[173]
             В работах за последние годы нередко указывается на стадиальность как на одну из проблем, наиболее интересующих советское языкознание. Действительно, выдвинутая акад. Н. Я. Марром, эта проблема продолжает обращать на себя внимание весьма значительного круга специалистов. Она не перестает обращать на себя внимание также и потому, что и по настоящий день продолжает оставаться еще много неясного и много недоговоренного в различного рода опытах по применению стадиального анализа и даже в понимании основного содержания самого термина.

                   Под стадиальностью понимается качественно новое в языке образо­вание, но не каждое качественно новое состояние будет стадиею. Например, качественно новым может оказаться содержание слова. Исто­рический ход семантического его движения может в ковечном итоге дать совершенно видоизмененное понятие, весьма далекое от первоначального. Сошлемся хотя бы на приведенный еще Лафаргом пример со словом „nomos" : сначала — пастбище, становище кочевника, отсюда номад, позднее — обычай, закон.[1] Новым по своему содержанию может оказаться имя существительное, застывшее в своей падежной или предложной форме и ставшее наречием, ср. „тайком", „низком", „искони" и т. д. Новым будет служебное слово, обратившееся в падежное окончание или аффикс глагольного спряжения. Совершенно иное назначение получили во французском языке личные местоимения, используемые только в служебной функции показателя лица при глаголе и формально разошедшиеся с действующею схемою местоименных основ общего с ними происхождения, и т. д. Едва ли все подобного рода изменения подходят под то понимание стадиальных переходов, о которых обычно идет речь в советском языкознании.

                   Такого рода анализ семантики слова, значения морфологического показателя, перехода слова из одной части речи в другую и пр. проводится над отдельным явлением в его исторически зафиксированной жизни. Это будет то, что мы обычно именуем палеонтологическим анализом, но не прослеживанием стадиальных смен. Такие единично взятые факты могут оказаться следствием стадиальных переходов или служить основанием для них, но для этого требуется наличие более глубоких сдвигов, существенно меняющих весь языковой строй.

                   Под стадиею понимаются не одиночные явления качественных в языке изменений, а переход целой языковой системы в другую. Следовательно, речь в данном случае идет о сдвигах в системе, и потому вполне естественно, что они должны характеризоваться не единичными фактами, а целым рядом признаков, комплекс которых и отделяет одну систему от других. Сосредоточение ряда показателей в одной системе и сосредоточение иного рода показателей в другой противопоставляют эти
[174]  
системы друг другу. Все же одно только противопоставление далеко не­всегда ведет к хронологической периодизации сравниваемого материала.

                   Здесь и становится вопрос о том, в каком разрезе проводятся нами данного рода сопоставления различающихся языковых систем. Видим ли мы в них различные конструкции или же, кроме того, мы стоим перед необходимостью давать им также и соответствующее место в общей хронологии языкотворческого процесса и имеем для этого достаточные данные.

                   В виде иллюстрации сложности предстоящего ответа обратимся к сравнению двух наиболее изученных и достаточно нам знакомых систем: вргативной и номинативной. Остановимся, в частности, на том — что мы имеем в виду, когда привлекаем к сравнению северо-кавказские яфетическае языки вргативного строя и индо-европейскив с характер­ным для них номинативным строем предложения? Ограничиваемся ли мы констатированием существенных расхождений в втих двух системах, отмечая различные в них конструкции предложения или нет? Эти и по» добные им вопросы, наиболее нас волнующие, представляются мне крайне сложными. Для их разрешения потребуется всестороннее изуче­ние материалов каждой языковой системы в их историческом разрезе, и едва ли я смогу сейчас дать яа них исчерпывающий ответ. Все же постараюсь изложить свою мысль.

                   Историческая школа языкознания еще в XIX в. устанавливала преем­ственный ход развития языковых структур от аморфных к агглютина­тивным, затем флективным и, наконец, к аналитическим. В течение дли­тельного ряда лет, то соглашаясь с этой схемой, то оспаривая ее в попытках заменить новою, мы в итоге пришли к иного рода структурным сопоставлениям: аморфность, посессивность, эргативность, номи-нативность. Последняя схема отличается от первой тем, что в ее основу легли противопоставления синтаксического порядка. Уделяя в последнее десятилетие львиную долю внимания синтаксису, мы и схему клас­сификации построили на синтаксической основе. В этом несомненное преимущество нашей схемы. Кроме того, она в значительной доле отвечает ведущей линии наших лингвистических исследований, опирающихся на неразрывную связь языка и мышления. Действительно, переход агглютинации во флексию весьма трудно связать с ходом изменений в нормах человеческого сознания, тогда как синтаксические изменения могут отвечать связям языка с мышлением. Впрочем, этим и ограничивается преимущество новой схемы. В остальном она в значительной своей доле продолжает оставаться формально-типологической, как и первая. Обе они построены на формальной языковой стороне, одна — учитывает морфему, т. е. идет по морфологической линии, другая — делает упор на различные виды синтаксических отношений между словами предложения и на их внешнее, опять-таки, выражение.

                   С этою оговоркою и последняя схема, построенная на синтаксической основе, сохраняет свою силу. Она в известной степени содействует лингвистическому анализу. Тем не менее усмотреть в ней кроме схемы типологических различий также и схему стадиальной периодизации в значительной мере преждевременно.

                   Как бы ни смотреть на посессивный строй, архаизм которого не без основания отмечался еще Шухардтом, все равно он выступает проник­нутым формальным признаком, подчиняя весь строй предложения при­тяжательному оформлению. В том же положении оказывается и эргативная конструкция, отражающая в своем построении идею активности в противопоставлении пассивному состоянию. При выработке данной схемы явно ложились в основу типологические свойства, подтверждением чему может служить хотя бы то, что параллельно выдвижению посессивного строя и эргативного пришлось выделить также и аффективный. Постановка последнего в ряд с посессивным и эргативным про-
[175]  
водятся, конечно, по формальный признакам, а вовсе не по одной только семантике предложения и семантике используемого глагола. Если они не отразились в построении предложения и в оформлении его ведущих членов, то выделение аффективного строя отпадает. В русском предложении „я люблю" выступает семантика чувственного восприятия, но нет аффективного строя предложения. Это же придется сказать и по отношению ко всем остальным только что упомянутым конструкциям предложений. Все же проведенный за последние годы опыт классификации строя предложения с выделением посессивного, эргативного и др., опыт хотя бы и типологический, значительно продвинул вперед не только сравнительный анализ языков различных систем, на основе чего он и возник, но и описательную сторону исследовательской работы над отдельными языками. Впрочем, и первая, морфологическая, схема вовсе не утратила своего значения. Мы до сих пор продолжаем различать аморфный строй, агглютинативный, флективный и т. д. Обе схемы, построенные на различных принципах, существуют параллельно и друг другу не мешают.

