[219]

Вопрос о фонеме в русской лингвистической литературе вновь поставлен недавно появившейся статьей д-ра мед. С. М. Доброгаева « Фонема, как физиологическое и социальное явление »[1]. Несмотря на глубокий анализ физиологии речевого звукообразования и его социально-физиологического генезиса, статья С. М. Доброгаева имеет лишь косвенное отношение к лингвистике, так как не исследует социальной природы фонемы, как элемента конкретной языковой системы, и не устанавливает ее функций в живом процессе речевой коммуникации. Игнорирование С. М. Доброгаевым этих чисто языковых свойств фонемы привело его к недооценке бодуэновского различия между звуком речи и фонемой, которое у И. А. Бодуэна-де-Куртенэ является принципиальным. Поэтому и самая методология исследования звуковой стороны речи у С.М. Доброгаева по сравнению с методологией ученых бодуэновской школы делает шаг назад и отводит автора от действительного анализа социального содержания фонемы, которое обещано заглавием его статьи.

В семи положениях С.М. Доброгаев подводит итог своему анализу фонематического рефлекса. Из них чисто физиологичны три. Первое, говорящее о фонематическом рефлексе, как « исключительно звукопроизносительном, по работе нервно-мышечного исполнительного аппарата, без элементов мимико-жестикуляторных », и « синтетически координированном из многих биомеханических напряжений » (127 стр.). Второе, устанавливающее, что означенный рефлекс связан « с дробнейшей ударностью, создающей дифференцированную уточненность фонематическому звукопроизношению и ставящее эту фонематическую ударность в связь с ударностью слоговой и словесной » (127 стр.) Самую ударность автор понимает, как ударность мышечной работы, состоящей „в нарастающем сокращении данной нервно-мышечной координации с последующим расслаблением ее" (93 стр.) Третье, характеризующее фонематический рефлекс присущим ему ритмом, отличающимся « чрезвычайно высокой быстротой » и « базирующимся главным образом на проприоцептивной нервномышечной чувствительности » (127 стр.). Хотя этот ритм в свою очередь может быть разбит на « простейшие, нежели фонема ритмические единицы », но они уже не воспринимаются, как носители звукопроизносительного значения, так как они созданы „в процессе биологического развития человека для многообразных физиологических работ в дыхательно-гортанно-рто-губном аппарате: для вдыхания и выдыхания, для откашливания, кусания, жевания, глотания пищи и т. д. (100 стр.).

[220]

Четвертое положение, говорящее о сигнально-символическом значении фонематического рефлекса, казалось бы, покидает физиологическую почву, но и здесь автор спешит установить связь с физиологией и анатомией, говоря о том, что отличительная особенность этих рефлексов создана тем, что они генетически проработаны через особый аналитический аппарат в левом полушарии головного мозга, „специальный биомеханический аппарат мозговой коры" (105 стр.). „Все звукопроизносительно речевые рефлексы не могут не отличаться от всех других звукообразований...", поясняет автор: „потому что они имеют свой особенный анатомический препарат" (105 стр.). Таким образом, и здесь, наметив социальное определение фонематического рефлекса, автор тотчас же уводит читателя в область физиолого-анатомической генетики фонемы, оставляя не проанализированным ее сигнально-символическую функцию. Кроме того, стоя на правильной точке зрения, что во всех формах речевого поведения „физиологический и социологический факторы" «вошли в глубочайший неразрывный контакт», автор в формулировке генетики фонематического рефлекса должен был отметить примат социологического фактора над биологическим и признать, что социальное бытие человека, достигшего в своей коллективной жизни определенной ступени культурного развития, выдвинуло необходимость развития сигнально-символической стороны звукопроизводящих рефлексов и обусловило в свою очередь, развитие того особого анатомического аппарата, о котором говорит автор. А раз так, то для оценки сигнально-символического значения фонематического рефлекса, по существу дела принадлежащего социальной стороне языка, совершенно безразлично в каком или через какой центр этот рефлекс, осуществляется. Возвращаясь к третьему положению С.М. Доброгаева и останавливаясь на пункте выделения простейших по сравнению с фонемой рефлексов, не обладающих звукопроизносительным значением, следует заметить, что их специфической чертой является не то, что они созданы для выполнения биологических функций, а то, что они не осимволизованы или, иначе говоря, не получили социальной квалификации. Ведь и откашливание, и жевание, и выдыхание, поскольку эти биологические акты сопровождаются звуками и шумами, вполне могли бы быть осимволизованы коллективом и получить в дальнейшем развитии коллектива речевое значение, хотя бы временно, по мере надобности, освобождаясь от своего биологического назначения.

В плане намеченного методологического приема автор еще ближе под­ходит к выяснению социальной природы фонемы в следующем месте своего исследования. „Если возьмем", пишет он: „какие-либо сопутствующие инстинктивной жизни человека звуки, даже звуки, например, акустически схожие с фонемами а, е, т, п и т. д., то такие звуки мы только в том случае признаем за функциональные проявления фонематической работы в речевом поведении говорящего их, когда они будут входить в словесно-символический звукопроизносительный обиход его речевой жизни, как носителя данного говора. Идиоты, не говорящие немые, неумеющие еще говорить дети иногда издают звуки, акустически похожие на фонематические звуки; но эти фонемоподобные звуки не являются
[221]
"продуктом словесно-символической проработки их, а потому они и не будут фонематическими звуками речевого поведения издающих эти звуки идиотов, глухонемых и т. д." (стр. 104—105). Здесь отчетливо формулированы условия и признаки, дающие человеческому звуку социальную квалификацию, обращающие его в речевой звук. Проведено также разграничение речевого звука от неречевого, хотя бы и равного по своим артикуляторным и акустическим качествам речевому. На следующей странице, определяя „сущность фонемы, как сигнально-звукового символа", тесно сближаясь с социологической трактовкой фонемы в учении бодуэновской школы, автор приходит к верному заключению, что «в фонеме наблюдается синтетическое сочетание звукопроизносительной рефлекторности с сигнально-речевым символизмом».

