[149]
В. Н. ВОЛОШИНОВ. Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке. Прибой. Ленинград. 1929г. Стр. 188. Цена 2 р. 20 к. Тираж 2.000.

Вопрос о пересмотре основных посылок науки о языке в свете марксистской философии и о перестройке этой общественной дисциплины на базе марксистской социологии — один из актуальнейших вопросов нашей научной современности. И всякая книга, претендующая на разрешение этого вопроса или хотя бы предлагающая материалы для его разрешения, заслуживает детального и внимательного рассмотрения, — в особенности, если эта книга, как книга В. Н. Волошинова, ясно и точно формулирует свои задачи: «показать место проблем философии языка в единстве марксистского миросозерцания», «разрешить основную проблему философии языка, проблему реальной данности языковых явлений» и «показать ее значение не только в плане общего мировоззрения и принципиальных вопросов философии языка, но и в частных и частнейших вопросах языкознания».

Приходится оговориться с самого начала. Сложная и ответственная задача, так четко формулированная автором, требует от него исчерпывающего знакомства с материалом, с историей становления и развития той дисциплины, которую он избрал предметом своего исследования. Между тем, в работе Волошинова именно в этом отношении иногда чувствуются заметные пробелы.

Так, на стр. 57-й автор категорически утверждает: «Специальных работ по истории философии языка до сих пор нет... Для европейской истории существуют лишь монографии об отдельных мыслителях...» В такой категорической форме утверждение это, разумеется, неверно — достаточно напомнить о большой, хотя и устаревшей, работе Бенфейя^[1] об очерках Дельбрюка^[2], Иесперсена^[3], Эртеля^[4] и др.; существуют и обобщающие сводки по отдельным проблемам философии языка, как, например, работа Штейнталя о глоттогонических теориях XIX в.^[5]

Конечно, ни одна из этих работ, по своим методам и установке, не удовлетворяет требованиям марксистской философии истории и еще менее марксистской философии языкознания; но ведь не удовлетворяет им и глава из «Философии символических форм» Кассирера^[6], рекомендуемая автором как «единственный пока солидный очерк истории философии языка и лингвистики» ; фактический же материал (по истории лингвистики и философии языка) дан у эмпирика-лингвиста Бенфейя более обстоятельно и подробно, чем у неокантианца-философа   Кассирера. Между тем, именно недостаточное знакомство с развитием лингвистической мысли в конце XVIII и начале XIX века и с местом в ней Гумбольдта — как станет ясно из дальнейшего — способствует чрезмерной переоценке автором построении «лингвистического субъективизма».

Еще более серьезные сомнения^[7] вызывает другое утверждениз Волошинова: «До сих пор по философии языка нет еще ни одной марксистской работы. Более того, нет сколько-нибудь определенных и развитых высказываний о языке в марксистских работах, посвященных иным, близким темам» (ст. 9). И это положение представляется не вполне точным. Правда, в работах Энгельса, напр., высказывания о языке занимают очень скромное место; но такие высказывания все же имеются, и в построении марксистской философии языка они должны послужить одной из отправных точек. И еще в большей степени автору книги «Марксизм и философия языка» следовало использовать работы Лафарга, у которого, на ряду со многими попутными замечаниями, есть и специальное исследование по одному из интереснейших отделов социологии языка, — по вопросу о влиянии революции на язык.

Нам представляется, что привлечение этого и подобного материала избавило бы автора от избрания неправильного пути. И вместе с тем, более вдумчивая его проработка не позволила бы ему так легко адоптировать quasi - исторические утверждения фосслерианства, легко раскрывающиеся как типичные построения в стиле «науки о духе», пресловутой Geisteswissenschaft. Впрочем, к последнему вопросу мы еще вернемся в другой связи.

Каковы же пути марксистской философии языка, намечаемые Волошиновым? В современном теоретическом языкознании он различает «два основных направления в разрешении... проблемы выделения и ограничения языка как специфического объекта изучения»: первое он называет «индивидуалистическим субъективизмом», второе — «абстрактным объективизмом». Основная точка зрения первого направления формулируется Волошиновмм в следующих четырех тезисах:

«1) Язык есть деятельность, непрерывный творческий процесс созидания (enér-
[150]
geia), осуществляемый индивидуальными речевыми актами.

2) Законы языкового творчества суть индивидуально-психологические законы.

