[74]              
        По вопросу о классификации языков и народов я не смогу дать удовлетворительного отлета тем, кто питает надежду получить цельную схему классификации не только языком, но и народов на основании лингвистического материала. Здесь я окажусь, в значительной степени, беспомощным. Мне придется ограничиться лишь одною частью, а именно языком. При определении классификации народов язык играет значительную роль, он является одним из признаков, по которому проводится классификация населения. В связи с этим на первую очередь ставится вопрос о классификации самих языков в общем охвате глоттогонического процесса.
        Обычная схема, построенная с учетом языкового материала и принятая западной школой, в значительной и даже основной своей части базируется на расе. Такова, например, схема патера Шмидта. Анализ языков и данная их схематическая таблица грешат с нашей точки зрения громадными недостатками, и прежде всего именно в классификации языков. Берется какой-нибудь один признак, окончание женского рода, окончание множественного числа и т. д. и традиционно воспринимается как решающий признак деления языков. В этом вопросе яфетическое языкознание резко отступило от западной школы. Поэтому в указанной части мне и придется более критически отнестись к тому, что продолжает в данном вопросе применяться господствующим направлением лингви-
[75]    
стики. Нам прежде всего придется наметить те вехи, по которым идет яфетидология, но и тут окончательной схемы я дать не смогу. Дело в том, что обычная классификация языков, проводимая индоевропейской школою, основана на группировке, сводящейся к объединяющему началу и так называемому праязыку. Правда, современное течение индоевропейской лингвистики определенно склоняется к утверждению, что язык с расой не связан. Действительно, потомство француза, попавшего в Россию, например, после Великой французской революции, будет говорить по-русски, ничем не отличаясь от окружающего населения. В данном случае, конечно, вопрос о связи языка с расою правильно разрешается представителями ныне господствующего в лингвистике направления, но дело обстоит совершенно иначе, когда вопрос касается праязыка. Здесь раса выступает уже в полной мере.
        Между тем сама схема праязыка не реальна. Если бы она была реальна, она разрешала бы вопрос, но для этого нужно быть твердо уверенным в существовании какого-то народа, говорившего на определенном языке, и в том, что другие языки, существующие на земном шаре, являются разновидностями разных праязыков. Но, дело в том, что такого праязыка не существовало. Построенная индоевропеистами схема является схемою чисто теоретическою и поскольку она только теоретична, она неправильна. Как пример, я могу привести следующее: считаемся, что в Восточной Европе, где мы имеем сейчас минимум три „славянских" языка, русский, украинский и белорусский, эти три языка являются разветвлениями единого общего для них праязыка. Теперь спрашивается, когда мы можем иметь большее дробление, тогда ли, когда территория была раздроблена на незначительные производственные коллективы, или же тогда, когда общие интересы хозяйственной деятельности начинают объединить население. Казалось бы, что сейчас мы могли бы говорить о меньшем количестве языков. По схеме же индоевропейской школы происходило как раз обратное. По этой схеме выходит, что тогда, когда общность хозяйственных интересов не могла еще объединить общество территории Восточной Европы, тогда существовал один „славянский" язык, а когда развитие хозяйственной жизни продвинулось вперед настолько, что получилось общество, объединяемое общими хозяйственными интересами, тогда мы имеем различные языки. Уже по одному этому можно сказать, что индо-европейская схема не верна. Эта схема остается еще и потому неверною, что в основу берется язык в его современных показателях. Берутся германские, романские, славянские и др. языки, и по ним строится тот признак, разветвлением которого они будто бы являются.
        Что может собою представлять теоретическое построение праязыка ? Очевидно, он объединяет то, что является общим во всех языках, которые существуют сейчас и включаются в одну группу. Следовательно, общие черты, объединяющие романские, германские и славянские языки, выносятся за скобки, и то, что вынесено за скобки, является нормой праязыка. При таком построении праязык носит в себе основные начала, основные признаки того, что существует в живых языках. В таком построении нет никакого историзма. Получается как бы опрокинутая пирамида, цельная в своем составе дробящихся языков со своим праязыком в основе.