                   Попробуем сформулировать напрашивающиеся выводы примени­тельно к проблеме стадиальности. Если утверждать, что агглютинация предшествует флексии, то придется признать, что агглютинативные языки находятся на предшествующей ступени развития, чем флективные. Равным образом, если считать эргативность предшествующею ступенью по сравнению с номинативною конструкциею, то на языки эргативного строя мы должны будем смотреть как на стоящие ступенью ниже номинативных. Ступенчатые переходы называются Н. Я. Марром стадиальными. Следовательно, стоя на морфологической типологии, придется признать агглютинацию предшествующею стадиею флективности, применение же синтаксической типологии приведет к выводу о стадиальных переходах от эргативности к номинативности. Едва ли такие стадиальные схемы отвечают подлинному историческому процессу развития речи. Оценка морфологической схемы с этой стороны уже сделана, ср. Ж. Вандриес: „Противопоставление флективных языков агглютинирующим или изолирующим совершенно не обосновано». Мы говорим фразами, а не отдельными словами. Единственное различие, которое можно с грамматической точки зрения установить между языками, заключается в месте морфемы, в природе связи между морфемой и словом. Это различие — случайное. На нем нельзя построить принципа классификаций языков, а тем более на вем нельзя основывать разрешения вопроса о прогрессе в языке".[2]

                   Различие между обеими схемами, морфологической и синтаксической, заключается прежде всего в том, что первая по своим внешним признакам значительно яснее выделяется, чем вторая. Как бы ни подходить к сложности классификации языков по характеру морфем, все же подавляющее господство агглютинативных частиц ясно выделяет агглютинативные языки даже с первого на них взгляда. Такой ясности, в тех же заданиях установления конструктивных свойств языка, может и не быть при определении синтаксических расхождений в положении слова и его оформления. Так, например, номинативный строй не различает падеж­ною формою подлежащего его активность и пассивность. Действующее лицо и лицо, испытывающее на себе результат действия, выступая под­лежащим, получают в этом строе предложения одинаковую падежную форму (я читаю, я болею). Но такое же неразличение падежною формою agens от patiens наблюдается в аморфных языках и в целом ряде других, в особенности со слабо развитою падежною системою (ср. абхазский с его эргативным строем предложения).

[176]
           Это вовсе не единичный пример сложности выявления синтаксиче­ских признаков и установления по ним ведущих разграничительных линий между различающимися друг от друга конструкциями. Таких примеров можно привести сколько угодно. Более того, схождения отдельных конструктивных оборотов, отдельных принципов построения грамматических форм и даже самих этих форм удается прослеживать в языках самой различной типологии. Строй языка устанавливается не отдельными грамматическими признаками, а суммою их и ведущими грамматическими построениями, которые выступают в каждой группе языков и в отдельных языках. Именно поэтому типологическая схема, построяемая на синтаксических признаках, многим сложнее схемы, выд­вигающей морфологические показатели. По той же причине сравнитель­ные сопоставления в первом случае, т. е. при синтаксической типоло-гизации, как бы выхватывают отдельные моменты схождения, что само по себе далеко не достаточно для построения исторической схемы движения человеческой речи по чередующимся грамматическим системам. Подобного рода сравнительный анализ очень далек от стадиального, задачею которого является прослеживание смен грамматических конст­рукций в их исторической последовательности.

                   Такое положение объясняется тем, что мы все время привлекаем к сравнению ту или иную синтаксическую систему, не разрешая вопроса, из чего они вышли и во что они переходят. Говоря об эргативности, посессивности, номинативности и т. д., мы имеем в виду определенную конструкцию предложения. Каждая из них устанавливается рядом ей присущих внешне выраженных признаков. Так, эргативность характеризуется передачею в главных членах предложения, тем или иным формальным способом, различных смысловых оттенков субъекта, что может заключаться как в построении глагола, выявляющем его отношения к субъекту и объекту, так и в разнообразии падежных форм подлежащего соответственно его содержанию действователя, обладателя, действием и воспринимателя результатов действия и аффекта. Таким образом, эргативная конструкция может выявиться в грамматической форме глагола, в той же форме подлежащего или в том и другом. Этим конструктивным особенностям не отвечает номинативный строй, которому свойственно одностороннее согласование глагола с подлежащим и центральная форма последнего, выделяющая его синтаксическую роль в предложении без выражения смысловых оттенков субъекта.

                   Здесь выступают в обоих случаях конструктивные свойства, а именно определенный строй предложения, который и привлекался нами к срав­нению. Конструктивные особенности различают языки не только по целым их системам, но и внутри последних. Строй предложения каждой из них может быть более или менее выдержанным. Так, например, абхазский язык передает эргативное построение не падежом подлежащего, а офор­млением глагольных показателей. Лезгинский язык, наоборот, при без­личном построении глагола переносит выражение смысловых оттенков субъекта всецело на падежные окончания подлежащего, даргинский язык полностью передает эргативные особенности как в оформлении глагола, так в в падежах подлежащего.

                   Формальные расхождения выступают в этих примерах, казалось бы, достаточно ясно, но все же по ним, в первую очередь, можно сделать лишь следующий вывод : ведущие свойства эргативностя, общие для всех языков данного строя, получают различное внешнее свое выражение. Прибегая к использованию понятийного термина „субъект", где бы он ни выражался, т. е. в глаголе (сказуемом) или имени существительном (подлежащем), можно было бы характеризовать эргативный строй предложения как передающий в грамматическом выражении субъекта различные его смысловые значения. Этим завершается определение эргативного строя. Под это определение подойдут как абхазский язык,
[177]  
передающий эти оттенки субъекта построением глагола, так и лезгинский, использующий в тех же целях падежи подлежащего, так и даргинский, которому свойственно и то и другое. Имея особую форму для выражения пассивного субъекта (абсолютный падеж), языки эргативного строя, при наличии в них развитой падежной парадигмы, дают схождение данной формы падежа подлежащего с падежом прямого дополнения. Поэтому в них не только нет, но и не может быть винительного падежа.

