[135]
        Я не ошибусь, если скажу, что книгу Селищева ожидали с нетерпением и возлагали на нее большие надежды именно те, кто считал, что лингвистика должна откликнуться на явления революционной современности, и кто настаивал на необходимости социологического направления в советской лингвистике. И вот, когда книга вышла, ее встретили с некоторым разочарованием, по моему мнению, напрасным. Прежде «сего нужно было сказать «спасибо»; спасибо за то, что автор действительно принялся, со всей серьезностью и тщанием научного собиратели, за языковый материал советской   эпохи   и   за попытку
[136]
обследования русского языка современности в социально-групповом разрезе. И если бы книга была даже просто лишь сырым сбором указанного материала, и тогда нужно было бы сказать: первоочередная задача (разумеется, в том объеме, который представлялось возможным наметить) выполнена. И это главное; этого уже достаточно для того, чтобы горячо приветствовать работу Селищева. Вот почему я позволю себе сначала остановиться на чисто-описательной стороне работы, оценивая ее именно как сводку фактического материала.
        Из двух возможных источников для обзора материалов по языку современности: 1) прессы и беллетристики, 2) личных наблюдений над живым языком — в работе Селищева явно преобладает первый. Поскольку объектом изучения является сам письменный язык, например, язык современной газетной передовицы, это использование печатных материалов вполне, конечно, нормально. Но поскольку по печатным, и именно беллетристическим, данным строится представление о живом языке (и определенном социально-групповом диалекте) эпохи, — это требует оговорки. Я считаю вполне позволительной цитату из беллетристического произведения в следующем, например, случае: допустим, всем нам, современникам, хорошо знаком языковый факт А (например, употребление формы делов, вместо дел); мы слышим это на каждом шагу, встречаемся с ним постоянно. Но как зафиксировать его в лингвистическом обследовании? И вот, вместо того, чтобы ссылаться на ряд личных наблюдений (что затруднительно именно в виду многочисленности и недатированности последних), вполне допустимо привести беллетристическую цитату, где этот факт уже подмечен и зафиксирован (см. форму делов в цитате из Безыменского на стр. 82). В этом смысле — для иллюстрации общеизвестного современникам факта — использовать беллетристику можно и нужно. Но иногда, есть основание думать, Селищев относится с излишним доверием к беллетристам, пользуясь ими не только в указанном иллюстративном смысле, но и для доказательства самого наличия факта в данном социальном быту. Возьмем следующее место (стр. 60): «Кои проникает и в речь пригородного населения». Казалось бы, какая точность в установлении речевого факта! Указана даже его топография («пригородного населения»). Но восхищаться, оказывается, нечем, поскольку читатель прочел непосредственно следующие строки, доказывающие проникновение местоимения «кои» в пригород: «Капитошка, что в Черкизове шпули матери мотает «для ради куска хлеба, для шамовки», говорит: «(я) у Таракановых, у коих дядя в прошлом году померши, контакт по всей системе проводки сделал» (Карпов «Спец Капитошка).
        И все! Оказывается, весь топографическо-лингвистический вывод основан просто на фразе из Карпова. А если в данном-то случае Кар­пов погрешил против черкизовской фразеологии (в чем ничего дурного, конечно, нет, ибо от беллетриста подобной языковой точности никто и не требует)? Вывод, сделанный автором, сводится тогда, как мы видим, к нулю.
        Однако нельзя сказать, чтобы подобное без меры доверчивое отношение к литературным источникам сильно обесценило книгу Сели­щева, и вот почему: Основным объектом его описания являются или сам письменный язык нашей эпохи, или весьма близкий к нему социально-групповой диалект: язык культурной верхушки современной Советской России, — язык, которым говорят и пишут революционные деятели наших дней, т.е. активная верхушка ВКП (б) прежде всего. Автор совершенно правильно уяснил себе ту активную роль, которая принадлежит в языковых процессах революционной эпохи этой вер­хушке, и с методологической точки зрения его нельзя упрекнуть в том, что он уделяет ей преимущественное внимание. Правда, хорошо было бы, если бы в книге нашли соответствующее же место и другие социально-групповые диалекты. Но тут-то мы и добираемся до самого
[137]
слабого места работы, состоящего в том, что не только нет отчетливой картины иных (кроме речи революционных деятелей) социально-груп­повых (употребляю этот термин в родовом значении — для классовых, профессиональных, прослойковых и т. д.) диалектов, но нет и самой классификации всей совокупности «современного русского языка» по социально-групповым диалектам (социологической диалектологии).
        Правда, у автора есть попытки, значительно ослабляющие только что сделанный упрек, есть главы: VII. «Языковые новшества на фабриках и заводах» (стр. 198—209, итого 12 стр., но так как 3 стр. (207—209) заняты цитатой из Колосова, то на деле глава состоит из 9 страниц) и VIII.— «В деревне» (стр. 210—218, итого 8 стр.). Но уже самый размер этих глав говорит, что это, так или иначе, — «задворки книги» (хотя материал по языку рабочих собраний и собирался автором лично, путем специальных поездок на 4 завода).
        Как бы то ни было, в тех пределах, в каких сбор материала осуществлен, это бесспорно ценная сводка, которая будет служить настольной и справочной книгой для последующих исследователей.