        Но такую опрокинутую пирамиду мы имеем для каждой серии языков. Для урало-алтайской, семитской и т. д. Следовательно, мы имеем целый ряд самостоятельно существующих пирамид.
[76]              
        Дальше таких искусственно воздвигнутых пирамид исторический подход не идет. Нижняя грань этого подхода — праязык. Глубже праязыка исследователь не спускается. Даже в наши дни один из наиболее талантливых ученых западной школы, Иесперсен, уверен, что индоевропейские языки изначально флективны. Он ссылается на латинский язык, который уже флективен, и считает смешным всякие сомнения в изначальности флексии индоевропейской речи. В результате такого своеобразного научного подхода получается совершенно неправильное определение языковых структур, по которым и проводится классификация языков, а по ним и классификация народов, Такая классификация совершенно неправильна, потому что произвольно само определение характеризующих языки признаков. Например, в индоевропейских языках всякое изменение считается флексиею, изменение же в них бывает или прибавкою фонемы к основе слова, или же изменением фонемы внутри основы. Поэтому флексия и определяется как внешняя и внутренняя. Обратимся теперь к тюркским языкам. Они имеют прилепы, в них для характеристики изменения слова, используются вспомогательные слова. Пример: я тебя убью+я. Здесь „я" после глагола является прилепою, так как имеет одно ударение с глаголом. Но дело в том, что сами прилепы различны. Они бывают полными, в форме цельного слова, и сокращенными до однофонемного оформления. Таким образом выходит, что флексия бывает внутренняя и внешняя, а агглютинация бывает полная и сокращенная. Спрашивается, чем отличается внешняя флексия от сокращенной агглютинации? Чем отличается русское „у" в формах дательного падежа („дом-у") от тюркского „и" в винительном („сен-и" „тебя")? Почему первое называется внешнею флексиею, а второе — сокращенною агглютинацией? Ясно, что при таком подходе к языку мы не сможем сколько-нибудь правильно построить классификацию.
        Разобщенность подхода к отдельным языковым группам без всякой взаимной их увязки, оторванность лингвистических исследований от общего процесса развития общества, приводят к тому, что одному и тому же явлению дается совершенно различное определение. Какой же выход из этого положения? Выход из этой постановки, очевидно, напрашивается сам. Нельзя изучать языки в такой изолированной схеме. Это первый вывод. Второй вывод: если исследователь говорит, что язык есть явление социального порядка, что язык не связан с расой, то он не может проводить классификацию по праязыкам, неизбежно упирающимся в вопрос о прарасе, о прародине, где жил этот пранарод, говоривший на данном праязыке. Отсюда же обязательно встает и вопрос о кочевании этого народа, о переселении. По этой схеме строится распределение народов. Это — обычная схема, которой пользуются и такие „новаторы", как лингвистическая школа этнологического направления.
        Если мы здесь имеем построение статическое, то мы в то же время все же не можем обвинять индоевропеистов в том, что они не видят изменений, происходящих в жизни языков. Следовательно, динамику они наблюдают. Но каково объяснение этой динамики? Они наблюдают существование одной языковой формы в один отрезок времени и сравнивают ее с аналогичною формою другого отрезка времени. Отсюда и получается своеобразное сочетание статического подхода с историческим построением. Но даже и такой узкий формально-сравнительный метод не может отрицать наличия резких перемен, которые и должны получить какое-то объяснение при стабильном к ним подходе. Такое объяснение и дается в виде прослеживаемых переселений.
[77]              
        В вопросе о переселениях есть определенная переоценка исторического факта. Очевидно, совершенно отрицать переселения не приходится, но нельзя их усматривать везде, как единственную причину происшедшей перемены. Если мы наблюдаем смены культур, то вовсе не все они обязаны приходу нового населения. Между тем, именно такое объяснение и применяется наиболее последовательно в археологических работах и применяется до нелепости. Если вы имеете на одной стороне океана определенное явление, например, на берегах Тихого океана, а другое сходное явление у Днепра, то сейчас же у исследователей материальной культуры возникает спор, кто куда переселился. При этом доказывается, что такое переселение происходило чуть ли не шесть, тысяч лет тому назад, когда не было ни автомобилей, ни аэропланов, и народы двигались медленно, переходя с одного места на другое в течение тысячелетий.