                   В то время как типологическая схема с ее деталями внутри взятой нами системы выступает все более и более ясно, хронологическая последовательность меняющихся конструктивных форм, даже внутри той же обособленно взятой системы языков, продолжает оставаться неуточ-няемою. В частности, трудно решить, утратил ли лезгинский язык раз­вернутую схему глагольной личной аффиксации или еще не развил ее, да и пойдет ли он дальше по пути ее приобретения. При таких условиях легко распределить яфетические языки по формальным признакам : а) с безличным глаголом (лезгинский, аварский), б) с неразвитою падежною системою (абхазский), в) с развитою грамматическою формою под­лежащего и глагола в их передаче субъекта (даргинский). В то же время я не беру на себя смелости дать такое же их распределение в хроно­логической последовательности развития эргативного строя. Общее задание грамматического выражения субъекта получает тенденцию к различному своему выявлению, давая различные пути движения, устанавливаемые в каждом языке даже одной и той же системы.

                   Если мы встретили некоторые затруднения по пути выявления стадиальных смен внутри изучаемой системы языков, основываясь на разновидностях грамматического выражения свойств эргативности, то это в значительной степени объясняется особенностями применяемого нами сравнительного метода. Пользуясь им, мы привлекали к сопоставлению сложившиеся языковые структуры в их ныне существующем виде, что не выводило нас за грани синхронизма. Такого же рода затруднения окажутся и при сравнительных сопоставлениях языков различных систем, хронологически сосуществующих, но сопоставляемых только по действующим нормам построения предложений.

                   Возьмем три различные группы языков : яфетических, индо-европейских и самоедских. Изложенным выше ведущим свойствам эргативности не отвечают самоедские языки, в которых выделяется винительный падеж прямого дополнения. Но эти же языки не укладываются и в схему номинативного строя. В нем установление смыслового значения подлежащего переносится на контекст предложения и в значительной степени на семантику глагола, но не на его оформление. Последнее может оставаться одинаковым при своем одностороннем согласовании с подлежащим, не меняющимся по падежам. При таких условиях содержание действия, аффекта, обладания может не различаться ни формою глагола, ни падежом подлежащего (я строю, я люблю, я имею). Таким особенностям не вполне отвечают самоедские языки. В них, при наличии особого винительного падежа прямого дополнения в отличие от именительного падежа подлежащего, все же глагол передает свои отношения не только к субъекту, но и к объекту, что противоречит основным свойствам номинативного предложения. Выделяя глагол своим субъектно-объектным построением, самоедские языки в то же время вовсе не смыкаются в с эргативными. В последних, как мы уже видели, глагол своими показателями передает смысловые оттенки субъекта, его активность и пассивность. В самоедских же языках глагол различает своим личным и притяжательным спряжениями положение объекта, степень его определенности в понимании говорящим лицом, что не играет существенной роли ни в построении глагола языков эргативного строя, ни в оформлении глагола индо-европейских языков. Наличием винительного падежа самоедские языки сближаются с языками номинативного
[178]  
строя. Но и это их схождение нуждается в некоторой оговорке : по конструктивным свойствам номинативного предложения глагол согла­суется только с подлежащим, падеж же прямого дополнения может и не выделяться, поскольку степень активности субъекта здесь переносится на семантику предложения в на смысловое значение сказуемого. Поэтому французский язык, не различающий именительного падежа от винительного, остается в числе языков с номинативным строем пред­ложения, тогда как самоедские языки, выделяющие особый винительный падеж, все же не включаются в число этих же языков.

                   Как, при таких условиях, определить структуру самоедских языков? Можно ли сказать, что они эргативны в построении глагола и номинативны в оформлении подлежащего? И то и другое явно неприемлемо, так как не соответствует тому, что мы понимаем под эргативностыо и номннативностью. Прежде всего, не всякий глагол, передающий субъектно-объектные отношения, отвечает основным свойствам эрга-тивности, а только тот, который соответствующею аффиксациею отмечает в подлежащем agens и patiens. Этому не вполне соответствует самоедский глагол, в большей степени выделяющий позицию объекта, чем смысловое значение субъекта. Что же касается падежа подлежащего в номинативном строе предложения, то его нейтральность в передаче семантических значений этого члена предложения связана с односторонним к нему отношением глагола, чему, равным образом, не отвечает построение глагола самоедских языков, передающего свои отношения как к субъекту, так и к объекту. Более осторожною, при таком положении, представляется мне следующая формулировка напрашивающихся выводов : самоедские языки имеют оформление подлежащего, сходное с номинативным, при построении глагола, не соответствующем номинативной схеме. Впрочем, сейчас меня интересует совсем другой вопрос, а именно — как определить стадиальное состояние самоедских языков?

                   Не только трудно дать такое определение, но невозможно в точности установить и пути дальнейшего развития этих языков, и тем самым поместить их на соответствующую ступень хронологической периодиза­ции. Типологическое сравнение с языками других систем с иным строе­нием предложения отмечает ряд формальных расхождений, что само по себе далеко еще не достаточно для установления стадиальной схемы. Последняя может выступить только тогда, когда удастся выяснить, в каком последовательном порядке идет ход структурных изменений. Именно это продолжает оставаться неясным, во всяком случае по отношению к самоедским языкам. Предположим, что мы ставим себе задачею сделать такой вывод сравнением строя предложения самоедских языков с эргативным и номинативным» Можно ли по отмеченным выше особен­ностям самоедских языков утверждать, что они находятся на грани формирования эргативного строя, имея субъектно-объектноt построение глагола, но отмечая им семантические оттенки не субъекта, а объекта, т. е. только patiens, и при том лишь в положении прямого дополнения. Следует ли отсюда, что глагол в этих языках еще не получил требуемых эргативностью оттенков смысловых значений подлежащего или же, наоборот, что самоедские языки пошли по другому пути развития, расходясь с основами эргативной конструкции. При последнем толкова­нии, наиболее отвечающем действительности, окажется, что самоедские языки никогда не были и никогда не будут в одном стадиальном состоянии с эргативными. Такой вывод неизбежен, пока мы при стадиальных характеристиках будем основываться на одних только формальных выражениях синтаксических конструкций. Равным образом и наличие винительного падежа вовсе не влечет за собою обязательного снятия с глагольного оформления имеющегося в нем выражения отношений действия к объекту, сохраняя лишь одностороннее согласование с под-
[179]  
лежащим. Значит, и переход к номинативному строю не вполне обеспечен.