3) Творчество языка — осмысленное творчество, аналогичное художественному.

4) Язык как готовый продукт ergon, как устойчивая система языка (словарь, грамматика, фонетика) является как бы омертвевшим отложением, застывшей лавой языкового творчества, абстрактно конструируемым лингвистикой в целях практического научения языку как готовому орудию»^[8].

Второму же направлению Волошинов приписывает следующие четыре антитезиса^[9]:

«I) Язык есть устойчивая, неизменная система нормативно-тождественных языковых форм, преднаходимая индивидуальным сознанием и непререкаемая для него.

2) Законы языка суть специфические лингвистические законы связи между языковыми знаками внутри данной замкнутой языковой системы. Эти законы объективны по отношению ко всякому субъективному сознанию.

3) Специфические языковые связи не имеют ничего общего с идеологическими ценностями (художественными, познавательными и иными). Никакие идеологические мотивы не обосновывают явление языка. Между словом и его значением нет ни естественной и понятной сознанию, ни художественной связи.

4) Индивидуальные акты говорения являются, с точки зрения языка, лишь случайными преломлениями и вариациями или  просто искажениями нормативно-тождественных форм; но именно эти акты индивидуального говорения объясняют историческую изменчивость   языковых форм, которая, как таковая, с точки зрения системы языка, иррациональна и бессмысленна. Между системой языка и его историей нет ни связи, ни общности мотивов. Они чужды друг другу».

Подвергнув, далее, жестокой критике эти действительно нелепые положения и отвергнув все направление «абстрактного объективизма», как отражение в лингвистике филологии мертвых языков, Волошинов возвращается к первому направлению, чтобы на базе его строить марксистскую философию языка. В качестве представителя «индивидуалистического субъективизма» он выбирает, при этом, школу Фосслера; ее положения он и кладет в основу своих построений, правда, с существенной, казалось бы, оговоркой — с подчеркиванием социального момента в высказывании, как объекте лингвистики^[10]:

«... Индивидуалистический субъективизм прав в том, что единичные высказывания являются действительною конкретною реальностью языка и что им принадлежит творческое значение в языке. Но индивидуалистический субъективизм не прав в том, что он игнорирует и не понимает социальной природы высказыванья и пытается вывести его из внутреннего мира говорящего как выражение этого внутреннего мира. Структура высказывания и самого выражаемого переживания — социальная структура. Стилистическое оформление высказывания — социальное оформление, и самый речевой поток высказываний, к которому действительно сводится реальность языка,  является  социальным  потоком. Каждая капля в нем социальна, социальна и вся динамика его становления».

Совершенно прав индивидуалистический субъективизм в том, что нельзя разрывать языковую форму и ее идеологическое наполнение. Всякое слово идеологично, и всякое применение языка — связано с идеологическим изменением. Но не прав индивидуалистический субъективизм в том, что это идеологическое наполнение слова он также выводит из условий индивидуальной психики.

Не прав индивидуалистический субъективизм и в том, что он, как и абстрактный объективизм, в основном исходит из монологического высказыванья...

«...Действительной реальностью языка—речи является не абстрактная система языковых форм и не изолированное монологическое высказывание, и не психофизиологический акт его осуществления, а социальное событие речевого взаимодействия, осуществляемое высказыванием и высказываниями».

«... Марксистская философия языка и должна положить в свою основу высказывание как реальный феномея языка речи и как социально идеологическую структуру...»^[11].

Введя, таким образом, в построение фосслерианцев момент социальности высказывания, автор в дальнейшем — в особенности в иллюстративной третьей части своей работы — всецело адоптирует их методы интерпретации языковых явлений, объясняя изменения языка изменениями идеологии — сменой «мировоззрений». Так, он намечает^[12] следующие «эпохи» в развитии изучаемых им синтактических форм прямой и косвенной речи: «... авторитетный догматизм, характеризующийся линейным  и безличным монументальным стилем передачи чужой речи (средневековье); рационалистический догматизм с его еще более отчетливым линейным стилем (XVII и XVIII вв.); реалистический и критический индивидуализм с его живописным стилем и тенденцией проникновения авторского реплицирования и комментирования в чужую речь (конец XVIII и XIX вв.) и, наконец, релятивистический индивидуализм с его разложением авторского контекста (современность)».
[151]
В другой связи^[13] автор отмечает отсутствие в истории русского языка «картезианского рационалистического периода, когда разумно-самоуверенный и объективный «авторский контекст» анализировал и расчленял предметный состав чужой речи, создавал сложные и интересные модификации ее косвенной передачи».