        Если бы даже народные массы двигались по пустому месту, то и тогда, продвигаясь в течение веков с места на место, они не могли дойти до конечного пункта в неизменном виде. Если же народы двигались по населенному месту, то они входили в столкновение, в скрещивание с другими народами, и в результате, дойдя до Днепра, они не могли в целости донести тех же форм своей культуры. Следовательно, из одного этого уже ясен тот необычайный вред формального метода, который продолжает применяться в археологии и этнографии.
        С отказом от объяснения всякого противоречивого явления только переселением, яфетидология в своем лингвистическом построении не так изолирована как археология и рассматривает общий процесс развития речи во всем его охвате. В данном случае, яфетидологическое построение представляется совсем не в том виде, в каком рисуется школой индоевропеистов. Развитие речи и классификация наличных языков это и есть то задание, которое надлежало бы затронуть в настоящем сообщении.
        Развитие речи рассматривается яфетической школой в едином процессе,
 при этом речь рассматривается, как явление социального порядка. И поскольку 
оно явление социального порядка, оно не может рассматриваться отдельно от 
исторического развития общества. В таком случае, приходится учитывать те 
особенности, которые происходят в общественной структуре и те особенности,
 которые отражаются в мышлении человека. Мышление без речи невозможно,
 мышление тоже социальное явление.
        Язык уже имеется на заре общественного человека. Следовательно и в древнейший период, период охотничий мы должны констатировать наличие речи. Учитывает ли это индоевропейская школа? Она считает, что дальше праязыка, искусственно построенного, исследование проводиться не может. Но если лингвист считает себя историком развития обществ, то он не может останавливаться на искусственных границах. Таким образом, язык во всем его охвате приходится увязывать последовательно с общим процессом развития общества.
        В наиболее отдаленный период каменного века наблюдаются хозяйственные формы, наиболее близкие к примитивным собирательским. Одинаковые условия трудовой деятельности создали одинаковый строй речи. Первоначально человек мог свою речь выражать разными способами, разными внешними проявлениями, движением тела. Это то что акад. Марр называет кинетической речью. Человек выражает свою мысль движениями тела. Такая кинетическая
[78]    
речь охватывает собой все возможности внешнего выражения всякого рода телодвижениями. Здесь будет жест, мимика, если достаточно развиты мускулы, животный выкрик. И, конечно, неудачно было бы наше предположение о том, что наиболее примитивные общества, стоящие на первоначальной ступени охотничьего объединения, нуждались в развитой сигнализации. В начале было очень небольшое количество сигналов, которыми были охвачены не отдельные слова, а целые фразы. Эта стадия спускается в эпохи построения речи, когда мы имеем фразу, выраженную в одном сигнале. Мы улавливаем ее не в живой речи, потому что то построение, которое наблюдается сейчас у отсталых народностей уже соответствует развитому языку. Все же ее улавливаем, но не в речи, а в рисунке, вернее сказать, в графике, в письме. Графика передает структуру речи, но имеет и свои особенности, так, прежде всего, слово условно, рисунок же и графика и условны и реальны.
        Существует теория, на которой, правда, не все лингвисты настаивают, что слово не всегда бывает условным, что оно представляет собою подражание реальному выкрику. Но звукоподражательная теория (казанская школа Ашмариина) грешит странной модернизацией. Она кладет в основу словообразовательного процесса эмоциональные выкрики, которые наблюдаются у современного человека, имеющего развитой голосовой аппарат, каковой и используется при выкриках аффекта. Эти выкрики современного европейца не тождественны выкрикам первобытного человека.