                   Наш анализ, как мы видим, и на этот раз не выходит еще за рамки конструктивных свойств построяемого предложения. Речь идет о строе предложения, а не о стадиальных переходах с одной ступени на другую. Поэтому, если все же рассмотренные нами конструкции распределить по хронологической лестнице, то самоедские языки не займут на ней никакой ступени. Это положение и смущает в наибольшее степени. Выходит, что самоедские языки, при таком понимании стадиальных переходов, оказываются носителями признаков разных стадий. Отсюда можно сделать только один вывод, а именно, что такое их понимание не верно. Самоедские языки в рассматриваемом нами разрезе вскрывают не стадиальные соответствия, а схождения и расхождения отдельных конструктивных норм синтаксиса при сравнении с такими же нормами иных языков. Не только расхождения, но и подобного рода схождения оказываются вполне уместными и оправдываются наличным материалом.

                   Такие схождения отдельных грамматических построений даже в языках самых различных систем встречаются нередко. Все же по ним одним еще очень трудно разрешать вопросы, затрагивающие проблему стадиальных переходов и стадиальных соответствий.

                   Каждый строй предложения устанавливается рядом присущих ему признаков, получающих свое формальное выявление в построениях пред­ложения. Эти формальные показатели складываются в длительном периоде существования языка и лишь в своей сумме дают его грамматический облик в ту или иную эпоху его исторического существования. При таких условиях отдельные синтаксические построения языков с одним строем предложения могут повторяться в языках с другим строем предложеяня. Например, в русском предложении „мне хочется" (ср. „я хочу"), при его сопоставлении с языками эргативного строя, легко усмотреть дательный падеж подлежащего при глаголе чувственного восприятия. Но в этих языках такой падеж подлежащего при verba sentiendi дает строго выдержанную систему, тогда как в русском языке при тех же глаголах, как общее правило, подлежащее ставится в именительном (ср. „я люблю", „я вижу", „я хочу"). Усмотреть в русском примере пережиток эргативного строя можно только в том случае, если мы распределим рассматриваемые нами конструкции предложений в хронологической последовательности меняющихся стадий и если, к тому же, удастся установить, что русский оборот с verba sentiendi восходит к особой стадии чувственного восприятия, что во всяком случае устраняется. Отдельные обороты, связанные с особым восприятием передаваемого ими содержания, проникают в другие синтаксические системы самого разнообразного характера.

                   Для одних языков та или иная система из числа отмеченных выше является господствующею, в других она же выступает в ограниченных случаях, сосуществуя, но уже вклиниваясь в другую, опять-таки ведущую систему. Каждая система языков характеризуется рядом показателей фонетических, лексических, морфологических и синтаксических. В число последних входят разбираемые нами конструкции предложений. Послед­ние, несомненно, играют большую роль при распределении языков по системам. Спрашивается — а какую роль они же имеют при распределении языков по стадиям? Не отвечая пока на этот вопрос, отмечу лишь, что сама постановка данного вопроса уже свидетельствует о том, что мы не отождествляем эти конструкции предложений со стадиями. Такое их отождествление прежде всего не убедительно.

                   Возьмем, например, грузинский язык. В трех его группах времен применяются совершенно различные синтаксические построения. В настоя­щем времени имеется номинативный строй с именительным падежом подлежащего и с винительным (он же дательный) прямого дополнения.

[180]
   В аористе выступает явная эргативная конструкция с особою формою активного падежа подлежащего. В ряде прошедших времен точно выдер­живаются нормы аффективного строя с дательный падежом подлежащего не только при глаголах чувственного восприятия. Если эти синтаксические конструкции признать за стадии, то придется сказать, что грузинский язык, даже в современном состоянии его литературной речи, находится одновременно в трех различных стадиях развития. Едва ли такой вывод можно будет признать правильным.

                   Каждая конструкция, в том числе и синтаксическая, в своем генезисе уходит в историческое прошлое той или иной давности. По своему происхождению они могут быть разновременны. Но, существуя в опре­деленный период, все они образуют одно целое, одну систему языка. Они же в своей совокупности и устанавливают данную систему с ее характеризующими, ведущими нормами. Выдвижение основных, ведущих синтаксических приемов объединяет весь слагающийся комплекс, в котором могут выступать, сосуществуя с другими приемами, также и не получившие в нем господствующего значения. Так, например, в грузинском языке при номинативном строе предложения в первой группе времен используется аффективное построение предложений с verba sentiendi. Хорошо известный грузинский пример „mamasa kvars švili" — „отец любит сына", имеет подлежащее, стоящее в дательном падеже, хотя бы в в настоящем времени, для которого характерно подлежащее в имени­тельном. Такое вклинивание аффективного построения в общий фон господствующей номинативной конструкции трудно назвать разно-стади­альным их состоянием. Расхождение форм в данном случае может иметь совершенно другое объяснение. Можно сомневаться, чтобы когда-то в далеком прошлом всякое действие, относимое к текущему моменту, понималось как совершаемое под влиянием аффекта и чтобы позднее такое восприятие уцелело бы только за названною узкою семантическою группою глагола. Исторический процесс, по мнению ряда грузиноведов, шел по совершенно иному пути. И эти предложения строились номи­нативно („отцу любим сын"). Лишь впоследствии они дали аффективное построение в результате инверсии.