Пятое положение говорит об автоматизации фонематических рефлексов „от бесконечно-частого повторения в житейском индивидуальном и коллективном речевом обиходе" и анализирует реально существующие в говорении изменения фонематического типа „от торможения, ориентировки, запаздывания и других физиологических моментов в функционировании двух-трех рядом в речи стоящих фонематических звуков" (128 стр.). Весь анализ выдержан в плане физиологическом: фонема квалифицирована, как звуковой тип, но самое понятие звукового типа в его речевой коммуникативной функции оставлено не проанализированным, хотя для лингвистики в этом центр проблемы. Разрешение этого вопроса дает лингвисту возможность описания конкретной фонетической системы данного языка, самого констатирования его фонем.

Шестое положение разрешает вопрос генетики фонемы в пределах индивидуальной жизни человека, воспитываемого коллективом говорящих людей. Социальную сторону фонемы вскрывает здесь следующее положение. „В процессе этого воспитания фонема, будучи по своей сути групповым раздражителем в языковом говорении, приобретает все главные оттенки своего индивидуализма, своих особенностей, как речевого звука, выработанного в определенную форму, и автоматизированного в речевом поведении, именно, данного лица" (115 стр.). Здесь устанавливается, как будто, что фонема является одновременно и типом речевого раздражителя и конкретным, индивидуальным звуковым достоянием говорящего человека. Эта мысль, как увидим, не чужда учению бодуэновской школы о фонеме, вскрывшему сложную, противоречивую природу этого „простейшего" элемента речи1.

Последнее положение говорит о той фонематической среде, которая окружает человека и которая является местом „реального звукопроизносительного существования фонемы" (121 стр.). С этой точки зрения автор квалифицирует фонему, как дистанц-цепторный раздражитель и как
[222]
рефлекс, имеющий « в анатомо-физиологической организации воспитания интериндивидуального символизма основу для консервативного хранения фонемы в речевой жизни данного коллектива » (129 стр.). И тут, в последнем своем положении, автор лишь прикасается к социальной функций фонемы, констатируя самое общее и бесспорное условие существования фонемы в языковой среде без углубления в ее специфическую речевую природу.

Итак, главным предметом исследования С. М. Доброгаева является описание анатомо-физиологического механизма языка. Физиология речевого акта, рассматриваемого как условный или, по терминологии автора, сигнально-символический рефлекс1 обследована серьезно, и исследование С. М. Доброгаева является ценным восполнением главы общего языкознания об анатомии и физиологии звукообразования. Вполне компетентную оценку этой работы в полном ее об'еме мог бы дать только анатом и физиолог. Цель предыдущего изложения была обнаружить метод фонетического исследования С. М. Доброгаева вообще и в частности метод построения им понятия фонемы.

Как можно убедиться из приведенного выше материала статьи С. М. Доброгаева под фонемой наш автор понимает не более не менее, как речевой звук человеческого коллектива. Эти два выражения по смыслу всего исследования могут быть соединены знаком равенства, хотя автор и стремится их раз'единить (см. стр. 65—66). Речевой звук, иначе простейший рефлекс сигнально-символического характера, может и должен быть квалифицирован как человеческий звук, поскольку он прошел через творчество человеческого коллектива. Наш автор, следовательно, придает антропофоническую установку своему исследованию, и в тех местах, где его занимает генезис речевого звука, он говорит об условиях и факторах постепенного человечения звука от стадии инстинктивных звуков зверей до тончайшей звукопроизносительной дифференциации звуков речи современного человека (стр. 120). Самый термин „фонематический" всегда может быть раз'яснен, как звукоречевой или еще лучше антропофонический. Яснее всего это обнаруживается из противопоставления ав­тором двух равных, с точки зрения артикулярной и акустической, звуков: одного, как инстинктивного звука неречевого характера, напр. у идиота или глухонемого, и другого, как фонемы у нормального члена общества (см. вышеприведенную цитату из ст. С.М. Доброгаева), а также и изо всех других мест его работы, где исследуется генетика фонемы. Мне поэтому кажется, что термин лингвистов казанской школы 80—90 годов прошлого столетия „антропофонический" с успехом мог бы заменить термин С. М. Доброгаева „фонематический", так же как и вся его ра­бота могла бы быть названа работой по „антропофонике"2.

 [223]

Постановка вопроса о фонеме, как элементе речевой коммуникации, у С.М. Доброгаева неудовлетворительна еще потому, что им методологически не выдерживается разграничение между фонемой, как звуковым типом, и реально обнаруживаемым в индивидуальном говорении звуком со всеми живыми его аккомодационными оттенками. Это разграничение методологически необходимо выдерживать, так как обе величины мы обязаны изучать особыми методами: первую — социологическим, вторую антропофоническим. Фонема — величина социологического порядка, звук — акустико-физиологического. Так поставлен вопрос о фонеме учеными бодуэновской школы, хотя трактовка его в большинстве случаев проводится в терминах индивидуально-психологических, а не социологических, и так он должен ставиться и впредь, чтобы сохранить за собой принципиальное значение и быть полезным для языкознания. Неразличение этих двух моментов в построении С. М. Доброгаева обусловило суженно-физиологический подход к изучаемому явлению, вследствие чего физиологическое толкование подчинило себе социологическое: функции фонемы в речевом общении коллектива остались не выясненными, не дано и надежного средства к обнаружению фонем того или другого конкретного языка. Однако все это раскрыто в учении о фонеме, созданном бодуэновской лингвистической школой, изложению и анализу которого и будет посвящена настоящая статья.