        В определенном состоянии общества сигнализация жестами была уже
 недостаточна для выражения увеличивающихся потребностей. Тогда начался
 упор на тот животный выкрик, который существовал у человека биологически. Звук, идущий из легких, формируется при прохождении через горло, нос и рот, в образующийся звук путем трения об органы, через которые он проходит и дает тот диффузный, животный выкрик, который сейчас уже не наблюдается в человеческой речи. Он может давать отдельные оттенки, но он все же диффузен и не является словом в нашем его понимании. Когда новые задания трудовой деятельности заставили человека делать упор на выкриках, то те части человеческого тела, горло, рот, мимо которых проходит воздух, начали получать определенный оттенок. На что делал человек упор ? На нос, язык и губы. Путем увеличения воздействия на рот и нос получилось расчленение этого диффузного выкрика и переход к членораздельности звука. В этом лежит основа яфетических элементов. Поскольку структура человека в строениях его головы одинакова, постольку и артикуляция при упоре на определенные артикуляционные органы должна получиться одинаковая. Поэтому основные яфетические элементы, счетом четыре, и оказались одинаковыми во всех языках.
        Мы имеем еще общие физические предпосылки и человеческое общество делало на них упор, следовательно, диффузная речь есть результат социального воздействия на биологическое явление, и если одинаковое биологическое
 явление, в данном случае строение человеческого тела, подпадает под одинаковое воздействие социальной среды, формируя тем самым звуковую речь, то таковая, вовсе не связана с какой-нибудь расой. Антропологические исследования утверждают, что человек мог обладать звуковой речью только тогда, когда у него развился подбородок.  Выпрямление подбородочной части наблюдается уже у неандертальского человека, но окончательное его формирование начинается только с кроманьона.
[79]              
        Неандертальский человек — это уже охотник, изготовляющий искусственные орудия, но не знающий еще ни земледелия, ни скотоводства. Кроманьонский человек заканчивает собой период древнего каменного века, он дошел до значительных совершенств техники, например, рисунка, выполняемого им яркими красками. Это охотник на крупную дичь и рыболов, он имеет уже стоянки и проводит половое и возрастное разделение труда. По данной схеме с ясностью выступает воздействие на звуковой аппарат той общественной
 среды, которая тесно связана с развитием древнего, охотничьего общества. Требуется лишь уточнение периодизации самого палеолита. Так, прежде всего, собиратель уже прототип охотника, поскольку имеет и руках растения или подбирает ползающих животных. Этот человек не мог иметь большой потребности в сигнализации, он не владел звуковою речью, у него не было развитого подбородка. Для уяснения шедшего далее процесса развития нужен упор на антропологический и археологический материал. К увязке с ним и идет яфетидология. Но материал антропологии не шел из той схемы, на которой базируется яфетидология. Антрополог, так же как и археолог, подходит к своему материалу со статичным объяснением. Утверждается, что кроманьонский человек явился в Европу и принес с собой разговорную речь. Это объяснение неудачно, потому что, если даже допустить, что человек, говоривший звуковой речью, пришел в Европу, то это не есть объяснение тому, как он сам дошел до звуков речи там, откуда вышел. Ссылки на то, что мы не знаем того, что происходило в Азии и Африке, откуда будто бы пришел в Европу кроманьонский человек, не выводят нас из затруднительного положения, потому
что, если кроманьон говорил придя в Европу, то отсюда еще не ясно, как
 и почему он заговорил в Азии и Африке. Настоящий ответ получится только тогда, когда исследовательская работа будет строиться с учетом движения базиса.
        Тот же подход необходимо применить не только к периодам формирования звуковой речи, но и ко всем периодам ее последующего развития и потому, конечно, нельзя утверждать, что человечество сразу стало говорить на праязыках индо-европейском, угро-финском, пратюркском и т. д. Если мы захотим проводить схему историзма, то нам придется проследить ее и тогда, когда существовала членораздельная звуковая речь и проследить ее в процессе диалектического развития. В таком случае придется признать, что когда человек делал упор на животный выкрик и перевел его на членораздельную речь, то он вовсе не прекратил той кинетической речи, которая существовала до 
тех пор. Даже и сейчас сохраняется жестикуляция как остаток той же кинетической речи. Но это уже не речь, потому что когда я размахиваю руками, то 
никакого содержания в свои жесты не вкладываю. Но, если милиционер поднимает руку с палочкой, то это уже речь, потому что он вкладывает определенное содержание в свой сигнал. Здесь вы имеете продолжение кинетической
 речи. Мы ее речью не считаем, потому что мы считаем речью то, что выражает наш язык.