                   Я не берусь оценивать правильность такого вывода, но не в этом дело. Есть ли здесь инверсия или же вместо нее выступает сохранившаяся форма, созданная особым восприятием предложений с глаголами чувственного восприятия, все равно в обоих случаях тут в современном состоянии грузинского языка выступает особое грамматическое офор­мление. Оно остается связанным только с предложениями с verba sentiendi и в первых двух группах времен сохраняет силу действующей системы. Оно, к тому же, свойственно вовсе не одним только картвельским языкам. Наоборот, оно имеет широкое распространение вообще в яфетических языках, вне зависимости от их различного стадиального состояния. Что это именно так, можно видеть на многочисленных примерах из втих языков.

                   Остановимся пока только на яфетических Северного Кавказа, в част­ности на дагестанских.

                   Разные падежи подлежащего в названных языках передают различное восприятие обладания, аффекта и действия. При глаголах обладания подлежащее ставится в родительном падеже, при глаголах чувственного восприятия — подлежащее в дательном, при глаголах продуктивного действия — в активном или другом косвенном, при нейтральной активности глаголов непереходных и состояния — в абсолютном. Различное восприятие отдельных семантических группировок глагола привело к раздельному восприятию смыслового во фразе значения субъекта. Когда такое понимание различия в отношениях субъекта к совершаемому процессу получает соответствующее грамматическое оформление, возникает эргативная конструкция. Подходя к ней как к уже сложившемуся
[181]  
строю, сочетающему различные построения, трудно установить хроно-логический приоритет одного из них перед другим.

                   Особые формальные показатели, которыми устанавливается та или иная структура предложения, могут вариироваться в своих деталях. Восприятие отмеченных выше отдельных оттенков процесса может не получать своего отражения в грамматическом построении — тогда нет эргативной конструкции. Оно же может отражаться в грамматическом оформлении — тогда выступает эргативный строй. Но и внутри этого последнего не все детали различного понимания отношений субъекта к процессу обязательно во всех языках выступают в одинаково развернутом виде. В некоторых — грамматическим оформлением отражается большее количество оттенков этих отношений, в других — ряд их остается без особого грамматического выражения и т. д. Так, например, в Дагестане северокавказским языкам эргативного строя, как мы видели, свойственно разнообразие падежей подлежащего соответственно семантике глагола. Посессивность, аффективность, продуктивное действие, безобъектное действие и состояние — каждое из них сопровождается подлежащим в соответствующем падеже (родительном, дательном, активном, инстру­ментальном, местном, абсолютном). Восприятие процесса детализирует в данном случае эти его оттенки специальными грамматическими формами. Иную схему мы видим в эргативных языках чукотской группы Дальнего Востока. В них такой же детализированной разбивки нет. Вместо нее выступает ясно выделяемый только противопоставление продуктивного действия безобъектному. Каждое из них отмечается своим падежом подлежащего (инструментальный для продуктивного действия и абсолютный для безобъектного).

                   Синтаксические расхождения в сравниваемых нами языках, яфети-ческих и чукотском, выступают достаточно ясно. Все же, анализируя их, нет оснований считать чукотский язык недоразвившим полную эргативную схему. Этот язык пошел по другому пути своего развития, оставив ряд отмечаемых яфетическими языками оттенков действия без особого грамматического выражения.

                   Разные пути развития можно проследить и в тех языках, которые, хотя и противопоставляют предложения переходного действия предло­жениям непереходным, но получают грамматическое оформление, пере­дающее восприятие одного и того же активного действия под различным углом зрения. На этой почве противопоставляется эргативный строй посессивному. Например, в юитском языке эскимосов Дальнего Востока такое же противопоставление активного действия безобъектному ставит дейтвующее лицо в родительном падеже при всех глаголах переходного действия, а вовсе не при одних только глаголах обладания. Здесь также выступает противопоставление продуктивного действия безобъектному, но восприятие отношения первого к agens несколько иное, чем в яфетических языках Дагестана. В одном случае, в яфетических языках и в чукотском, передается понимание действующего лица (agens) как исполнителя действия (кем выполняется), в другом случае, в эскимосских языках, то же лицо выступает как обладатель действия (кому принадлежит действие). В последних притяжательная конструкция выделяет не отдельную группу глаголов обладания, а целый языковой строй, противополагая все переходные глагольные формы непереходным и передавая восприятие первых под углом зрения посессивности.

                   Языки обоих типов сосуществуют не только хронологически, но и территориально. Например, лакский язык Дагестана равным образом выявляет все ведущие признаки посессивного строя, тогда как соседящие с ним другие языки того же Дагестана, аварский, даргинский, лезгинский и т. д. не менее точно проводят эргативное построение. И все же, несмотря на отмеченные конструктивные расхождения, все яфетические языки Дагестана преследуют одно и то же задание — противопоставить
[182]  
грамматическою формою переходное действие непереходному, хотя бы и различными способами. Таким синтаксическим заданием, наряду с дру­гими показателями, фонетическими и морфологическими, они объединя­ются с полным к тому основанием в одну общую для них группу яфетических языков. Едва ли при таких условиях можно а priori, без более углубленного анализа и по одному только данному примеру категорически отстаивать хронологический приоритет лакского языка с его посессивным строем предложения перед другими с эргативным построением. Во всех этих языках в том или ином виде все же противопоставляются две разновидности действия, продуктивного и непродуктивного.

                   Выделение данных категорий выступает в грамматических построениях весьма, как мы видели, разнообразных. Происхождение их может быть различным. Оно обусловливается тем или иным восприятием совершаемого действия, вызвавшим соответствующее грамматическое оформление. Последнее выполняет в грамматическом строе определенную функцию. Но не все существующие в сознании представления о свойствах субъекта и действия получают свое грамматическое выражение. Поэтому если чукчи и коряки используют только два падежа для оформления подлежащего, то отсюда вовсе еще не следует, что они не представляют себе отличий между аффектом, обладанием и действием, т. е. тех отличий, которые в яфетических языках Кавказа получили свое выявление и в грамматических построениях. Более естественным будет допустить, что и народы Северного Кавказа и население Чукотского полуострова, как те, так и другие, осознают семантическое различие между глаголами иметь, любить и строить, между предложениями „иметь свой дом" (обладание), „любить свой дом" (чувственное восприятие) и „строить свой дом" (активное действие). И если одни из них не передают особою грамматическою формою осознаваемых различий между аффектом, обладанием и активным действием, то эти все же осознаваемые различия остаются у них категориями понятий, хотя бы и без их выделения особым грамматическим построением.