В методологии С. М. Доброгаева есть и еще одна сторона, особенно подчеркнутая в первой части его исследования, посвященной разбору определений фонемы, данных Соссюром, Бодуэном, Щербой и Поливановым, это принципиальное и исключительное пользование рефлексологическим методом. Хотя в настоящее время рефлексология и не может обслужить всех сторон человеческого поведения вообще и речевого в частности, в избранной С.М. Доброгаевым области антропофоники рефлексологический метод на месте и строгое его проведение составляет неот'емлемую заслугу автора. Но распространение его на другие области языкознания и в частности на фонетику (в целом ее об'еме) было бы ошибочным и неизбежно привело к искусственно суженной и слишком общей, отвлеченной трактовке проблем, требующих частного, конкретного разрешения.

В первую очередь С.М. Доброгаев и применяет рефлексологичес­кую методологию в антропофонике, но как увидим, он не удерживается на этой позиции. Возражая против целесообразности применения Б.-де-К. психологического термина „представление" при описании артикуляторно-акустического содержания фонемы (случай, где возражения автора, может быть, наиболее справедливы — Языковед. и матер., стр. 67), С. М. Доброгаев постепенно выходит из узких рамок этого класса явлений и кончает такими выводами общего характера, которые вообще направлены против
[224]
всякого психологизма в языкознании. Не вызывающее никаких сомнений введение к статье требует строго биологического понимания основ человеческого поведения и естественнонаучной его трактовки, а также в свою очередь и биологического подхода к вопросам языковедения (там же, стр. 57—58). В другой статье (Язык и литература, III) С.М. Доброгаев делает попытку определить с рефлексологической точки зрения грамматические формы речи. Это приводит его к таким, например, тяжеловесным определениям: „... фразу можно назвать ответной словесно-речевой реакцией на раздражители речевого момента: она оформляет символизм момента в грамматических и синтаксических видоизменениях общесимволического, воспитанного речевым коллективом у говорящего человека словесного запаса, относящегося к словесно-оформляемому содержанию, и видоизменяемого в зависимости от раздражителей данного момента" (Язык и литерат. III, стр. 304). Или еще: „грамматические и синтаксические формы речи представляют собою звукопроизносительные видоизменения словарно-словесного опыта каждого человека, воспитавшего свои грамматические и синтаксические шаблонизации в зависимости от необходимости давать речевые ответы на шаблонизированные изменения окружающей среды" (там же, стр. 309). Несмотря на терминологическое новаторство, определения С. М. Доброгаева не открывают и не смогут открыть новых проблем в грамматике, чем ослабляется их принципиальная ценность. Такого рода определения силою вещей принуждены быть отвлеченным пересказом на новый лад открытого другими путями и, следовательно, имеют значение по преимуществу терминологических перемен. Поэтому самым важным и бесспорным достижением С. М. Доброгаева признаю не попытку распространить рефлексологическую методологию на языкознание в целом, а доказанную его работами целесообразность изучения физиологической" (антропофонической) стороны языка смешанным методом — социально-физиологическим, иначе говоря признание того факта, что и в этой, казалось бы, сплошь биологической области, не обойтись без социологии в силу того, что это не просто физиология, а физиология общественного человека. „Физиология должна учитывать в своей исследовательской работе социологическую методологию", а «социология, при исследовании тех или иных рефлекторных реакций в жизни человеческого организма должна широко использовать сущность физиологической методологии» (Язык и литерат. III, стр. 269). Излишне, конечно, доказывать, что только что сформулированное правило имеет узкую, специальную сферу применения и распространение его на факты социологического порядка, в которых всегда, ведь, присутствует „поведение" человека, напр., классовую борьбу, привело бы к суженному и качественно неверному толкованию исследуемого об'екта. То же остается в силе и применительно к языку1.

 [225]

В соответствующей специальной литературе наших дней противопоставление двух; взаимно друг друга исключающих дисциплин—психологии, как суб'ективно-идеалистической, с одной стороны, и рефлексологии, как материалистической, с другой, сделалась уже анахронизмом. Книга „Психология и марксизм", изданная в 1925 году, подвела итоги некритической полемики на эту тему и наметила для будущего основные методы разработки марксистской психологии. Автор одного из последних исследований на эту тему А. И. Сырцов1 в таких словах формулирует отношение науки к этому вопросу. „..Физиологический и психологический методы оказываются только двумя различными способами научного описания единого по существу об'екта и вопрос о правомерности их применения в каждом отдельном случае должен решаться не принципиальными мотивами философского миросозерцания, а практическими и техническими соображениями удобства и целесообразности... Если изучению подлежат сложные, индивидуально изменчивые, неповторяющиеся „поступки" живых существ с высоко развитой нервное системой, то по отношению к ним чисто физиологический подход оказывается уже недостаточным: между возбудителем реакции и самой реакцией залегает в этом случае запутанный и хронологически часто очень длительный процесс прохождения нервного возбуждения через высшие центры коры, где он встречается с конкурирующими и тормозящими его внешнее обнаружение параллельными реакциями... В этой стадии поведение доступно анализу лишь при посредстве психологического метода. Но хотя последний при своем применении предполагает использование категорий суб'ективного опыта, т. е. категорий „сознания", он, разумеется, не перестает от этого быть методом изучения об'ективных фактов поведения, ибо самое „сознание" человека или животного есть ли что иное, как их поведение, взятое в начальной стадии борьбы и конкуренции реакций в центрах коры" (стр. 33).

Когда вдумываешься глубже в материалистическую методологию, принципиально отрицающую допустимость психологического наблюдения в языке, то чувствуешь себя вынужденным остановиться и на про-
[226]
блеме сознания, как она ставится современной марксистской психологией, хотя бы это и увело в сторону от прямой темы статьи.