        Кинетическая речь сейчас уже качественно совершенно иная. Если мы считаемся с определенным моментом, когда человек подошел в своих диффузных выкриках к членораздельной речи, то прежде всего мы имеем в данном случае дело не с единым национальным народом не с единым языком, мы имеем в данном случае упор на выкриках в пределах небольшого по масштабу
[80]    
нашего понимания человеческого объединения. Это объединение связано было, конечно, не сознанным родством, оно связано было общностью хозяйственных интересов. Таким образом разбросанные, не объединяющиеся между собою группы или коллективы начинают переходить на членораздельную звуковую речь.
        Элементы звука, комплексы их появились вследствие того, что они наблюдаемы в новых организациях труда. Но условия этого труда еще не вели к образованию племенных массивов, следовательно не могло быть и племенной речи. Наоборот, было множество языков, при условии еще ограниченной способности к артикуляции. Когда начался переход на звуковую речь, отдельные языки были качественно близки друг другу. В позднейших объединениях налицо соединения этих языков, и здесь мы имеем то, что называется процессом скрещивания.
        В связи с общей организацией охоты растут большие коллективы, получаются стоянки, в связи с этим получается возможность постоянного жилья женщин, детей и стариков, получается половозрастное разделение труда. Начинается приручение растений — будущее земледелие, приручение животных — будущее скотоводство. Население постепенно обращается в оседлое, располагаются земледельческие поселки в данной местности, и в связи с этим осложняется разновидность производства. При избытке производства мы имеем натурально-меновое хозяйство, следовательно, потребности общения растут, получается скрещивание народов и вырабатывается общий язык. Наблюдаемые нами языки уже прошли длительный процесс развития и потому разнообразны в своем оформлении. Именно поэтому и ставится вопрос о классификации языков.
        В стадии первобытного охотничьего общества кинетическая peчь сигналами выражала целую фразу, но сигнал мог быть представлен и графически.
        В верхне-палеолитическую эпоху сигнал давался также и чертежом. При развитии техники черчения получалась возможность реальной передачи рисуемого предмета. Такой высокой техники рисунка достиг уже кроманьонский человек, но все же у него нет еще произведений искусства. В его рисунках мы имеем памятники развитого письма.
        Когда идет расчленение труда по специализациям и появляется необходимость обмена продуктами, идет и обмен названиями, тогда для построения фразы уже недостаточен один сигнал, требуется уже несколько сигналов, или нaбop сигналов, который и образует фразу. Нaбop сигналов взрывает не только прежнюю систему речи, но и систему письма, так как нарисовать сразу 5-6 художественных мамонтов, оленей и т.п. для передачи одной фразы становится невозможным. В связи с этим прежнее художественное письмо верхнего палеолита обращается в то письмо, образцы которого мы видим в египетских иероглифах. Как объясняют археологи и этнографы происшедший сдвиг ? По их словам охотник времен каменного века обладал талантом к искусству. Изображения реальных бизонов имеются на юге Европы и в Африке. Отсюда Кюн приходит к выводу, что африканцы пришли в Европу через Испанию, причем часть их оказалась отрезанной, так как ледниковый период их задержал в Испании. Из этого примера как будто видно, что этот талантливый художник был еще охотником. Между тем таких произведения „искусства" не наблюдается в последующем периоде уже более высокой земледельческой
[81]    
культуры. Почему же оказалось такое своеобразное явление, что человек более высокой культуры оказался неспособным к искусству? Он оказался неспособным потому, что предыдущее оформление искусства было вовсе не искусством, а письмом, которое отвечало потребностям трудовой деятельности той эпохи, тогда как человек последующей хозяйственной стадии уже должен был употреблять ряд сигналов, именно поэтому он и не мог рисовать таких больших изображений. Это стадиальное оформление сказалось и на структуре речи, представляющей собою набор отдельных слов, составляющих фразу. Каждое слово не склоняется и не спрягается, оно аморфно. Следовательно, здесь уже имеется синтаксис, но это, конечно, аморфный синтаксис. Дальше набор слов оказался недостаточным для построения фразы, и слово качественно видоизменяется. Из самостоятельного слова оно обращается во вспомогательное слово, оно существует для того, чтобы определить рядом с ним стоящее слово для характеристики его содержания или для характеристики его положения в фразе, например, наши предлоги.