Характерно в этих построениях — помимо уже отмеченного выше принципа объяснений изменений языка сменой мировоззрений — совершенное замалчивание факта социальной дифференцированности общества. Кто, какая общественная группа являлась носителем этих сменявшихся мировоззрений? Существовали ли, существуют ли, на ряду с перечисленными автором мировоззрениями, другие мировоззрения и, следовательно, другие формы высказывания? Автор настолько мало считается в этой практической части своей работы с прокламированным им фактом социальной дифференцированности языка, с фактом сосуществования социальных диалектов, что не только не оговаривает, какой из этих диалектов избран им в качестве предмета исследования, но даже так определяет^[14] задачу своего исследования:  «найти...   документ того, как сам язык (!) в ту или иную эпоху своего развития ощущает чужое слово и говорящую личность».

А между тем, все построение автора базируется исключительно на фактах языка письменного, более того, языка художественно-словесного творчества, не учитывая других форм речи — даже в той мере, в какой таковые доступны исследованию^[15].

Отсюда вторая характерная особенность этой иллюстративной части работы Волошинова — подмена объекта изучения: подмена факта лингвистического фактом стилистическим, изучения языка изучением художественного слова, — подмена, добавим, типичная для фосслерианцев.

Формы языкового общения превращаются у исследователя в своеобразные жанры: от анализа синтаксиса автор переходит то к анализу стиля, то к эстетическо-телеологическому толкованию текста^[16]. Конечный вывод^[17] исследования — «в объективном языковом явлении несобственной прямой речи совмещается не вчувствование с сохранением дистанции в пределах индивидуальной души, но акценты героя (вчувствование) с акцентами автора (дистанция) и в пределах одной и той же языковой конструкции», — гораздо более приемлем и понятен для литературоведения, чем для лингвистики.

Это осуществляемое на практике в работе Волошинова возвращение к фосслерианскому эстетизму, несмотря на прокламирование социальной обусловленности высказыванья, заставляет пересмотреть все построение автора.

В понятии индивидуалистического субъективизма Волошинов объединяет два существенно различных момента в развитии лингвистической мысли: учение Гумбольдта и учение Фосслера. В этом отношении особенно показательны составленные Волошиновым тезисы «индивидуалистического субъективизма», приводившиеся выше. Тезисы эти, довольно точно формулируя основные положения Гумбольдта, отнюдь не покрывают учения Фосслера.

Надо ли настаивать в настоящее время на правильности положений Гумбольдта на том, что конкретная действительность языка не адэкватна абстракции, конструируемой лингвистикой в практических целях и отражающей в грамматиках и словарях язык в форме устойчивой системы нормативно-тождественных форм? Думается, что положения эти, повторяемые в каждом введении в языковедение, вошедшие, так сказать, в обиход лингвистики, не нуждаются в защите.

«La langue n'est pas une entité, et n'existe que dans les sujets parlants», — говорит де-Соссюр^[18]. И аналогичные замечания можно указать у любого из представителей   «лингвистического   объектизма» — у Вандриеса, Бальи, Мейе.

Но если положение Гумбольдта о языке как деятельности человеческой само по себе является общепризнанным и не нуждается в переоценке, то в весьма существенной переоценке нуждаются те выводы, которые были сделаны из этого положения натуралистическим языковедением XIX в. Выделение из общего сложного явления языковой деятельности индивидуального психофизиологического акта как объекта лингвистики, интерпретация явления высказывания как творческого монолога личности, полное затемнение коммуникативной функции языка как его важнейшей и основной функции — таковы те положения, с которыми вступает в борьбу лингвистический «объективизм». Кладя в основу своих построений анализ языкового акта, как акта двустороннего, интерпретируя явление высказыванья, как диалог членов одного языкового коллектива, связанного общностью утилизируемой в целях общения и принадлежащей этому коллективу в целом системы знаков, выдвигая во всех моментах языкового акта на первый план его коммуникативную функцию, «лингвистический объективизм» лишь устраняет (пользуясь выражением К. Маркса) «очевидную нелепость представления о развитии языка, помимо совместно живущих и совместно говорящих индивидов»^[19].
[152]
И не менее ясно вместе с тем, что выделение в качестве основного объекта лингвистики словесного знака в его общественной функции так же мало может быть названо абстракцией, как анализ всякого другого социального явления, требующий обобщений, которые выходили бы за пределы индивидуального сознания — непосредственного объекта наблюдения^[20].

