонником сравнительно-исторических исследований по типу работ Я. Гримма и Ф. Боппа. С использованием историко-сравнительного метода построены вышедшая в 1814 г. работа Буслаева «О преподавании отечественного языка» и его же последующие лингвистические труды. Следует отметить, что в отличие от совре-
[16]    
менных ему зарубежных языковедов Ф. И. Буслаев основное внимание в своих исследованиях уделяет смысловой стороне речи, её содержанию — семантике. Помимо отмеченных, Буслаеву принадлежит и ряд других значительных работ, содействовавших изучению исторического развития русского и других славянских языков.[1]
        В те же годы получает более широкие развитие издание письменных памятников лёгших в основание изучения русского языка на более полных научных устоях. В этом направлении выдвинулся ряд учёных палеографов, в особенности И. И. Срезневский, под руководством которого начал свою научную деятельность Н. Г. Чернышевский. Обладая широким лингвистическим кругозором и прекрасным знакомством с рядом иностранных языков, Чернышевский выдвинулся в области языкознания как первоклассный знаток русского языка во всём его историческом охвате, начиная с языка древних письменных памятников, словарю которых он посвятил один из своих первых учёных трудов (словарь к Ипатьевской летописи, 1853). Будучи тонким знатоком родного языка, он высказал резкие упреки Буслаеву за его преклонение перед Гриммом и недостаточно самостоятельный подход к изучению русского языка, богатства которого отмечалась Чернышевским. В этой критике сказались коренные идеологические различия между буржуазным либералом Буслаевым и революционным демократом Чернышевским. Ценнейшие указания последнего в области русского языка и общих вопросов языкознания до последнего времени в языковедческой среде оставались недостаточно учтёнными. Такое же отношение было проявлено и к лингвистическим работам В. Г. Белинского.
        Языковедческая дисциплина в середине прошлого века оставалась достоянием буржуазных учёных. Они руководили направлением научной работы и преподаванием в школе. Им ближе были взгляды таких же, как и они, буржуазных учёных Западной Европы, чем высказывания своих же русских, но передовых людей, настроенных революционно как в своих политических взглядах, так и в более свободных научных выводах. Революционные демократы Белинский, Чернышевский,
[17]    
Добролюбов были для них людьми иной среды, труды которых, хотя бы и по той же языковедной специальности, во внимание не принимались. Поэтому о них и нет упоминаний в ведущих работах языковедов буржуазной школы. Прочно создавалось одностороннее направление, сближающееся с зарубежной наукой и в известной степени даже тяготеющее к ней благодаря сходству идеологии буржуазного общества. В результате в конце XIX в. параллельно на Западе и в России создаётся мощная школа младограмматиков. В преклонении перед Гриммом обвинял Буслаева Чернышевский, но не современные Буслаеву представители его же научного круга. Чернышевский мог сходиться с Сревневским только в общности интересов к изучению истории русского языка и то лишь в части исследования письменных памятников прошлого и поисков для этого недостающего материала. Такого материала, собранного и изученного, было далеко не достаточно как для Срезневского, так и для Чернышевского. В эту сторону и усилилось общее внимание.
        Изданные Срезневским по глубоко им же изученным материалам публикуемых памятников древней письменности «Мысли об истории русского языка» (1849 г.), так же как и известное издание Востоковым «Остромирова евангелия» (1843 г.), начали целую серию того же рода работ по истории русского языка и палеографии. Они обогатили наличный материал, привлекаемый для изучения грамматического строя речи по пройденным историческим эпохам. С их широким использованием был в 1858 г. составлен Буслаевым «Опыт исторической грамматики», написана работа П. А. Лавровского «О языке северорусских летописей» (1852 г.), издана Буслаевым «Историческая хрестоматия церковнославянского и древнерусского языков» (1861 г.) и целый ряд других, в том числе «Материалы для исторического словаря и грамматики», опубликованные Срезневским в шести томах (1852—1861 гг.).
        Внимание, проявленное лингвистами к истории русского языка, сочеталось с работами историков древних периодов России. И языковед и историк в равной степени опирались на одни и те же источники. Буржуазная историография чуждалась памятников материальной культуры и не признавала их заслуживающими внима-
[18]    
ния. Археология развивалась вне стен университетов и оставалась достоянием любительских кругов. За научную специальность она не признавалась. Письменное свидетельство оставалось единственным подлинным материалом, на котором строили свои выводы и историк народа и, в значительной степени, историк языка. Методологический подход и материальная база оказались общими. На них и продолжали своё развитие обе дисциплины.
        Историография замкнулась в сводное изложение сведений, зафиксированных в письме, и отдавала предпочтение то одним из них, то другим, когда они противоречили друг другу. Археология ушла в узкое вещеведение, а лингвистика обострила своё внимание на формальную сторону языка и тем самым углубилась в фонетику и морфологию, создавая односторонний формальный подход и к той и к другой, оставляя их даже не связанными между собою. Такой узкий, формальный анализ материала укреплялся и стал затем характерным для младограмматической школы и продолжает по сей день оставаться отличительным свойством господствующего в зарубежной науке о языке структурализма.
        Всё же языковед имел свои преимущества. Он сталкивался с живым объектом. Наличие диалектов и говоров русского языка становилось в параллель языку древних памятников, территориально равным образом различающемуся. На это не мог не обратить внимания соответствующий специалист, хотя бы и опирающийся в своих исторических исследованиях преимущественно на язык письменного оригинала. Тем самым ещё во второй половине XIX в. было вызвано усиленное изучение народной речи, что привело к выявлению её элементов, уже вошедших благодаря Пушкину в художественную литературу. Русский язык вновь начал восприниматься во всём своём богатом своеобразии, что вернуло исследователей к идеям Ломоносова, хотя и высказываемым далеко не столь решительно, как у него. Ломоносов был одновременно и историком и языковедом. Он не мог отрывать учение о языке от изучения истории народа. Всё же столетний период отделял Ломоносова от языковеда, предшественника младограмматической школы. За это время языкознание обособилось в отдельно стоящую самостоятельную дисциплину, ушедшую в формальное описание выделяемых языковых семей. Связь
[19]    
с социальным фактором оказалась нарушенной. По этой линии и пошло дальнейшее развитие буржуазного языковедения как за рубежом, так и у нас. Тем не менее сам языковой материал, даже рассматриваемый оторванно от своего общественного назначения, вскрывал отражаемый в нём ход истории, замеченный еще великим русским учёным конца XVIII в.