                   Разница между яфетическими языками Кавказа и языками чукотской группы сводится, таким образом, к формальной стороне, что вовсе не вынуждает нас относить их к различному стадиальному состоянию. Мы видели, что и такие языки, как лакский с его посессивною конструкциею, трудно в современном их состоянии выделить из общего стадиального состава с другими яфетическими языками того же Дагестана. Везде различие сводится только к формальной стороне. Вкладываемое же в нее содержание не дает таких же расхождений, какие наблюдаются в грам­матических формах. Лакский родительный падеж подлежащего, так же как инструментальный падеж аварского или активный падеж лезгинского, — все они выделяют agens в его активной действующей роли. Если это так, то и противопоставление только что названных языков языкам номинативного строя может быть понято как идущее, равным образом, лишь по формальной линии. Пользующиеся индо-европейскою речью в полной мере воспринимают семантическое различие между глаголами аффекта, обладания и действия, хотя бы в языковом строе эти различия сглаживались общностью оформления глагола и единым падежом подлежащего.

                   Таково современное состояние этих языков, исторически оправданное в своем ныне существующем строе и фонетики, и лексики, и морфологии, и синтаксиса. Множество падежей подлежащего, сокращение их до двух и даже сведение их до одного могут свидетельствовать о различии оттенков понимания положения субъекта по отношению к действию в процессе становления того или иного строя предложения. Но в последующем ходе развития языков восприятие сохранившегося строя предложения могло измениться. Эргативные языки и номинативные, в их ныне
[183]  
используемых конструкциях, уже различаются главным образом формально. И едва ли мы окажемся правы, если будем утверждать, что и сегодня они свидетельствуют о различии действующих норм сознания современного нам носителя речи, пользующегося этими языками.

                   Лицо, совершающее продуктивное действие, в настоящее время уже одинаково воспринимается в отмеченных выше языках, в каком бы падеже оно ни стояло. Семантика обладания ничем, кроме грамматической формы, не различается, когда при глаголе „иметь" подлежащее стоит в родитель­ном падеже (ср. дагестанские яфетические языки) и в именительном (ср. индо-европейские языки). Аварское „дир чу буго" передает то же самое содержание, как и русское „я имею лошадь", хотя подлежащее в аварском стоит в родительном падеже. Равным образом лицо, испытывающее на себе результаты действия, воспринимается в своем пассивном состоянии, хотя бы оно и стояло в именительном падеже, а не в специальном пассивном падеже яфетических языков (ср. русское „я болею").

                   Одинаковое значение получили грамматические формы, хотя бы и различные по своему происхождению, но выполняющие в ныне дей­ствующем строе языка одно и то же синтаксическое задание с одним и тем же смысловым содержанием.

                   Другое дело — исторический процесс образования этих форм. Если отсутствие посессивного построения в глаголе и имени, выражающем действующее лицо, вовсе еще не указывает на отсутствие соответствую­щего восприятия в мышлении говорящей на данном языке общественное среды, то, наоборот, наличие притяжательного спряжения переходного глагола свидетельствует не только о присутствии таких форм сознания, но и о преобладающем их значении в восприятии выражаемого в предло­жении действия в процессе становления этого грамматического офор­мления. Следовательно, при генетическом анализе мы все же можем спуститься к определенному стадиальному состоянию. Так, например, посессивный строй спряжения переходного глагола образовался в связи с определенным восприятием отношений действующего лица к совер­шаемому им действию. Если не было бы особого понимания принадлеж­ности действия действующему лицу, то не было бы и посессивного строя. В дальнейшем ходе исторического процесса могло выработаться новое понимание тех же синтаксических отношений между подлежащим и сказуемым, в итоге чего родительный падеж стал выполнять общую функцию подлежащего в предложениях переходного действия (ср. юитский эскимосский язык и лакский Дагестана). Грамматическая форма в данном примере сохранилась, но содержание ее изменилось. Получилась коренная перестройка во всем содержания языкового строя. В частности, лакский язык ничем, кроме грамматической формы, не отличается от своего языкового окружения в том же Дагестане, в котором кумыкский язык проводит выдержанную структуру номинативного предложения. При таких условиях придется признать, что посессивный строй предложения в лакском языке уже утратил свое первоначальное значение. В таком измененнии содержания можно было бы усмотреть стадиальный переход.

                   Таким образом, проблема стадиальности, казалось бы, переносится в область исторического процесса развития норм сознани, в частности к тому или иному пониманию отношений между действием, предметом действия и действующим лицом. Но именно тут мы можем стать на опасный для языковеда путь перенесения проблемы стадиальности всецело в область мышления и тем самым порвать связь между ним и языком, что в конечном итоге и сделала школа де-Соссюра. Если стадиальность относится нами к числу языковых явлений, то и отстранение ее от языкового материала невозможно. В противном случае вовсе снимается вопрос о стадиальности в языке.

[184]
             Положение о неразрывной связи формы и содержания должно оста­ваться для нас ведущим и в данном случае. Иначе нам грозит возвращение к узкому формализму. Впрочем, имея дело с языковым материалом, мы ни в коем случае не можем отрываться и от его формальной стороны. Последняя все же не представляет собой неизменно существующего сложившегося целого. В своем развитии она продолжает оставаться в теснейшей связи с вложенным в нее смысловым содержанием. Получается сложнейший комплекс видоизменяющихся, но постоянно связанных друг с другом взаимоотношений. Каждой грамматической форме свойственно определенное содержание, причем в движении находится как форма, так и содержание. Изменение содержания может вызвать к жизни новую форму, но видоизмененное содержание может вкладываться и в старую. Форма может сохраняться и при измененном ее смысловом значении.