        Зато совершенно не оправдан принцип классификации материала (по коммуникативной, эмоционально-экспрессивной и номинативной функциям речи), являющийся источником многочисленных повторений. Мало удовлетворяют, наконец, и те выводы о причинах регистрируемых явлений, которые делает автор. Ограничусь одним примером: по вопросу о причинах массового возникновения аббревиатур (Совнарком, РСФСР, НЭП) на стр. 45 говорится: «Другое обстоятельство, благоприятствовавшее возникновению и продуктивности таких обра­зований, находилось в связи с тем, что многие революционные деятели Польши и Юго-западного края происходили из еврейской среды. А в еврейской среде издавна употребляется образование названий по начальным буквам слов. Еврейские аббревиатуры восходят к первой поре еврейской письменности»  и т. д.
        О наличии аббревиатур в еврейской (талмудической главным обра­зом) литературе — в качестве прецедента современному их употреблению — упоминал, между прочим, и я, например, в моей статье в сборнике «Родной язык в школе» I, 1927 (стр. 225—235). Но прецедент еще не означает причинной зависимости. И поскольку в качестве повода и образца для современного потока аббревиатур могут быть указаны факты телеграфных сокращений военного времени (и телеграфный код вообще), а в качестве основной причины — потребность в массовом словопроизводстве для массы новых привнесенных революцией понятий, постольку у нас нет априорной надобности (другое дело, если были бы засвидетельствованные факты преемственной связи) при­давать генетическое значение другим прецедентам, в том числе и талмудическим аббревиатурам, и аббревиатурам в технике коннозаводства (о которых я тоже упоминая в своей статье) и проч.
        Подобным же образом более чем сомнительны и некоторые другие объяснения автора; в особенности это можно сказать по поводу излюбленного им фактора в. виде влияния «представителей Юго-западного края и Польши».
        Размеры рецензии не позволяют останавливаться на других положениях автора. Необходимо, однако, сказать о последней — IX главе «Русизмы в языках национальных меньшинств» (стр. 219—224), где автор совершенно незаслуженно принижает литературные языки национальных меньшинств СССР на примере мордовского языка (стр. 222): «Речь же мордовских деятелей, как видно из приведенных выше примеров из газеты «Якстере теште»,— это мордовско-руский жаргон». Во-первых, если такое представление и можно составить на основании примеров, подысканных автором, то никак не на основании самой газеты «Якстере тепле», если взять хотя бы один номер цели-
[138]
ком. Дело в том, что приведенные примеры действительно надо было выискать, и они вовсе не типичны для мордовской прессы (даже 1924 года!), а тем более для «речи мордовских деятелей». Ведь есть же, например, такая «татарская» фраза: «Мин принципиально решить — иттим русские слова употреблять — итмим» (я принципиально решил русские слова не употреблять). Но (ведь это анекдот, а на основании анекдота нельзя утверждать, что, вместо языка татарских деяте­лей (или татарского литературного языка), существует русско-татарский жаргон. В отделе «Вилами в бок» в «Крокодиле» мы найдем и не менее поразительные (хотя и в другом отношении) факты из русской печати, но ведь нельзя же из них делать вывод о русском литературном языке. И нельзя, ограничиваясь фразой о жаргоне, не знать или не желать знать о той большой и систематически проводимой работе над родным литературным языком, которой заняты все национальные меньшинства СССР, имеющие даже специальные для нее органы (назову, дли примера, Совет якутской письменности, акцентры Татарстана, Казакстана и Узбекистана с рядом специальных «терминологических» комиссий и т.д.); к этим-то органам и нужно было бы обратиться за материалами по современной языковой культуре нацменьшинств.
        Вполне естественно, что «наблюдения над русским языком последних лет» ограничиваются почти исключительно словарем и фразеологией, ибо это и есть та область языковых явлений, где наиболее ярко и наиболее непосредственно отразилось политическое содержание эпохи. Фонетике же отведено, например, лишь несколько весьма кратких экскурсов (главным образом в VII главе: стр. 204—205; §§ 139, 140). Так и должно было быть. Ибо отнюдь не фонетика, а словарь, и только словарь, делает современный язык (допустим, язык комсомольцев в ци­тированном у Селищева отрывке ив «Бузы» М. Колосова, — см. стр. 207—209) непонятным для обывателя с языковым мышлением 1910—1916 годов. Больше того: поскольку речь будет идти об одном лишь стандартном языке, можно вообще сомневаться в наличии более или менее серьезных сдвигов в области фонетики за последнее десятилетие (что касается морфологии, то здесь определенное содержание новшеств уже бесспорно, поскольку мы причисляем к морфологии приемы аббревиатурного словообразования). Но если объектом изучения будет вся совокупность территориальных и социально-групповых говоров, объемлемых понятием «русского языка революционной эпохи», здесь будет, без сомнения, и обильный чисто-фонетический материал новшеств революционного происхождения. Итак, исследователю языка современности есть над чем поработать и в области фонетики, и это вполне правильно наметил автор в своих кратких фонетических экскурсах. Широкое развитие подобных фонетических тем может найти место уже в дальнейших работах, — работах иного плана, иного охвата темы.