        Данные ещё Ломоносовым указания на необходимость выделения древнерусского языка в отличие от древнеславянского и на обусловленное этим прослеживание славянизмов и руссизмов в произведениях русской литературы и в живой речи сохранили свою силу. Во второй половине прошлого века они получили своё отражение как в работах Буслаева, так и в ряде исследований других учёных. Эти же положения, широко развёрнутые и детально обоснованные, закрепляются работами акад. С. П. Обнорского, появившимися уже в советский период развития языковедческой науки.
        Дальнейшее применение получило также и проведённое Ломоносовым выделение в литературном языке отложений живых областных говоров, тесно связанных с его идеей о противопоставлении в письменных памятниках руссизмов и славянизмов. Изучение первых вело к исследованию живых диалектов. Работа по ним, ведшаяся сначала несистематически и отдельными интересующимися специалистами, начинает со второй половины XIX в. привлекать к себе больше внимания, что получило своё выявление и в печатных трудах. Под редакцией Востокова в 1852 г. вышел «Опыт областного великорусского словаря». В том же году появилась первая диалектологическая работа В. И. Даля «О наречиях русского языка», а в 60-х годах вышла в свет его монументальная и не потерявшая научной ценности по настоящее время работа «Толковый словарь живого великорусского языка» (1861—1868 гг.).
        Сопоставление русского языка с другими славянскими, греческим и латинским, выделение руссизмов и славянизмов в самом русском литературном языке уже заложили основу для сравнительных языковедческих работ. Значение сравнительного анализа многим повысилось, когда русская наука о языке расширила свой кругозор привлечением к изучению и сравнению других языков, число которых всё увеличивалось. Делались
[20]    
лексические сопоставления санскрита с русским и славянским языками (Хомяков и др.), их же — с скандинавскими (Грот). Появилась в 1853 г. работа Гильфердинга «О родстве славянского языка с санскритом», его же «Об отношении языка славянского к языкам родственным» (1855 г.). В 1858 г. К. А. Коссович приступил в Петербургском университете к чтению санскрита и зенда и к составлению санскритско-русского словаря. Интерес к сравнительной работе над языками различного строя рос и был учтён при составлении университетского устава 1863 г., предусмотревшего учреждение кафедр сравнительного языкознания.
        В предшествующие годы данные для этого лишь начинали накапливаться и оставались ещё весьма ограниченными. Изучение отдельных языков и сопоставление их с русским, например санскрита и скандинавских, показало недостаточность собранного лексического и грамматического материала. Проводимые сравнения оставались слишком узкими и ограничивались небольшим числом фактов. При таком положении дела оказались наивными попытки учёных XVIII в., стремившихся к охвату языков всего мира. В середине XIX в. эти попытки вовсе отпадают. Внимание обращается на западные языки, но и здесь почва оказалась ещё не вполне подготовленной. Укрепившийся в науке узко формальный подход к сопоставляемому материалу и далеко не достаточное знакомство с языками, привлекаемыми к сравнению, давали не всегда правильные выводы и нередко ограничивались случайными совпадениями форм. При слабой ещё в те годы разработанности фонетики и законов фонетических переходов и соответствий сравнительный анализ не обеспечивал точности проводимой работы. Недостатки чувствовались и в кадрах надлежаще квалифицированных специалистов. Учреждение в 1863 г. кафедр сравнительного языкознания встретилось со значительными затруднениями, и ряд лет эти кафедры оставались незамещёнными.
        Сравнительное языкознание не могло ограничиваться пределами одних только славянских языков. Хотя в это время сравнительный анализ допускался только в прадедах одной семьи языков, всё же для удовлетворения даже таким ограниченным требованиям нужно было привлечь другие индоевропейские языки, уже ясно клас-
[21]    
сифицированные Боппом. Впрочем и над самими славянскими языками предстояла ещё большая работа. Попытки углубиться в исторические исследования включением сравнительного анализа привели к узким формальным сопоставлениям, что это даже в 60-х и 70-х годах прошлого века могло казаться недостаточным.
        Узко описательный формализм ограничивал исторический аспект языка. Между тем отдельные попытки строить схему сравнительного анализа уже ставили ряд вопросов, связанных с проблематикою общего языкознания. Интерес к ней появился еще и 40-х годах. Конспект лекций проф. Зеленецкого «Система и содержание философского языкоучения с приложением к языку русскому» появился уже в 1841 г.
        В 1862 г. вышел в свет первый серьёзный и в значительной степени самостоятельный труд русского учёного, решительно ставшего на проблематику общего языкознания с опорою на социальную значимость языковых форм. Автор этого труда А. А. Потебня обладал и глубоким знанием материала и выдающимся критическим умом исследователя. Его работа «Мысль и язык» шла вразрез с господствовавшим в те годы узко формальным подходом к исследуемому языковому материалу и осталась неоценённою его современниками.