        Если взять фразу „Ашурбанипал покорил страну Вавилон", то здесь слово „страна" не будет самостоятельным словом, а вспомогательным, характеризующим рядом с ним стоящее слово „Вавилон", во фразе же „Ашурбанипал покорил страны, города" и т. д. то же слово „страна" имеет самостоятельное значение. Следовательно, такое слово может быть и самостоятельным, но может иметь и вспомогательное значение. Когда оно имеет вспомогательное значение, то, при условии диалектического хода развития, получается движение и самого слова и его же как вспомогательного слова. В результате получается расхождение вспомогательного слова с самостоятельным. Вспомогательное расходится с существующим самостоятельным словом, и тогда оно утрачивает ударение и прилепляется к другому самостоятельному слову. В этом именно виде мы и видели его в приведенном выше примере из тюркского языка: „я тебя убил+я". Здесь местоимение „я" существует как самостоятельное слово но здесь оно выступает и как вспомогательное, утратившее ударение и присоединяющееся к глаголу. Дальше мы видим качественное переоформление и стоит вспомогательному слову оторваться от своего основного прототипа и получить различное с ним фонетическое оформление, как оно обратится из слова в аффикс.
        Дальше вопрос о так называемой флексии. В ней мы имеем упор на фонему, например, русское „звезда —„звёзды" и т.д. Изменения этого рода образуют самостоятельную языковую стадию. Но представляют ли эти изменения какую-нибудь новую форму, раньше не существовавшую ? Конечно нeт. Прежде всего, сама флексия, состоящая в изменении звука для выражения падежа, числа, рода и так далее, является ни чем иным, как изменением звука членораздельной человеческой речи. И если мы считаем, что немецкое Vogel → Vögel представляет собою флексию, потому что здесь множественное число отличается от единственного изменением гласного звука, то явлением того же порядка окажется грузинское ДЗЕ в значении „сын" и грузинское ДА в значении „сестра". Здесь оттенок мужского и женского рода зависит от изменения согласной и гласной. Это тоже явление флективного порядка. Если это не признается за флексию, то только потому, что исследователь подходит формально к изучению языка, считая за флексию только изменение склонения, спряжения и времени.
[82]              
Наконец, существует ряд языков, делающих упор на вспомогательных словах, на предлогах, таковы французский, английский языки. Вот грубо набросанная схема стадиальности языка, которую мне хочется предложить взамен той условной схемы, которая давалась до сих пор с делением языков только на синтетические-аморфные, агглютинативные и флективные. По этой схеме и можно было бы провести классификацию языков.
        При проведении классификации нужно иметь в виду, что каждый языковый период не представляет собой монолитной группы, наблюдаемой в процессе всего движения речи, то мы сильно ошибемся. Несомненно, мы имеем не эволюционное, а скачкообразное движение. В каждом из этих отрезков налицо борьба противоречивых норм. Так, например, в синтетическом строе значение слова определяется по месту во фразе. Ведь это такой глубокий архаизм, что казалось бы в русском языке мы его найти не можем. Между тем, возьмем такую фразу: „Мать любит сына". Если „сына" — поставить на первое место, переменится смысл? Нет. Замените слово „сын" словом „дочь": „мать любит дочь", „дочь любит мать" — изменился смысл? Диаметрально изменился. В первом случае мать — действующее лицо, дочь страдающее лицо, во втором случае — наоборот. Это и есть синтетизм. Значит, он существует и в русском языке, который делает удар на отдельные звуки. Следовательно, в этом примере, налицо сосуществование разных стадиальных норм, которые находятся в каком-то взаимодействии. Для определения структуры русского языка нужно разобраться и сосуществующих в нем межстадиальных нормах и выяснить, которые из них характеризуют всю структуру языка, доминируют в русской речи. И если слови „дочь" не имеет окончания в винительном падеже, то это вовсе не характерно для русского языка, наоборот для него характерно наличие падежных окончаний. Значит, в данном случае, нужно брать не единственно существующую норму, а ту норму, которая в числе других выступает на первое место, и тогда вопрос классификации значительно облегчается.