Один из авторов сборника „Психология и марксизм" Л.С. Выготский в ст. под заглавием „Сознание, как проблема психологии поведения" дал интереснейшую теорию сознания. Указав, что по сравнению с животным, у которого поведение складывается из двух групп реакций прирожденных и приобретенных, человек в своем поведении использует не только личный опыт, как его использует и всякое животное, но и опыты исторический и социальный, да кроме того в конкретных формах своего поведения реализует всегда удвоенный опыт, позволяющий ему развить формы активного приспособления, тот именно опыт или то удвоение поведения, которым самый плохой архитектор, по мнению К. Маркса, принципиально отличается от пчелы, строящей соты, — Л. С. Выготский дает такое определение сознанию, по которому оно есть ни что иное, как рефлекс, передаваемый в качестве раздражителя в другую систему рефлексов (гл. II и IV). Иначе говоря, сознание это то, что нашло свое выражение в знаковом материале, сущность которого заключается в том, что он и часть действительности — рефлекс, и заместитель, отобразитель другой действительности — другого рефлекса[2]. „Этим разрешается", пишет Л. С. Выготский: „проблема психики без затраты энергии. Сознание всецело и без всякого остатка сводится на передаточные механизмы рефлексов, работающих по общим законам, т. е. никаких других рефлексов, кроме реакций, можно допустить, в организме нет" (гл. V). Теория Л. С. Выготского блестяще разрешает и вопрос речевого поведения. Он квалифицирует речевую систему человека, как систему обратимых рефлексов, систему рефлексов социального контакта и рефлексов сознания, — т. е.₅ как сказали бы мы, знаковый аппарат, аппарат отражения других систем, — и указывает, .что „следствием предлагаемой гипотезы будет непосредственно из нее вытекающее социологизирование всего сознания, признание того, что социальному моменту в сознании принадлежит временное и фактическое первенство" (гл. VI).

Все сказанное выше для нас имеет методологическое, значение оправдания психологического метода исследования языка. Прежде всего, эта методология материалистична, так как она стоит на той точке зрения, что сознание — та же материя, что и любая вещь. С другой стороны она диалектична, так как оперирует знаковым материалом речи и исследует процесс становления сознания. Поэтому нечего удивляться, если психологическая теория фонемы Бодуэна на деле окажется социологической. Напротив, на основании изложенных выше принципов иначе не может и быть[3].

[227]

Перехожу к учению о фонеме.

Итоги учения о фонеме, как оно развивалось с 80-х годов прошлого столетия бодуэновской школой ученых, подведены Л.В. Щербой во введении к его книге „Русские гласные", 1912[4]. Здесь он дает следующее определение фонемы. „Фонемой называется кратчайшее общее фонетическое представление данного языка, способное ассоциироваться со смысловыми представлениями и дифференцировать слова и могущее быть выделяемо в речи без искажения фонетического состава слова" (стр. 14). В настоящее время это определение можно считать установившимся в психофонетике, его повторяют без каких бы то ни было дополнений и изменений по существу Е. Д, Поливанов и Р. Шор. Определение Е. Д. Поливанова: „Существующее в данном языке представление звука, способное ассоциироваться со смысловыми представлениями и дифференцировать слова, мы будем называть фонемой"2. Понятие фонемы необходимо Р. Шор для того, чтобы уяснить социальный момент в звуковой стороне слова, так как это последнее необходимо для разрешения проблемы изменяемости языка. Этот мотив оправдания необходимости в лингвистике пользоваться понятием фонемы весьма характерен. По существу дела, как обнаружится ниже, определение Л. В. Щербы. конечно, является определением социологического порядка. „В современной лингвистике", пишет Р. Шор: „принято называть существующие в языковом коллективе звуки (точнее звуковые типы), способные служить знаками значений и дифференцировать слова — фонемами — в отличие от конкретных звуков индивидуального произношения. Понятие фонемы раскрывает перед нами социальный, надиндивидуальный момент в звуковой стороне
[228]
слова"1. Если к этому присоединить сделанное вскользь неразработанное определение Г.Винокура, фонема „социальное содержание звука"2 то ясно обнаружится, что все приведенные определения настолько „согласованы", что строить какое-либо новое на тех предпосылках, ко­торые положены в их основу, является совершенно излишним. Однако проанализировать их содержание необходимо. В эти определения входят следующие элементы: 1) выделение, иначе констатирование, фонем в речи;  2) понятие  звукового типа или  общего фонетического  представления; 3) неразложимость этого элемента на более дробные3; 4) ассоциация со смысловыми представлениями и способность дифференцировать слова; 5) социальный смысл понятия фонемы и использование его в лингви­стических и иных целях.

При анализе фонетического строя какого-либо определенного языка необходимо всегда считаться с социальным отбором из тех комплексов акустических впечатлений и моторных работ, которые об'ективно находятся в распоряжении коллектива и констатируются простым или осложненным инструментами наблюдением над процессом индивидуального говорения4. Что считать социально важным в этой системе речевых знаков, что считать живыми необходимыми величинами звуковой коммуникации, а что „временными", „преходящими", по выражению Бодуэна, элементами в противоположность первым „постоянно существующим", иначе говоря, каковы результаты социального отбора звуков, может решить лишь психофонетика, или так называемое „чутье языка", а это последнее является в нас результатом практического усвоения языковой системы в целом и уменья пользоваться ею в целях коллективного общения.

В последнее время в лингвистике слышится призыв изучать акустическую сторону речевого звука, вызванный неудовлетворенностью одним ограничительным изучением звука с физиологической стороны. „Не так давно с трудом отвыкали от смешения звуков с буквами. Не пора ли отвыкать и от смешения звуков с укладами органов речи", писал А.И. Томсон в 1910 году5. Чтобы такого смешения не происходило, он рекомендует и осуществляет в своей книге об'единение акустики с физиологией, не замечая того, что и это бесспорное
[229]
достижение не может обеспечить полное познание фонетического строя какого-либо языка, как надындивидуальной системы простейших речевых единиц. На самом деле, как покажу ниже, такое объединение 2-х принципов исследования приводит лишь к весьма ценному обогащению соответствующего отдела лингвистики таким материалом, который в свою очередь нуждается в обработке с точки зрения того социального отбора, о котором выше было упомянуто.