        Язык еще рассматривался обособленно, его социальное назначение хотя и не отрицалось, но и не принималось во внимание при анализе языкового материала. Всё же язык уже перестал пониматься как явление чисто биологического порядка. Теория Шлейхера, построенная на непосредственном применении к языку выводов дарвинизма, встретила возражения. Сознательная деятельность человека, воздействующего на явления природы, не могла отрицаться. Тем самым узко биологическое объяснение природы человека, следовательно и созданного им языка, не могло получить своего последующего признания. Шлейхер построил родословное дерево развития индоевропейских языков с общей для них основой в виде праязыкового корня. Он теоретически восстанавливал этот праязык, от которого шли последующие ответвления, и освоил этот мнимый язык настолько, что смог изложить на нём содержание целой басни. Но если эти искусственные построения сохранили и позднее свою
[22]    
силу, то всё же чисто биологическое их объяснение перестало пользоваться сочувствием.
        Человек как существо мыслящее с этими его свойствами и воспринимался во всех проявлениях его деятельности, не исключая и его языкового творчества. Такое понимание языка опрокинуло шлейхеровские построения. На язык стали смотреть, как на продукт мыслящего человека, но отсюда было ещё далеко до признания органической связи языка с мышлением. Всё же к признанию этой органической связи уже в значительной степени приближался Потебня.
        Выдвинутое Шлейхером натуралистическое направление в языкознании встретило во второй половине XIX в. резкий отпор во вновь возникавшем лингвистическом учении — психологическом. Против биологизма, отстранявшего общественные условия развития языка, возражал Штейнталь, примкнувший к психологическому направлению, объяснявшему развитие языка особенностями индивидуального человеческого мышления. Потебня, равным образом, не склоняется к позициям биологизма, переносившего законы природы на общественные явления. Сознательная деятельность человека тем самым сводилась на нет. Потебня не мог согласиться с этим и, отступая от Шлейхера, обратил основное своё внимание на те исследования зарубежных языковедов, в которых прослеживалась связь языка с мышлением. Он подробно изложил высказывания по этому поводу Гумбольдта и Штейнталя, но всё же сохранил полную самостоятельность в своих научных заключениях. С многими положениями названных учёных он был не согласен и в результате, построил свою научную концепцию. Штейнталь, рассматривавший язык в неразрывной связи с индивидуальным мышлением, отстранил тем самым общественного человека. Эти высказывания получили своё прямое отражение и в русской лингвистической науке, но не столько в работах Потебни, сколько в учении младограмматиков. Потебня критически отнёсся к воззрениям неокантианства Штейнталя и вовсе не ограничился одним лишь пересказом его воззрений, как это поняли его современники. Расхождения имеются по самым существенным постановкам. Штейнталь смотрел на предложение как на простую тавтологию. Предложение, в его понимании, состоит из субъекта и предиката, но оба они говорят об
[23]    
одном и том же, так как предикат высказывает то, чем является сам субъект. В предложении «собака бежит» говорится о том, что «собака есть бегущая собака». Потебня видел в предложении совершенно иное. По его мнению, предложение представляет единство, выявляемое в двойственности передаваемых понятий (в данном примере — предметность и процесс). Различие двух образов приводит к тождеству только в их синтезе, Потебня указывал также на то, что строй речи изменчив, поэтому затруднялся дать одно общее определение грамматическому понятию предложения для всех периодов развития речи. Вопреки Буслаеву, он признал хронологический приоритет за именем, а не за глаголом и считал именной строй предложения более древним, чем глагольный, что прослеживается им и по материалам русского языка. Потебня склонялся, таким образом, к качественным сдвигам в развитии языка, хотя и не довёл до конца вытекающих отсюда выводов. Всё же он отходит от эволюционного понимания исторического движения строя речи, что свойственно Штейнталю и развивавшемуся затем учению младограмматиков. Взгляды Потебни не отвечали их научному направлению и оставались без надлежащего использования. Внимание к ним усилилось только в советское время. Всё же прекрасное знание материала и ряд тонких синтаксических и семасиологических наблюдений, изложенных в работе Потебни «Из записок по русской грамматике» (1874 г.). поставили и в то время имя этого выдающегося русского учёного на почётное место.
        В 80-х годах выделяются три лингвистических научных центра: петербургский, московский и казанский. Открытие в Казанском университете восточного отделения, переведённого затем в 1854 г. в Петербургский университет, дало мощный толчок развитию русского востоковедения, занявшего ведущее место в мировой науке. История русского востоковедения, теснейшим образом связанного с развитием русской лингвистической мысли, — задача особого очерка. Но и здесь необходимо отметить, что ещё в XVIII в. ряд русских учёных внимательно изучает различные языки народов России. Так, Гмелин исследует языки Сибири, Лепёхин — язык коми, академик Гольденштедт — горские языки Кавказа и ряд иранских. Большой заслугой русских учёных является
[24]    
исследование в XIX в. исключительно их силами подавляющего большинства тюркских, монгольских, иранских, яфетических (кавказских), финно-угорских, северных, палеоазиатских и некоторых других языков, находящихся как на территории нынешнего СССР, так и за пределами его. Казанская школа, слившаяся затем с петербургскою, тесно связана с именем её основателя И. А. Бодуэна де Куртенэ. В Казани в том же направлении работал В. А. Богородицкий, объединивший в своём лице и руссиста и тюрколога, известный также своими работами по общему и сравнительному языкознанию. В Одессе проблематикою общего языковедения занимался А. И. Томсон, в Юрьеве (ныне Тарту) — Д. Н. Кудрявский, впервые пытавшийся проводить в русском языкознании идеи материалистического учения. В Москве лингвистическую школу в конце XIX в. возглавил Ф. Ф. Фортунатов, ученик которого Д. Н. Ушаков, составитель четырёхтомного словаря современного русского литературного языка, является также и автором курса введения в языкознание. Все эти лингвистические школы сходятся в общих постановках изучения языка, заложенных психологическим направлением господствовавшего в конце ХIХ и начале XX в. учения младограмматиков. Внося в это учение свои уточнения и развиваясь далее в значительной степени самостоятельно, представители всех отмеченных выше лингвистических центров соединились в одном общем направлении, характеризующем русскую младограмматическую школу.