                   Поступательному ходу семантических смен подчиняется вовсе не одна только лексика. Таким же, и при том весьма радикальным, переменам подвергается также вся структура предложения. Ныне действующие ее формы могли в прошлом выступать с совершенно иным назначением. Тем самым вся структура предложения, в смысле распределения ведущих ролей между выступающими в нем членениями, меняется коренный образом. На этой почве переосмысления синтаксических отношений возникает инверсия. Один пример ее уже отмечался выше, когда речь шла об аффективных оборотах грузинского языка. Специалисты по картвельским языкам усматривают в них инверсию. Если она действительно имела место, то все же речь в данном случае идет не о всей системе языка, а лишь об отдельных выступающих в ней оборотах. Но такого же рода инверсия могла, в других случаях, проникнуть весь строй предложения и поставить на новую основу всю его конструкцию. Возможно, что в ходе исторического процесса старая грамматическая форма получала иное синтаксическое содержание, например с изменившимся пониманием отношений agens к действию. В частности, как полагает проф. Д. В. Бубрих, инструментальный, посессивный и любой другой косвенный падеж подлежащего могли в прошлом передавать agens косвенным дополнением. К такому его положению и сейчас еще весьма близки те яфетические языки того же Дагестана, в которых глагол не имеет личных окончаний и согласуется только с объектом своими классными показателями (ср. аварский язык). Подлежащее в этих языках устанавливается не формою косвенного падежа, а местоположением, так как косвенному дополнению при наличии подлежащего не свойственно стоять на первом месте. Таково ныне действующее восприятие синтаксических позиций членов предложения. В прошлом могло быть иное их понимание.

                   Последующая, в связи с этим, синтаксическая перестройка могла перенести на косвенное дополнение функцию выражения грамматического субъекта.

                   Если такой синтаксической инверсии подчиняется весь грамматический строй языка, то тем самым закрепляется за подлежащим грамматическая форма соответствующего косвенного падежа. На этой почве действительно могла получиться инверсия в грузинском примере с глаголами чувственного восприятия, в результате которой подлежащее оказалось стоящим в дательном падеже. Если по тому же пути в других яфетических языках шли не одни только аффективные обороты, но и посессивные и всякого рода эргативные, то в итоге могла в дагестанских языках получиться инверсия всей системы построения предложений. Образовалась грамматическая форма косвенного падежа для выражения активно действующего лица в противоположность пассивному состоянию или безобъектному действию. Весь строй предложения уже получает новое содержание, новое качество, хотя бы и при сохранении того же морфологического
[185]
   оформления. Строй предложения переходит на другую ступень. Полу­чается стадиальный переход.

                   Если это имело место и если последующие исследования подтвердят наличие в яфетических языках пережитых инверсивных перестроек, то все же придется все эти уже современные нам языки со всеми их разновидностями посессивных, эргативных и аффективных построений рассматривать как находящиеся в одном стадиальном состоянии. Инверсия окажется причиною стадиального перехода, а грамматический строй, предшествующий инверсии, будет их же предыдущею стадиальною сту­пенью.

                   Обратимся к другому примеру. Система использования служебных слов в их синтаксической функции может привести к утрате их само­стоятельного значения слова и дать агглютинацию. Синтаксическое назначение остается тем же самым и за словом и за частицею, но в данном случае все же формальная сторона существенно меняется. Причину таких изменений на этот раз легче усмотреть в общественной практике, чем в сдвиге норм сознания. Меняется вся структура речи, в итоге чего можно видеть стадиальный переход. Проблема формы и содержания и тут продолжает оставаться в силе, хотя изменения проходят за счет фор­мальной стороны, а не содержания, как это было в ранее приведенном примере. В том же положении оказывается отпадение флексии и перенос ее синтаксической роли на служебные частицы типа подвижных аффиксов. И тут в корве меняется весь строй языка.

                   Значительные сдвиги в строе языка удается проследить и в самих грамматических конструкциях. Так, например, исследователями нередко отмечаются расхождения между синтаксическими построениями устной народной и письменной литературной речи. Внедрение письменности отражается на строе языка, внося в него свои особенности. Письменная художественная литература оказывает свое влияние на развитие речи вообще. Уточняются формы глагола, причастные обороты закрепляются в им приурочиваемых синтаксических позициях и т. д. Подобного рода сдвиги можно наблюдать у младописьменных народов. Введение у них письменности может вести к весьма существенным сдвигам даже в построении предложения. Развивается сочинение и подчинение в осло­жняемом строе предложения, образуются или заимствуются соединитель­ные союзы, относительные местоимения и пр. Нормы устной речи пере­страиваются на письменную литературную. И в этом можно видеть элементы идущих стадиальных сдвигов. Возможно, что даже и в языках с установившеюся традициею письменной литературы удастся усмотреть своего рода стадиальные расхождения между письменным литературным языком и сосуществующими живыми диалектами народной речи в особен­ностях ими используемых синтаксических конструкций, и т. п.

                   До сих пор речь шла о сдвигах в морфологических и синтаксических конструкциях, и по ним намечались возможные случаи конструктивных перестроек, которые в большей или меньшей степени удается подводить под схему стадиальных переходов. Возможно, что такого же рода стади­альные сдвиги следует усматривать и в тех идеологических изменениях в языке, которые не получили непосредственного отражения на формальной стороне грамматических построений.

                   Каждое стадиальное состояние языка характеризуется теми или иными ведущими для данного стадиального состояния признаками, нарушение которых ведет к другому стадиальному состоянию. Одними из таких признаков в их грамматическом выражении оказываются грамматические системы в их разновидностях морфологии и синтаксиса.

                   Эти грамматические признаки все же в своей формальной части остаются носителями определенного содержания. Смысловая сторона, создавшая морфологический и синтаксический строй языка, находится в диалектической связи с ею же обусловленною формальною стороною
[186]  
речи. И то и другое, идеологическая и формальная стороны речи, прослеживаются в их движении. Сложность диалектического пути их раз­вития сказывается и в морфологии, и в синтаксисе, и в осмыслении их действующих структур. Последнее играет существенную роль в тех же стадиальных характеристиках. Мы уже видели, что лакский язык с его посессивным строем не исключается из числа яфетических языков с эргативным строем предложения. Они по содержанию передаваемых в них грамматических форм сблизились. Придется признать, что они находятся в одном стадиальном состоянии вопреки наличию в них различных грамматических систем. Едва ли, по тем же основаниям, можно относить соседящий с ними кумыкский язык, с его номинативным строем предло­жения, в другую стадию. Распределение всех их по разным стадиям становится уже узко формальным. В результате оказывается, что стадии могут быть многосистемными.