        Как на пример сошлюсь еще на абхазский язык. В нем нет падежных окончаний, но глагол нельзя произнести без местоименных приставок. Так, фразу „я тебя убиваю" абхаз произнесет „я ты ты—я—убиваю". Действующee и страдающее лицо определяются занимаемым местом во фразе. На первом месте стоит тот кто действует, а на втором тот кто страдает. Это будет синтетичность, а местоименные приставки к глаголу дают форму прилеп, то есть агглютинацию. Спрашивается, куда же отнести абхазский язык? Дело в том, что если мы переставим действующих лиц, то сами собою переставятся и местоименные частицы при глаголе и выйдет уже такая фраза „ты я я—ты—убиваю", то есть „ты меня убиваешь". Следовательно, агглютинация в абхазском языке подчинена нормам синтетичности. Таким образом, мы можем признать абхазский язык синтетическим при наличии в нем агглютинации. При классификации языков мы должны каждый язык подвергнуть углубленному анализу в общем комплексе характеризующих его признаков.
        Когда мы проведем классификацию языков по ступеням стадиального развития, то останется не разрешенным еще один вопрос, а именно об увязке языковых стадий с социально-экономическими формациями.
        Относительно некоторых стадий можно и сейчас высказаться более или менее определенно. Так, стадия речи с образною сигнализациею целой фразы в одном сигнале может относиться еще к собирательскому хозяйству. Охотничье
[83]    
же общество, и тем более с организованным коллективным трудом проводит конкретизацию сигналов и фразу строит из целого набора слов. Здесь оформляется то, что мы называем аморфно-синтетическим строем. Земледельческое и скотоводческое хозяйство родовых обществ, повидимому, пользовалось уже агглютинациею. Что касается флективного строя, то его знало еще феодальное общество и даже античное. И если мы сейчас говорим тоже на флективном языке, то, очевидно, мы имеем разный тип флективности.
        Действительно, флективность современных индоевропейских языков вовсе не одинакова. В частности, французский и английский язык перестают быть флективными, они делают упор на предлоги, т. е. на вспомогательные слова, утрачивая падежные склонения. Казалось бы, что оба эти языка идут обратно в сторону синтетичности и агглютинации. Этого, конечно, не может сказать исследователь, признающий язык за явление социального порядка, так как оказалось бы, что Англия и Франция возвращаются к родовому строю.
        Дело в том, что мы почему-то считаем флективность за верх совершенства, совершенно упуская из виду, что сама флективность представляет собою лишь один из этапов вовсе не законченного процесса развития. Сегодняшний день вовсе не завершил собою этого процесса. В частности, французский и английский языки переходят в следующую, пока еще недостаточно выясненную языковую стадию, которая и соответствует капиталистическому строю.
        Картина как будто бы начинает выясняться. Я поспешу сейчас же сделать смущающую оговорку: дело совсем не так ясно. Мы набросали только теоретическую схему, на практике же бывают расхождения. Так, например, феодал запада говорит на флективном языке, а феодал востока на агглютинативном. Очевидно, в каждом конкретном случае нужно разобраться в различиях социальных структур и в различии их воздействия на изменение языкового строя.
        Кроме того, мы не можем отрицать существование племенных образований, следовательно и племенной речи и даже национальных языков. Для вопросов классификации это имеет решающее значение, между тем именно эти вопросы освещены яфетидологиею далеко не в достаточной степени для проведении классификации. Более того, яфетидология до сих пор пользуется еще старою классификациею семитических, хамитических и т. д. языков, введя лишь термин „система" вместо „семья", „прометеидский" вместо „индо-европейский . По существу же классификация осталась та же.
        Поставленный сейчас вопрос — это дело будущей проработки. Яфетидология намечает ее пути, но дать сейчас ответ на выдвинутое задание „классификации языков и народов" в законченном виде я не в силах.[2]