        Психологическое учение о языке вело к изучению говорящего индивида. Признавалось, что его психика руководит действующими языковыми нормами. Отсюда — внимание к живым говорам и усиление изучения живых языков. Историзм в развитии языка сводился к эволюционным сдвигам, что давало основание к теоретическому построению праязыка, разветвления которого образуют соответствующую семью языков. Сравнительный анализ ограничивается пределами такой семьи. Изменения в мышлении не обратили на себя особого внимания, поэтому исторический процесс прослеживался преимущественно по формальной стороне без надлежащего учёта изменяющегося содержания формы. В итоге оказались детально прослеженными моменты звуковых соответствий и изменений на весьма, впрочем, ограничен-
[25]    
ном языковом материале и в суженных рамках одной семьи языков. По той же причине усилилось изучение морфологической структуры слова, морфологических его изменений и соответствий, поддававшихся формальному анализу. В связи с этим оставались мало затрагиваемыми смысловое значение слова и даже синтаксис. К слову подходили не столько как к участнику в построении фразы, сколько к нему самому, в значительной степени изолированно. Поэтому и к разбору строя предложения обращались не со стороны смыслового объединения слов в предложении, а со стороны каждого слова в отдельности, улавливая его связи с другими словами по оформлению самого слова в порядке управления, согласования и т. д. На этом оказалось построенным и школьное преподавание. Недостатки школьной постановки отмечались передовыми учёными, например Л. В. Щербой, еще в 1903 г. на съезде преподавателей военно-учебных заведений.
        Среди представителей младограмматической школы выделяются такие учёные, как Ф. Ф. Фортунатов, А. И. Соболевский, А. А. Шахматов и др. Все они оставили ряд учеников. К Фортунатову на обучение направлялись и зарубежные специалисты.
        Оставаясь в общем русле господствующего лингвистического течения, некоторые ученые уже явно и тогда им не удовлетворялись. А. А. Шахматов, придерживаясь младограмматической праязыковой теории, пошёл против общепринятой схемы узкого морфологического анализа. Всё же язык и мышление остались у Шахматова разобщенными, а психология у него, так же как и у Бодуэна де Куртенэ, оказалась на месте вспомогательной для языковедения науки. Шахматов чувствовал, что это неверно. Он искал связующего звена между мышлением человека и его речью и усмотрел такое звено во «внутренней речи», передающей в формальной стороне языка выражаемые им понятия. Но этому исключительно удачному замечанию уделяется в капитальном труде Шахматова всего лишь три строчки («Очерк современного русского литературного языка», посмертное издание, 1941). В итоге Шахматов остался верен основным концепциям психологического направления.
        Шахматов был не один в искании новых путей. Бодуэн ещё резче отступал от основных позиций младо-
[26]    
грамматиков, хотя он же подходил к языковому материалу в значительной степени изолированно, ставя не только психологию, но и социологию на место вспомогательных наук. Однако и он, будучи специалистом по сравнительному языкознанию прежде всего, в конечном счёте не порывал с традиционным младограмматизмом. Потебня равным образом не разделял всех выводов младограмматиков, но и он не отказывался от праязыковой схемы развития речи, построенной на эволюционизме. Таких учёных, как Потебня, можно было бы назвать диссидентами, лицами неудовлетворёнными и ищущими выхода из стесняющего их положения, но всё же окончательно не порывающими связей с ведущим лингвистическим окружением. Их отдельные высказывания заслуживают исключительного внимания, но они в своих выводах останавливаются на полпути. К числу таких диссидентов приходится причислить и Н. Я. Марра в период первых трёх десятилетий его научного творчества.
        Переход от натуралистического направления к психологическому представлял собою движение вперёд, но всё же оно не содержало в себе тех данных, которые вывели бы науку на правильный путь. Социальный момент, выявляющий сознательную деятельность человека, был оставлен в стороне. Социология, в лучшем случае, рассматривалась как вспомогательная  дисциплина. Отсюда был один шаг до признания языка объектом изучения самого в себе и самого для себя. Такую формулировку и дал позднее французско-швейцарский языковед Ф. Соссюр, почему-то назвавший основанную им школу «социологической». Он выдвинул внутреннюю лингвистику в отличие от внешней. Он сравнивал языковедную работу с шахматною игрою. Как для шахматиста важно знание ходов фигур, но не история проникновения шахматной игры в Европу из Персии, так и для языковеда необходимо знание действующих правил грамматического строя, т. е. его формальное изучение, и только. Как произошел язык, какие закономерности вложены в его развитие, чем объясняются последние, какова связь развития языка с историей народа. — всё это относится Соссюром к внешней лингвистике и выводится из программы исследовательской работы.
        Не случайно живой язык, растущий и совершенствующийся в связи с развитием общества, его экономики,
[27]    
культуры и быта, сопоставляется Соссюром с застывшими правилами шахматной игры. Такие сравнения, кажущиеся Соссюру вполне убедительными, подтверждают лишь то, что и к языку он склонен подходить с тем же стабильным его пониманием. Движения в языке ограничиваются в лучшем случае только эволюционными переходами, сохраняющими основные разновидности праязыковых форм. История развития народа полностью отрывается от истории развития языка. Праязыковая схема заменяет эту связь и отводит в сторону подлинный историзм. Диахронический разрез оказывается при таких условиях таким же формальным, как и синхронический. На этой почве воздвигаются синхронический структурализм, изучающий действующий грамматический строй в единой плоскости, и компаративизм, сравнивающий грамматические формы в том же разрезе.