Соссюр выступает с тем же требованием, указывая, что фонетики дела­ют ошибку, занимаясь почти исключительно физиологией звукообразова­ния, так как, во-первых, „не только впечатление, произведенное на слух, нам дано так же непосредственно, как и моторное представление органов произношения", но, во-вторых, «оно-то (акустическое впечатление — П. С.) и есть естественная база всей теории (фонетики — П.С.)»1. Обосновы­вает свое требование он такими соображениями. „Если бы было возможно посредством кинематографа воспроизвести все движения рта и гортани, производящие цепь звуков, все равно было бы невозможно открыть отдельные звенья в этой последовательности артикуляций" (там же).

Позволю себе утверждать, что и об'ективный анализ речевого потока с двух точек зрения — физиологической и акустической, если только он производится действительно об'ективно, а не с оценочной точки зрения какого-либо социально воспитанного языкового мышления, не приведет к открытию отдельных звеньев речевого потока. Дело в том, что акустические единицы столь же произвольны, как и физиологические. Достаточно привести один пример. Л.В. Щерба на основании полученной им кривой гласного а в слове ад путем измерения кривой с последующими математическими вычислениями2 пришел к выводу, что гласный а этого слова представляет собою цепь оттенков, которые можно представить таким рядом:

где цифры обозначают единицы длительности указанных оттенков, а элемент соответствующий фонеме а отмечен курсивом. Таким образом, только на протяжении  времени всего производства гласного звука, он имеет тот оттенок, который близок к 980 двойным колебаниям, характерным для а, остальные 5/6 времени заняты иными оттенками звука других вибраций. Спрашивается, каким методом об'ективного наблюдения этого звука можно установить характерность именно за 1/6 частью этого звука, соответствующей а, которое по законам русской фонетической системы одно только и может обладать характерностью? Это можно сделать, подходя к явлению с оценочной меркой, рассматривая его с точки зрения русского языкового мышления, ибо с точки зрения иных языковых мышлений можно было бы принять за характерную величину этого звука вообще любой из членов ряда и по этому члену квалифицировать и весь ряд.

[230]

При сравнении двух комплексов звуков немецкого ich, я русского их (в произношении русских школьников, напр., немецкие ich совпадает с русским их), мы совершенно отчетливо слышим невооруженным ухом, что немецкое ch значительно сильнее палатализовано, нежели русское х, и что немецкое i сохраняет на всем протяжении своего производства приблизительно чистое произношение фонемы г, а русский гласный звук, начинаясь как чистое i заканчивается чем-то очень близким к фонеме ы, и этот его оттенок по длительности достаточно велик. В этом и лежит причина значительно меньшей палатализации русского х в этом сочетании. Следовательно, и здесь квалифицировать гласный элемент русского звукового комплекса, как i можно лишь с точки зрения „чутья" русского языка, его психофонетики, т. е. как я предпочитаю выражаться, становясь на оценочную точку зрения.

Итак, что считать акустической единицей данного языка, определяет языковой коллектив, вынуждающий каждого своего члена к определенной квалификации звуковых величин, имеющихся в его распоряжении, а не физик с физиологом, даже если бы они были вооружены самыми точными приборами. Только на основе готовой данности звуковой единицы языка могут производить свои операции и физик и физиолог. А для всего этого необходимо, чтобы речевой поток был для наблюдателя не просто потоком физиологических работ и акустических впечатлений, а понимался наблюдателем или, по терминологии С.М. Доброгаева, был для него потоком „сигнально-символических речевых рефлексов" конкретного жизненного значения. Выделение звуковой единицы возможно только на основе понимания, на основе языкового приобщения себя к тому коллективу, язык которого хотим изучить. Каждый из нас, конечно, знает, как затруднено расчленение речевого потока, принадлежащего непонятному для нас языку. Всякий непонятную речь воспринимает, как нечто нечленораздельное, однако мало кто делает из этого теоретичес­кие выводы.

Недооценка всего вышеизложенного ведет к теоретической неполноте построений фонетикой Бессознательно они руководятся выставленным положением необходимости ориентироваться на „чутье" языка, даже больше, не могут им не руководиться, но создавая в теории фикцию естественнонаучной об'ективности исследования звуков речи, никогда не доходят до социальной подосновы своих теоретических построений, своей систематики звуков. А. И. Томсон, напр., пишет: „Одинаковые комплексы движений с связанными с ними одинаковыми двигательными и слуховыми ощущениями, встречающиеся в разных звуковых рядах, ассоциируются между собою по сходству, и таким образом, хотя и бессознательно для нас, образуют большие или меньшие составные звуковые единицы нашей речи"1. Положение, с которым следует согласиться. Далее следует пример русского к, которое имеет много аккомодационных оттенков про­изношения, напр., лабиализацию, палатализацию, подчеркнутую имплозивность или эксплозивность и т. Д. „Поэтому", продолжает А И. Томсон
[231]
„все к вместе образуют более широкую единицу в звуках и движениях, которая следовательно тоже имеет право на название <отдельный звук>. Оттого совершенно разумно разные к и пр. обозначаются в практической орфографии обыкновенно одной буквой, так как разновидности определяются обыкновенно наличными условиями соседних звуков, ударений и пр. и не подают повода к недоразумениям при чтении"[5]. Рассуждение методологически не доведено до конца, так как из всех велярных звукообразований рассматривается только глухой взрывной, между тем не меньшее количество сходств в артикуляциях можно установить между всеми велярными, пренебрегая один рас различием по глухости и звонкости, другой раз по взрывности и фрикативности. В этом последнем случае останется неразрешенным вопрос о том, почему обозначение разных к возможно одной буквой, а к и g невозможно. Методологически не определено, где надо остановиться в определении сходства звуков. Вот здесь-то и выступает принцип дифференциации слов в смысловом отношении теми или другими оттенками звуков, принцип использования звукового качества в целях коммуникации, следовательно, принцип социологического порядка. Само собой разумеется, что „каркать—гаркать—харкать" разные слова и поэтому для изображения оттенков велярности k, g, x надо иметь особые буквы.