                   Даже в пределах языков одной и той же системы, сохранивших без существенных изменений свою формальную сторону, удается иногда проследить, равным образом, достаточно резкие сдвиги. На этот раз выступают изменения в осмыслении грамматического строя, а не в его формальной стороне. Это тоже будут своего рода стадиальные переходы,. хотя формальная часть продолжает оставаться тою же. Воздействие на нее происходящей смены ограничивается восприятием грамматического построения под иным углом зрения.

                   Возьмем конкретный пример. Абхазский язык в своем ныне действую­щем строе использует для выражения agens и patiens особую глагольную префиксацию, давая схему эргативного предложения. Глагол своими показателями различает активное и пассивное содержание субъекта. Между тем П. К. Услару еще в 60-ых годах прошлого века удалось с достаточною убедительностью установить, что показатели agens в глаголе данного языка восходят к притяжательной аффиксации, отмечая принадлежность действия, а не активную роль субъекта.[3] В ныне существующем строе языка те же служебные показатели выступают с новым их содержанием, обратившись из посессивных в эргативные. Таким образом, в данном случае, служебные показатели посессивного значения дали основание к переходу глагола на эргативное построение. Притяжательный показатель закрепился за agens в противоположность абсолютному с его значением patiens.

                   Выходит, что в основе эргативного строя в абхазском языке лежит предшествующий ему посессивный.

                   Получилось нечто подобное тому, что мы уже видели в лакском языке Дагестана, явно посессивный строй которого всеми кавказоведами не выделяется из общего числа дагестанских яфетических языков с их эргативною конструкциею. Лакский язык с его посессивным предложением воспринимается, наряду с другими эргативными, тоже как эргативный. Его родительный падеж подлежащего выполняет ту же синтаксическую функцию, какую в других соседящих языках несут инструментальный, активный, местный. Все они в равной мере выделяют активно действующее лицо. Сохранившийся строй подчинился общему с другими осмыслению синтаксических построений, сохраняя все же формальные расхождения. И в абхазском языке произошло такое же переосмысление используемой конструкции. В лакском языке родительный падеж подлежащего получил функцию эргативного. В абхазском языке посессивные показатели глагола обратились в эргативные. Изменение в обоих примерах коснулось не отдельных явлений языка, а всей его системы. При таких условиях придется признать, что абхазский язык был представителем посессивного строя только в своем далеком прошлом. Что же касается лакского языка, сохранившего и сейчас посессивную конструкцию
[187]  
предложения, то и его едва ли следует считать типичным представителем этой конструкции, так как и его форма теперь уже утратила первичное содержание.

                   Если, углубляя историзм в языковедческую работу, призвать наличие в указанных примерах перехода с посессивности на эргативность, то все же не следует спешить с признанием такого рода перехода общим законом для всех вообще языков. Для такого утверждения единичного примера далеко не достаточно. То, что для одних языков является фактом, может не иметь места в других языках. Они могли итти в своем развития иными путями. К тому же, по существу, такого перехода в абхазском и лакском языках в их формальной части не было. Строй предложения остался тем же, изменилось лишь его понимание. Первоначально он воспринимался как передающий принадлежность — за это, по крайней мере, говорит его формальная сторона. Позднее, в окружении других языков, тот же строй стал пониматься под одним общим углом зрения, подчиняясь единому для них заданию формально выделять переходное действие от безобъектного. Впрочем, и при несогласии с этим моим мнением, все равно придется притти к выводу, что абхазский язык вовсе не перешел из посессивной стадии в эргативную, а пережил стадиальный переход, выразившийся в перестройке посессивной конструкции предложения в эргативную. Грамматические системы, посессивная в эргативная, остались системами и вовсе не обратились в стадии. Понятия стадии и системы не совпали даже и в только что приведенных примерах, хотя эти же системы и послужили основанием для стадиального перехода.

                   Таким образом, смена синтаксических систем, реально устанавливаемая на конкретном материале, может служить лишь одним из путей стадиальных сдвигов. Кроме синтаксических систем выступают также и системы морфологические. Переход от аморфного строя к морфологическим можно равным образом рассматривать как стадиальный переход, потому что меняется вся структура языка, одна морфологическая система переходит в другую. Такие же существенного значения смены можно усмотреть также и в продвижении флективного строя к аналитическому, что получает свое отражение на смене конструктивных основ изучаемого языка (ср. английский язык), и т. д. Можно прослеживать стадиальные переходы в морфологии, можно их прослеживать в синтаксисе. При зависимом положении морфологии от синтаксиса и, во всяком случае, при их тесной связи вопрос о стадиальных состояниях и стадиальных сменах крайне осложняется выступающими и здесь моментами диалектической связи.

                   Что же такое стадия? Каждый язык находится в определенном стадиальном состоянии. Сравнительный анализ поможет установить, какие языки находятся в одинаковом стадиальном состоянии. Что такое стадиальный переход? Это коренной сдвиг в структуре языка, идущий сложным путем диалектического развития речи. Сравнительный анализ сможет выяснить, какие языки пережили одинаковые стадиальные сдвиги.

                   Устанавливать стадиальные состояния и сдвиги, при всей сложности их диалектической обусловленности, следует, как мне кажется, прежде всего анализом исторического хода развития языка на конкретных и точно проверенных материалах каждого отдельного языка. Положительное значение в этом направлении получают сравнительные сопоставления языков одной группы со сравнительными экскурсами в сторону языков других систем. Такой сравнительный подход к разносистемным языкам обещает вскрыть богатейшие факты, но во всякой научной работе, и тем более в последнем случае, перед исследователем стоит сложность сравнительного анализа и необходимость особой осмотрительности в делаемых выводах.

[188]
             Стадиальные переходы могут прослеживаться яа материалах отдель­ных языков, даже отдельных языковых групп (семей). Может быть удастся выявить и общую схему стадиальных переходов. Они наличны, когда язык в основном своем строе претерпевает коренные сдвиги, дающие новый строй иного качества, чем ему предшествовавший. Эти изменения имеют свое социальное обоснование. И если они в своих различных проявлениях находятся также в тесной связи с действующими нормами сознания и идущими в них сменами, то все же стадиальные переходы прослеживаются на самом языковом материале в сложной схеме взаимоотношений формы и содержания.