        Как школа младограмматиков, так и последующие за ними соссюрианство и структурализм остаются всецело учениями буржуазной науки. Всё же, если у младограмматиков можно видеть дальнейшую ступень в развитии научной мысли с отказом от натурализма и с движением в сторону социального обоснования, хотя и без его окончательного признания, то в построениях Соссюра и структуралистов вскрывается лишь регресс. Их формальный анализ уничтожает историзм, их учение о «внутренней лингвистике» отрывает историю языка от истории народа, вопрос о социальной значимости языковых форм снимается. К тому же в их высказываниях выступают сомнения, колебания, недоговорённость. Ясно обнаруживается кризис научной мысли, соответственно отражая кризис, переживаемый самим капиталистическим строем.
        Советское языкознание не могло идти тем же путём. Разрыв с буржуазным языковедением оказался неизбежным. Потребовалась не перестройка его положений с переводом их на иную основу, а резкий и категорический отказ от всех позиций буржуазной науки. Такой переворот, решительный и коренной, был в области языкознания проведён Н. Я. Марром. Поворот в сторону построения марксистского языковедения прошёл не без борьбы.
        Стремление вперед к построению подлинного учения о языке требовало прочного освоения высказываний клас-
[28]    
сиков марксизма-ленинизма, их учения о развитии человеческого общества, продуктом которого является язык. Это далось не сразу. Исключительно показательным выступает сам тот путь, по которому шёл Н. Я. Марр и который довёл его до осознания необходимости построения учения о языке на совершенно новых для старого языковедения началах.
        Н. Я. Марр, воспитанник той же младограмматической школы, начал свою научную деятельность востоковедом, со специальностью кавказоведа. Он выдвинулся своими филологическими работами как блестящий интерпретатор и издатель древних армянских и грузинских текстов. Комментируя их, он углублял и свои лингвистические исследования. Издание текстов пробудило в нём интересы историка, изучающего древние памятники письменности совместно с древними памятниками материальной культуры. Марр провёл ряд археологических экспедиций, ставя себе целью яснее понять эпоху, к которой относится письменное сказание. Изучение языка древнего памятника проводилось в тех же условиях, и язык уже исследовался не изолированно. Марр становится лингвистом и археологом, что, как общее правило, не свойственно языковедческой среде учёных.
        Марр уже и в это время не мог считать социологию подсобной для языкознания дисциплиной. Всё же он не выходил ещё из господствующего лингвистического направления. Выводы, хотя бы и противоречащие этому направлению, Марр подчинял ему в своих подытоживающих построениях. Он в первой же своей печатной работе 1888 г. позволил себе настаивать на родстве кавказских языков с семитическими, что вызвало решительный протест, так как эти языки относились к разным языковым семьям, следовательно, должны были иметь в прошлом свои разные праязыки, а при этих условиях сравнительные сопоставления не применялись. Отстаивая правильность своих высказываний, Марр в то же время не отошёл от позиций праязыковой схемы и от неё не отказался. Он объединил языки семитические, хамитические и кавказские, названные им яфетическими, и возвёл их к единому и общему для них праязыку, названному ноетическим по имени Ноя, легендарного отца Сима, Хама и Яфета (1910 г.).
        Расширяя круг изучаемых языков как в сторону
[29]    
древнеписьменных (клинописные языки — ванский и хеттский), так и в сторону живых (дагестанские, чанский и абхазский), Марр выходит за границы Кавказа и устанавливает в ряде других языков моменты схождения с кавказскими. И на этот раз он возвращается к той же праязыковой схеме, в которой ведущую роль сыграли яфетиды, носители кавказской яфетической речи, расселившиеся по материкам Европы и Азии. К таким выводам привёл Марра ценнейший лингвистический материал, изложенный в специальной монографии, носящей заглавие «Яфетический Кавказ и третий этнический элемент в созидании средиземноморской культуры» (1920 г.). Эти выводы смутили самого же Марра, и второе издание той же монографии снабжено любопытнейшим предисловием, в котором автор предупреждает читателя о возникновении у него самого сомнения в правильности основных установок печатаемой работы (1922 г.).
        Н. Я. Марр видел, что столкнулся с каким-то препятствием и решительно стремился побороть его. Он не колеблясь вступал в спор со своими собственными построениями и, когда было нужно, сам же опровергал их. Такой ход и темп работы оказался для лингвистов того времени тоже необычным. Когда один французский учёный, встретившись в 20-х годах с Марром во время его заграничной командировки, упрекнул его в быстрой смене своих научных выводов, Марр пожалел тех учёных, которые из года в год повторяют одно и то же.
        Марра смутила им же построенная переселенческая теория, объясняющая наблюдаемые схождения в языках даже различных систем. Он отказался от переселения, но не отказался от праязыка, ложившегося в основу единства глоттогонического процесса. По построениям Марра, носителями такого праязыкового слоя выступали яфетические племена, и если они не переселялись, но все же повсеместно наличны, то, очевидно, они были повсеместно расселены. Эти новые выводы в своём итоге повторили то же самое. Яфетиды с их яфетическими языками оказались повсеместным субстратом в его уже более ярко выраженном изначальном положении. Отказ от переселения и переход на повсеместное расселение яфетидов, уже изначальных насельников края, обращал их язык как бы опять в праязык, из которого произошли все существующие разновидности языков. Марр вернулся
[30]    
обратно к праязыковой схеме, но уже в расширенном её понимании. Раньше, в 1910 г., у него выступал ноетический праязык, объединявший несколько языковых группировок: семитическую, хамитическую и кавказскую яфетическую, теперь, в 1922 г., у него выступил яфетический праязык, лёгший в основу всех языков мира. Единство глоттогонического процесса получило праязыковое содержание.