Из анализа оттенков русского с в словах „сядь—сеть—сад—соль— суд" А.И. Томсон получает вывод: „высота шума согласного не может считаться характерной принадлежностью его для отличия от других со­гласных, а служит лишь для различения разновидностей звукаs."[6] Каких разновидностей?  Таких, которые не находят отражения на письме? Ведь с об'ективной точки зрения А.И. Томсона лабиализация русского с в „суд" столь же существенна, как и его палатализация в „сядь". Однако в русском языке с палатализованное представляет особую фонему по сравнению с с непалатализованным, так как слова „сэр" и „сер", „саду" и „сяду", (ser—s'er, sadu—s'adu) дифференцированы по смыслу именно этим оттенком и поэтому соотношение между s и s' и между s и s ^u качественно неоднородно. Очевидно этот переход количества в качество с об'ективной безоценочной точки зрения А. И. Томсона заметить нельзя, а между тем для языка он имеет громадное значение. С об'ективной безоценочной точки зрения никак не понять, почему разные к не потребовали в русской графике особых графических средств для их выражения (хотя это не совсем точно, сравн. ка и «я, например, в слове „Кяхта"), а разные s потребовали, между тем с оценочной точки зрения этот вопрос совершенно легко уясняется3.

Не могу отказать себе в удовольствии привести следующую цитату из книги Е.Д. Поливанова: „Резким примером контраста с отношением русского языкового мышления к известным качествам звуков (иначе
[232]
говоря с русской психофонетикой) может „ служить следующий факт из языка айну (обитателей Сахалина и сев. Японии) В их языке не иг­рает важной роли различие между звонкими и глухими согласными, напр. слово [kotan] может быть произнесено также [kodan]—с тем же (приблизительно) правом, как в русском топот второй глухой гласной может быть заменен звонким. Но в русском [koton] и [kodan] всегда будут резко отличаться, как комплексы, способные стать отдельными несмешивающимися словами. В языке индейцев Южной Америки (ботокудов) подобным же образом оказывается несущественным различие в положении небной занавески при согласных; можно слышать то [b], то [n]; или то [b], то [m]. Одно и тоже слово может быть произнесено то в виде [nene], то виде [dede]1.

Приведенными наблюдениями Е.Д. Поливанова считаю в полной мере оправданным положение, что при изучении фонетики языка необходимо становиться на оценочную точку зрения и считаться, следовательно, с социальной значимостью фонетического знака. Совершенно очевидно, что об'ективно проявляющиеся в говорении комплексы артикуляций и звучаний, не могущие быть использованными в языке в качестве знаков значений, занимают в фонетическом строе языка место принципиально иное. Здесь точно определяется и самое основание деления звуков языка на установочные и переходные или иначе, фонемы и оттенки фонем (термины Л. В. Щербы), или еще иначе фонемы и варианты, с различением вариантов обязательных и факультативных (термины Е.Д. Поливанова). Становится очевидным далее, что только фонемы, как социально значимые элементы речи, могут быть морфологизованы и семасиологизованы (ср., напр., флексию а в им. мн. сущ. м. р „города, глаза, дома" или слова „разница — розница"), а также принимать участие в морфологиче­ской ассимиляции (ср. образования — „доришь, котишься" и т. д2. Вот эти-то социально значимые элементы языка и получили название фонем в будуэновской школе ученых-фонетиков.

Данные выше определения называют фонему типовым звуком языка („общее фонетическое представление Л. В. Щербы и „звуковые типы" Р. Шор) Является ли фонема на этом основании научной абстракцией?

 [233]

Послушаем Л.В. Щербу. „Фонемы являются общими представлениями не в логическом смысле, т.е. это не отвлеченные общие признаки группы частных представлений — это совершенно конкретное звуковое представление, которое возникает у нас, как результат процесса „ассимиляции"1. То, что регулирует образование этих типовых представлений, Л.В. Щерба раз'ясняет так: „Мы воспринимаем, как тожественное всё маломальски сходное с акустической точки зрения, ассоциированное с одним и тем же смысловым представлением, и с другой стороны мы различаем все способное само по себе ассоциироваться е новым значением2. Таким образом, в толкование фонемы, как реального, живого элемента языка заложены Л.В. Щербой категории количества и качества. Фонема, как известное качество социального порядка бытует в языке в своих количе­ственных модусах (оттенках, вариантах). Самое тщательное описание количественной стороны фонем составляет предмет экспериментальной фонетики. Здесь в полной мере и проявляют себя объективные методы исследования естественных наук.

Если правда, что фонема — живой и конкретный элемент языка, констатирование ее должно быть так же доступно, как констатирование слов и предложений, каждому „носителю данного языкового мышления" (термин Б.-де-К.), который отвлекся от практических целей говорения и начал всматриваться в механику того языка, которым он бессознательно3 пользуется.