        Нужен был выход из создавшегося сложного положения. Марр его нашёл. Он решительно порывает связи с установившимися постановками старой лингвистической школы. Он отбросил праязык, как отслужившую свою роль научную фикцию. Он утверждает, что праязыка как первоисточника существующих языковых группировок реально не было. Праязык восстанавливался гипотетически как объяснение наличия в различных языках моментов схождения. Между тем их наличие лежит не в едином первоисточнике, а в историческом процессе развития речи, в котором свою положительную роль сыграл процесс скрещения языков. К таким выводам пришёл И. Я. Марр в конце 1923 г., когда он в сообщении, опубликованном в докладах Академии наук за 1924 г. и озаглавленном «Индоевропейские языки Средиземноморья», дал свою установку для понимания выступающего в языке хода исторического процесса. По его словам, «индоевропейские языки составляют особую семью, но не расовую, а как порождение особой степени, более сложной, скрещения, вызванной переворотом в общественности в зависимости от новых форм производства, связанных, по-видимому, с открытием металлов и широким их использованием в хозяйстве, может быть, и в сопутствии привходящих пермутаций физической среды; индоевропейская семья языков типологически есть создание новых хозяйственно-общественных условий, по материалам же, а пережиточно и по многим конструктивным частям, это дальнейшее состояние тех же яфетических языков в Средиземноморье — своих или местных, на определённой стадии их развития, в общем — новая по строю формация».
        Н. Я. Марр порвал свои связи с основными установками младограмматиков. Он перестал быть диссидентом и становится основателем нового лингвистического направления.
[31]              
Это могло случиться только уже в советскую эпоху в стране строящегося социализма, где философский материализм и диалектический метод стали господствующим мировоззрением. В процессе этой перестройки огромное значение имело знакомство Марра с марксизмом-ленинизмом, изучение им трудов Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина.
        Язык определяется как непосредственная действительность мысли, действительное практическое сознание[2], как важнейшее средство человеческого общения[3], как орудие развития и борьбы[4]. Тем самым устанавливается неразрывная связь языка с мышлением, представляющих собою диалектическое единство. Не только слово, но и любое синтаксическое и морфологическое построение выступают актом сознательной деятельности человека. Являясь важнейшим средством человеческого общения, язык социально обусловлен во всех своих составных частях, не исключая построения отдельных фонем. Такое состояние языка связано не с нуждами индивида, а с потребностями всей общественной среды. Язык выступает как ее создание, а вовсе не как творчество индивида. Язык есть орудие не индивида, а общественности, в которую входят все составляющие ее индивиды. Признание этого неоспоримого факта наносит сокрушительный  удар устоям младограмматической школы, опирающейся на индивида и его психику в целях уяснения законов развития языка. Являясь орудием развития и борьбы, язык выступает не как узко индивидуальное, а как общественное орудие, развитие которого зависит от возникающих и меняющихся потребностей человеческого общества. Его психический склад («национальный характер») не представляет собою чего-либо неизменчивого. «Нечего и говорить, что «национальный характер» не представляет нечто раз навсегда данное, а изменяется вместе с условиями жизни, но, поскольку он существует в каждый данный момент, — он накладывает на физиономию нации свою печать»[5].
[32]              
        Родовые ячейки первобытной общины не имели необходимых условий для образования единого для всех них языка, который мог бы стать праязыком для последующих периодов развития человеческой речи. Образование племенных союзов влекло за собой формирование племенных языков, получающих своё качественное отличие от предыдущих, хотя бы и выросших на их же почве. Образование больших языковых массивов обусловлено длительным ходом исторического процесса формирования народов и наций. Одним из основных признаков нации является общий язык[6]. Таким образом, исторический процесс развития языка начинается с множества отдельных языков. Восстановление теоретическим путём единого праязыка идёт вразрез с подлинно историческим построением, так как праязыковая схема опирается лишь на изучение формы, оставляя в стороне ее общественную функцию. Объединение языков и слияние их в один общий должно быть обусловлено общественною в этом потребностью. Товарищ Сталин, выступая на XVI съезде партии, указывал, что «в период победы социализма в мировом масштабе, когда социализм окрепнет и войдёт в быт, национальные языки неминуемо должны слиться в один общий язык, который, конечно, не будет ни великорусским, ни немецким, а чем-то новым»[7]. На основе слияния национальных языков образуется в будущем новый по своему качеству единый язык.
        Марр вполне сознательно и решительно пошёл по пути внедрения основ диалектического и исторического материализма в языковедческую работу, видя в этом единственный выход на подлинно научное обоснование исследовательского труда лингвиста. Всё же коренная перестройка всего научного направления далась не сразу. Заложенные старой школой устои изживались с трудом. На это указывает сам же Марр.
        Рассматривая язык в тесной связи с мышлением и обусловливая их развитием общественного фактора, влияющего на язык через мышление, Марр отказывается строить эволюционную схему движения речи и устанавливает в нём коренные, революционные, как он говорит, сдвиги. Строй языка меняется, давая качественно новые
[33]    
образования. Исторический процесс должен, в связи с этим, изучаться по периодам, качественно отличающимся друг от друга. Тем не менее Марр не сразу отказался от яфетического субстрата, выдвинутого им в предшествующих работах. Более того, он устанавливает в начальных периодах становления человеческой речи общие для всех языков четыре лингвистических элемента, четыре изначальных корнеслова, которые связаны с четырьмя яфетическими племенами, оказавшимися всемировым субстратом в дальнейшем развитии, шедшем в процессе скрещения этих изначальных яфетических племён.
        Созданная таким путем «яфетическая теория» вскоре перестала удовлетворять Марра. Проведённая большая исследовательская работа, направленная главным образом на анализ лексического состава языков, укрепила подход к формальной стороне неразрывно с её содержанием. Выдвинуты вперёд не только социальное значение слова, но и социально обусловленная значимость морфологического оформления. Марр не без основания упрекает старую лингвистическую школу в чрезмерном увлечении формальным анализом, приведшим к односторонним выводам. Он требует одновременного подхода и к формальной стороне и к её содержанию. В историческом разрезе выдвигается им функциональная семантика. Сама яфетическая система языков уже ставится в параллель с языками других систем — индоевропейскими, семитическими, тюркскими и др. Это должно привести к отрицанию яфетического субстрата, выступавшего в виде яфетического праязыка. Сам термин «яфетический» в прежнем, универсальном его понимании снимается. Он «в применении к теории в целом получил настолько общее, выходящее за пределы каких-либо территориальных или природных ограничений, значение..., что в настоящее время становится, отвлечённо говоря, излишним» (1931 г.). Яфетическое языкознание заменяется новым учением о языке, именуемым Марром материалистическим языкознанием.
        Марр настаивает на учёте в исследовательской работе того, что «язык есть не просто звучание, а и мышление, да и не одно мышление, а накопление смен мышления, смен мировоззрения» (1932 г.). В этом высказывании заложены основы для дальнейшего подхода к выдвигаемой Марром же проблеме стадиальности. Мышление и язык,
[34]    
а не отдельно мышление и не отдельно язык, становятся краеугольным камнем исследовательской работы языковеда. Яфетический институт переименовывается в Институт языка и мышления (1931 г.).
        «Звуковая речь, — говорит Марр, — начинается не только не со звуков, но и не со слов, частей речи, а с предложения». Поэтому Марр, подходя в историческом разрезе к разбору языкового строя, начинает не с частей речи. а с членов предложения. Образование частей речи он относит к последующим периодам развития языка. Универсальных частей речи нет. В каждом языке части речи имеют свои особенности и выступают в разном количестве. Строй предложения устанавливает формальную сторону выступающих в нём слов и определяет их внешнее оформление. «Синтаксис, — говорит Марр, — это самая существенная часть речи: как учение о звуках лишь техника для морфологии, так и морфология лишь техника для синтаксиса» (1929 г.).
        Указание Марра на необходимость перейти к типологическому изучению синтаксического строя осталось наследием для его преемников и учеников. Период искания новых путей прошёл. В 1923 г. Марр, не колеблясь, стал на путь внедрения в языковедение основ диалектического и исторического материализма. В течение семи лет (до 1930 г.) он вёл борьбу за укрепление позиций создаваемой им новой лингвистической школы и за уточнение ведущей линии. Не встречая в печати критического отпора и сам исправляя замечаемые им же недочёты в своей собственной работе, он уверенно и упорно двигался вперёд, ставя себе целью.
        В этих новых для языковедения постановках основное внимание уделяется языку в его неразрывных связях с мышлением.
        Связь признаётся органической, и в анализ самого языкового материала вносится положение о диалектическом единстве языка и действующих норм сознания в их историческом движении, получающих своё выявление в коренных сменах в самом строе языка. Тем самым вносится новое понимание в содержание качественных смен, ранее отмечавшихся в его же, Марра, работах. Не яфетический субстрат, обусловленный расселением яфетических племён, а смена мировоззрений, отлагающихся в языке, кладётся в основу прослеживаемых ступенчатых переходов
[35]    
развивающихся структур языка. При таком освещении идущего языкотворческого процесса универсальный праязык уже не находит себе никакого места, субстрат же снижается до надлежащей его роли, понимаемый как иносистемный языковый подслой, на котором в процессе скрещения получилось новое языковое образование.
        Новое учение о языке должно, следуя указаниям Марра, подходить к проблеме о мышлении и языке диалектически, учитывая происходящие коренные сдвиги в производстве и в слагающихся по производству социальных отношениях. Марр в итоге своих работ пришёл к выводам, соответствующим основополагающим высказываниям классиков марксизма-ленинизма: «люди, развивающие своё материальное производство и своё материальное общение, изменяют вместе с данной действительностью также своё мышление и продукты своего мышления... Непосредственная действительность мысли, это — язык» [8], психический склад («национальный характер») «не предоставляет нечто раз навсегда данное, а изменяется вместе с условиями жизни» [9].
        В таком понимании исторического процесса развития человеческой речи сглаживается та изолирующая грань между грамматикой и логикой, которая столь ярко выступала в работах представителей младограмматической школы и которая сохранилась в зарубежной научной литературе в области языкознания также и в том новом направлении, которому основатели его присвоили наименование «социологического». На использование языка как фактического материала для истории мысли указывал Ленин[10].
        На этих устоях должен был продолжать свои работы Институт языка и мышления, получивший в 1931 г. это наименование в связи с новыми установками Марра. В декабре 1934 г. Марр умер. Его ученики и последователи продолжают работу, идя по пути последних указаний своего учителя.
        «Всякое слово (речь) уже обобщает», — говорит Ленин[11]. «...в любом предложении, — утверждает Ленин,—
[36]    
можно и (должно), как в «ячейке» («клеточке»), вскрыть зачатки всех элементов диалектики, показав таким образом, что всему познанию человека вообще свойственна диалектика»[12]. Даже отдельное использование слова, не только выражающего действие, но и передающего предметное содержание, уже содержит в себе мыслительный процесс. На то, что слово вне речи не существует, неоднократно указывалось в лингвистической литературе. Всё же формальный анализ обратил преимущественное внимание на формальную сторону в ущерб смысловой, что привело к преобладающему господству морфологии над синтаксисом.
        Против такого узко формального подхода и возражал Марр. Как бы ни были детально изучены форма слова и даже форма предложения, без учёта их смысловой стороны материал остается односторонне исследованным и не полностью освещённым. Оформление же слова и оформление предложения, в том числе и слова в предложении, находятся в неразрывной связи. Отсюда понятным становится указание Марра на преобладающее значение синтаксиса. В нём, а не в одной лишь морфологии, взятой к тому же изолированно, содержится всё богатство языка, вскрывающего «зачатки всех элементов диалектики».