Образцовое описание Л.В. Щербой Восточнолужицкого наре­чия (говора Мужакова) блестяще оправдало возможность и нужность привлечения, в качестве проверки сделанных исследователем наблю­дений, показаний неграмотных на своем языке туземцев, внимание которых было обращено на механизм их речи. Остается в полной силе утверждение Л.В. Щербы, что различать значащие элементы своего произношения сумеет и малый ребенок, которому об'яснили, что от него хотят4. Правильность этого утверждения мог бы подтвердить любой учитель, обучавший детей грамоте, если бы излагаемое здесь учение бодуэновской школы было достаточно популяризовано среди учителей, а в обществе нашем вообще поднят интерес к вопросам языкознания. Достаточно взять любое письмо начинающего писать ребенка, чтобы убедиться в том, как тонко он умеет выделять фонемы своего языка. Пример письма: „льолья если ты не придьош то я затобой приду и кнам привиду з гланом" (Глан — собака). Письмо изобличает уже значи­тельное усвоение основ графики и орфографии5. Тем не менее оно
[234]
полно графическими отражениями фонетических оттенков (палатизация согласных, ассимиляция согласных по звонкости). При упражнении детей в письме как раз и создаются условия, когда ребенок должен выделять в своей речи доступные для его наблюдения звуковые единицы, т. е. создается условие, когда и „малый ребенок" понимает, „что от него хотят". Показательно, что в этом случае возможно выделение фонем, но не их оттенков1.

Л.В. Щерба, стоя на психофонетической точке зрения, вскрыл любопытные факты социального использования в говоре Мужакова тончайших оттенков звуковой речи в качестве фонем, диференцирующих слова. Напр., i и ı являются в этом языке обособленными фонемами: j^? linul — плеснул, вылил, j^? lınul — лег. Также различаются два оттенка и и три оттенка е2. Во всех этих случаях туземцы помогали исследователю; иногда они впервые наталкивали его на открытие той или другой особенности их речи, что случалось только тогда, когда дело касалось фонем. Различий же произношения, которые схватывались ухом или аппаратами исследователя, но принадлежали к вариантам фонем, туземцы вовсе не замечали и даже уверяли наблюдателя, когда он делился с ними результатами своих наблюдений, в том, что он ошибается3.

Итак, поставив целью своего исследования представить психологи­ческое описание языка мужаковского говора, Л.В. Щерба проделал большую работу по социологии фонетики этого говора или иначе по установлению надиндивидуальной системы его звуков. Достичь этого он мог только тем путем, что, во-первых, сам себя приобщил к данной языковой среде, усвоил в совершенстве ее язык, и, во-вторых, на туземцев смотрел не только как на об'ект исследования, но и как на своих учителей4.

Так раскрыты исследованиями Л. В. Щербы констатированные им признаки надиндивидуальной типизации и индивидуальной конкретности в составе того простейшего элемента речи, который именуется фонемой. Это об'единение вышеуказанных противоположностей и составляет характерную особенность содержания фонемы, как одного из компонентов того социального целого, которое именуется языком.

Изложенные основы обшей фонетики, будучи приложены к истории языка, с неизбежностью требуют историю звуков представлять себе, как процесс становления фонем, как постоянное накопление «оттеночных», „варьянтных", или как мы сказали бы количественных отклонений, которые на известном этапе своего развития приводят к новым социально использованным различениям, т.е. создают новые качества, а следовательно и новые фонемы.

Под этим углом зрения приобретает громадную важность изучение оттенков фонем, которые констатируются и исследуются об'ективными
[235]
(безоценочными) естественно-научными методами. Надо уметь нащупать процессы количественных перемещений к перераспределений, видеть пункты накопления количества, чтобы иметь возможность как следует понимать настоящее и прошлое языка, а впоследствии, быть может, суметь предсказывать и его будущее1.

Изложенные мысли находят такое выражение у Л.В. Щербы: „Абсолютной границы между оттенками и фонемами нет, как вообще в природе нет никаких резких разделений, которые обыкновенно принимаются нами ради удобств научного изучения. На самом деле существуют фонемы более самостоятельные и менее самостоятельные... фонетиче­ская история языка, в известной части, сводится с одной стороны к исчезновению из сознания некоторых фонетических различений, к исчезновению одних фонем, а с другой стороны к осознаванию некоторых оттенков, к появлению других, новых фонем"2.

Л.В. Щерба представил нам образцы применения своей методологии к конкретным языковым фактам. Обследуя в мужаковском говоре восточно-лужицкого наречия явления палатализации согласных, он пришел к выводу, что противопоставление категории мягких согласных параллельно твердым исчезает в языке мужаковцев. От нее остались только пары n n’ ; l l’; r r’, из которых только последняя более или менее жизнеспособна: две другие доживают свой век »3. Относительно пары n n' он, например, пишет следующее: „Встречаясь лишь перед гласными и никогда на конце слов, оно [n’] в значительной степени является менее самостоятельной фонемой, чем напр, п, которое может его с успехом заменить, например, перед ɛ. Субституция в этом случае не останавливает на себе внимание говорящих. Однако такие пары слов, как [XXX] — она и [XXX] — пахнет и т. д., не позволяет его считать только модификацией, оттенком п, хотя надо сказать, что анализ сочетания n'a ставит туземцев в затруднительное положение: за nja, как они его при случае изображают, они его не могут считать, за na очевидно тоже нет и все это сочетание представляется им каким-то неразложимым целым.

Таким образом, наблюдение над живым процессом становления фонем привело автора к констатированию одного из старых утверждений Бодуэна-Крушевского о несовпадении единиц антропофонических с едини­цами фонетическими4. Это наблюдение Л.В. Щербы с наглядностью свидетельствует о недостаточности одного только антропофонического метода при исследовании конкретных звуков живого языка, ибо с точки зрения антропофонической такого вывода никак не получить.
[236]
Приемы анализа динамики фонетического строя языка с вышеуказанных точек зрения раскрыты Л.В. Щербой, напр., в том месте его исследования, где он создает гипотезу возникновения фонемы [XXX] из древней фонемы [XXX] после губных и фонемы ı из древней фонемы ? после палатализованных согласных в мужаковском говоре. Признавая, что переходные звуки могли беспрепятственно усиливаться между губными и [XXX] и между мягкими и ?, Л. В. Щерба пишет: „каким образом случилось, что в [XXX]  и в [XXX]  переходные элементы [XXX]  хотя бы и очень длительные, стали для сознания играть доминирующую роль, т. е. каким образом получились новые фонемы [XXX]  для меня неясно. Для меня неясен именно тот толчок, которым заставил сознание говоря­щих аперцепировать [XXX] как фонемы отличные от [XXX]. Позволю себе все же построить гипотезу: благоприятствующим моментом для подсознательного развития этого произношения до поры до времени явилось, конечно, отсутствие опасности смешения с другими фонемами, а следовательно и одних слов с другими. Полагаю, однако, что когда произношения [XXX] вполне развилось, то во фразе в безударных положениях, появилась опасность смешения таких слов, как [XXX]  усталое и [XXX] — сильное, [XXX] — мудро и [XXX] — голубое, [XXX] — никто и [XXX] — некто и т. д. (я и теперь во фразе не всегда их различаю). Это конечно заставило сознание насторожиться и воспринять совершившийся факт, благодаря чему и появились новые фонемы", т. е. [XXX]  и [XXX] наряду с [XXX] и [XXX]1.