        Наиболее видные лингвистические центры Москвы, Ленинграда, Киева и Тбилиси, занимающиеся также и проблемами общего языкознания, укрепляют свои методологические позиции, применяя основы марксизма-ленинизма к работе над изучаемыми языками. Интерес к родной речи, поднятый проводимой в СССР национальной политикой, создаёт свои научные центры, обеспечивая изучение национальных языков Союза. Советское языковедение перешло на использование конкретного материала, оставшегося в старом направлении неизученным. Материал оказался исключительно богатым. Синтаксические системы, действующие в языках с различным грамматическим строем, выступают во всём своём разнообразии. Всё же это разнообразие объединяется общим содержанием, которое передаётся синтаксическими построениями, хотя бы и формально расходящимися.
        Пока логика и психология признавались за отдельно
[37]    
стоящие, вспомогательные для языковедения дисциплины, что продолжает иметь место в зарубежном языкознании и по сегодняшний день, трудно по одной только формальной стороне грамматического строя устанавливать общие законы развития языков.
        Громадные расхождения в форме вели к классификации языков по морфологическому признаку. Исторический к ним подход, вовсе не учитывающий законов развития общественных форм, привёл к установлению праязыка и к поискам субстрата для объяснения отдельных формальных же схождений между языками различных группировок. Возможно, что иными путями и не мог идти формальный анализ, при котором и социология снижалась до положения вспомогательной дисциплины. Наука о человеческом сознании, остававшаяся обособленной от науки о языке человека, не была в состоянии вскрыть причину наблюдаемых в языке схождений. Они имеют место не в одной только формальной стороне морфологии, на чём строится морфологическая классификация, но и в формальной стороне синтаксиса, на чём следует построить также и синтаксическую классификацию. Схождения наблюдаются, кроме того, и в тождестве смыслового содержания действующих в языке норм, что может оказаться общим, несмотря на внешнее несоответствие грамматических форм. По этому признаку объединятся языки, которые, по выражению Марра, «составляют единую систему по качеству идеодогической устаноки», и которые «в то же время по оформлению и по количеству языков... многообразны»[13] (стадиальная классификация). Последняя классификация, вместе с двумя первыми, приведёт к ожидаемому синтезу в общем обзоре языков мира. «Хотя наиболее развитые языки, — говорит Маркс, — имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, но именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие» [14].
        Привлечение к сравнению различных синтаксических систем, чему в значительной степени содействует также и развивающееся советское востоковедение, сделало возможным приступить к составлению обзоров по синтаксической типологии, по уточнению свойств выделяемых
[38]
синтаксических систем и по их классификации. Тем самым повышается уровень сравнительного изучения языков и делается новое обоснование используемому сравнительному методу. Вместе с тем сравнительные сопоставления грамматических структур уточняют особенности каждого самостоятельно изучаемого языка. Результаты проводимых исследований сыграют свою положительную роль в практике педагогической работы не только при составлении научных грамматик, но и описательных, развитие в которых сравнительного анализа получит решающее значение при изучении русского языка в национальных школах и при усвоении других национальных языков русскими.
        Значительно продвинулась вперёд советская фонетическая школа, развивающаяся самостоятельно и независимо от зарубежного языкознания. Начала, заложенные ещё Бодуэном, получили своё развитие главным образом в трудах его ученика Л. В. Щербы, который ещё в 1912 г. впервые обратил внимание на семантическое значение фонемы, выполняющей смыслоразличительную функцию.
        Подход к фонеме, как к смысловой единице в её звуковом выражении, придал ей уже в советский период развития учения о фонеме значение социально используемой единицы речи. В 1928 г. Н. Ф. Яковлев подошёл к фонеме как к обвщественно обусловленному явлению, отстраняя индивидуальное психологическое её понимание. Прослеживание грамматической функции фонемы привело к установлению её значимости в морфологическом оформлении слова (Н. Ф. Яковлев, Р. И. Аванесов). Л. В. Щерба в 1935 г. поддержал идею Н. Я. Марра о постепенном развитии звука-фонемы из предшествующего диффузного комплекса. Изучение многочисленных языков СССР обогатило советскую фонетику, придав ей весьма солидное обоснование. Зарубежная фонология вынуждена использовать и основные идеи советских ученых и ими в изобилии собранный фактический материал.
        Пройдя сложный путь развития, советское языкознание, основанное великим учёным нашей эпохи Н. Я. Марром, превратилось в качественно новое, материалистическое учение, строящееся на основе марксизма-ленинизма, резко противостоящее реакционному идеалистическому и формалистическому буржуазному языковедению, а также нашей буржуазной науке досоветского периода.
[39]
        Перед советским языкознанием вскрываются широкие перспективы. При многонациональном составе народов нашего Союза почва для работы исследователя обеспечена. Большое количество языков изучается впервые, обогащая учёного свежим материалом. Подъём национальной культуры, тем самым и национальных языков, имеющий место только в СССР, вскрывает богатейшую почву для расширяющихся лингвистических исследований. Многие бесписьменные языки, получая впервые письменность, служат первоклассным живым объектом для изучения процесса развития бесписьменной речи в новых потребностях её социалистического использования.
        Благодаря особо благоприятным условиям, созданным партией и правительством для научного труда, и благодаря мудрой сталинской национальной политике советский языковед получил все возможности для своего дальнейшего роста и плодотворной работы.

-------------
Редактор Ф. Ф. Кузьмин. Техн. редактор М. И. Натанов.
Подписано к печати 15/Х 1949г. А 08685. Печатных л. 2,5. Учётно-изд. л. 2,22.
Тираж 50 тыс. экз. Заказ 1763. Цена 65 коп.
3-я типография «Красный пролетарий» Главполиграфиздата при Совете Министров СССР. Москва, Краснопролетарская, 16.