Как бы ни относиться к об'яснению Л.В. Щербы, оценивая его приемлемость или неприемлемость именно для данного конкретного случая методически оно представляет собою раскрытие процесса становления фонемы, т. е. социально ценного речевого знака, и поэтому иллюстрирует на конкретном материале главное ядро теоретических идей учения о фонеме. Установление тесной зависимости между звуковой системой языка и более крупными единицами его — морфемой и словом составляет одну из значительнейших идей фонетической теории Бодуэна.

Из западных ученых на наиболее родственной точке зрения стоит датский лингвист Есперсен. В его недавней книге „Die Sprache, ihre Natur, Entwicklung und Entstehung"2 высказаны по интересующему нас вопросу следующие мысли. „Очень важно иметь в виду, что между свободой звуковых колебаний и значением слов существует тесная зависимость. Если в языке существует много пар слов, которые состоят из одинаковых звуков, исключая такие различия, как долгота и краткость [i], звонкость [XXX] и глухость [XXX], высокий и низкий тон и т. д., то те, кто говорят на этом языке, будут с большой тщательностью проводить эти различия, так как в противном случае возникли бы многие
[237]
недоразумения. Если, напротив, никаких значительных недоразумении отсюда не последует, то отпадет и побуждение к тщательности произношения. Во французском и особенно в английском можно сопоставить длинные ряды пар слов, которые различаются единственно только звонкостью и глухостью конечной согласной; поэтому в этих языках будут добросовестно различаться конечные [b] и [р], [d] и [t], [g] и [к]. Немецкий язык, напротив, обладает весьма немногим количеством таких пар слов, почему в немецком и проявила себя естественная склонность про­износить конечные согласные без голосового тона. Обратно, различие между долгими и краткими гласными в немецком сохранено и выражено много активнее, чем во французском, так как в немецком можно привести в десять-двадцать раз больше каких угодно слов, которые могли бы произноситься с долгим вместо краткого и обратно... Во французском нет и двух пар слов, различающихся между собою ударением, как это имеет место в английском и немецком. Поэтому установленное грамматиками правило, что ударение падает на конечный слог слова, так часто нарушается по причинам ритмического характера и другим"1. В согласии с этими мыслями в другом месте своей книги Есперсен указывает на то, что четко выраженная морфологизация звука, напр., во флексии, не допустит его совпасть фонетически с другой флексией, какие бы звуковые законы ни признавались действующими в данный момент в языке (Sprache, гл. XIV, § 10).

Итак, большая глубина идей, вложенных в теорию фонетики Бодуэном и его учениками, по нашему мнению, не может подлежать сомнению. Поступательное движение языкознания, насколько можно предвидеть, не обойдется без широкого использования в науке и популяризации за пределами ее этих идей, к сожалению, не завоевавших себе еще достаточного признания в научной литературе нашей современности, не говоря уже о том, что за пределами науки, в широкой среде, например, учительства они и вовсе почти неизвестны2. Между тем значение изложенного
[238]
учения о фонеме для школы огромно. Преподавание фонетики, обучение грамоте, составление методик, исправление многих орфографических ошибок может быть поставлено на твердую методическую почву только тогда, когда психика говорящего привлечет на себя нужное внимание и когда педагог сумеет понять, как следует, и себя и своего ученика. Понимание ученика — основа всякой методики.

Поэтому с удовлетворением приходится отмечать, что покойный лингвист В. Б. Томашевский признал необходимость сохранения в науке термина фонемы, вкладывая в него понимание социально ценного звука речи1, и что понятие фонемы находит применение и в трудах академика Н.Я. Марра, который, правда, вкладывает в него иное содержание, а именно эволюционную идею очеловечения природного животного звука в процессе культурного развития человека, что стоит в непосредствен-.ной связи с основным направлением всех работ названного ученого, изучающего эволюцию языка в мировом масштабе, тогда как учение о фонеме с самого начала было предложено для уяснения фонетической системы современных языков в их синхроническом разрезе2.

На западе это понятие начинает проникать в труды научно-практического характера. Сошлюсь на книгу Трофимова и Джонса по русскому произношению3, где термин фонема употребляется в значении кардинального (основного) звука языка, имеющего дополнительные члены (subsidiary members). Речь очевидно идет о типовом звуке и его наиболее важных вариантах. Так фонема а оказывается обладательницей вариантов: ае. Л, а и т. д. В § 175 этой книги констатируется и способность фонем дифференцировать слова по смыслу.

В заключение хочется напомнить слова рецензии Известий 2-го Отд. Академии Наук, ни в какой мере не потерявшие своего значения и по сейчас, о том, что И. А. Бодуэн-де-Куртенэ — мы добавили бы и его школа ученых — своими исследованиями „поднимает изучение теоретической фонетики на большую высоту и открывает в исследуемом вопросе совершенно новые, до того не отмечавшиеся стороны"4.