Так же бесспорно и второе положение «лингвистического объективизма», выдвигаемое им в противовес прежней концепции языка, как новотворчества (Neuschöpfung) индивида — утверждение момента традиционности в языке. «Разрушать не только трудно, но нет никаких сил», — говорит один из наиболее близких к марксизму теоретиков языкознания^[21], настаивая на необходимости особенно тщательного изучения реликтовых, пережиточных моментов в языке. И разве не подчеркивает значение традиционности в языке Энгельс^[22], когда он указывает на невозможность, «не сделавшись смешным, объяснить экономически^[23] происхождение верхненемецкого изменения согласных, которое разделяет Германию (в отношении диалектов) на две половины».

Эти два момента в языке как социальном явлении настолько очевидны и бесспорны, что к ним неоднократно апеллирует и автор разбираемой книги, — именно там, где он хочет раскрыть социальную сущность языкового явления:

«... Знак может возникнуть лишь на междуиндивидуальной   территории, при чем эта территория не «природная» в непосредственном смысле этого слова: между двумя homo sapiens знак тоже не возникает. Необходимо, чтобы два индивида были социально-организованы — составляли коллектив: лишь тогда между ними может образоваться знаковая среда. Индивидуальное осознание не только не может здесь ничего объяснить, но, наоборот, оно само нуждается в объяснении из социальной идеологической среды...» (стр. 19).

«...Не говоря уже о том, что слово как знак заимствуется говорящим из социального запаса наличных знаков, самое индивидуальное оформление этого социального знака в конкретном высказыванья — всецело определяется социальными отношениями...» (стр. 103).

«... Язык отражает не субъективно-психологические колебания, а устойчивые социальные взаимоотношения  говорящих. В различных языках, в различные эпохи, в различных социальных группах, в различных целевых контекстах преобладает то одна, то другая форма, то одни, то другие модификации этих форм...» (стр. 139).

«...Механизм этого процесса — не в индивидуальной душе, а в обществе, отбирающем и грамматикализирующем (т.-е. приобщающем к грамматической структуре языка) лишь те моменты в активном оценивающем восприятии чужого высказывания, которые социально существенны и константны и, следовательно, обоснованы в самом экономическом бытии данного говорящего коллектива...» (стр. 138).

Но значат ли эти выдвинутые «лингвистическим объективизмом» положения, что последний мыслит язык «как устойчивую неизменную систему нормативно-тождественных языковых форм»?

Уже тот факт, что де-Соссюр посвящает специальную главу^[24] разрешению антиномии изменяемости языкового знака свидетельствует об учитывании им текучести лингвистического явления. Отожествление концепции языка «лингвистического объективизма» с отвергнутым более века тому назад Гумбольдтом учением нормативной грамматики так же неточно, как перетолкование Дюркгеймова императивизма социального явления для индивидуума, которым оперирует школа де-Соссюра, в ненарушимость филологической нормы.

Те же неточности, что в формулировках первого тезиса «лингвистического объективизма», можно найти и в остальных формулировках Волошинова, на которых базируется его отрицание этого направления.

Так, Волошинов приписывает «лингвистическому объективизму» отрицание связи между системой лингвистических знаков и ее идеологическим наполнением.

«...Между словом и его значением нет ни естественной и понятной сознанию, ни художественной связи» (стр. 69).

Он не находит в этом направлении учета социальной оценки словесного знака, непременно сопутствующего ему ценностного акцента:

 «Высказывание как целое не существует для лингвистики... Ценностный акцент выбрасывается за борт лингвистикой вместе с единичным высказыванием». (Стр. 94 — 96).

Он не видит в этом течении осознания социального характера языковой связи, социального контекста, в котором всегда дано языковое явление:

«Конкретизация слова возможна лишь путем включения этого слова в реальный исторический контекст его первоначального осуществления. В изолированном монологическом высказывании оборваны как раз все те нити, которые связывали его со всей конкретностью исторического становления...» (стр. 93).
[153]
Наконец, он приписывает ему смешение знака с сигналом. Нетрудно убедиться, что все эти возражения не имеют опоры в подлинных положениях «лингвистического объективизма»^[25]. Даже де-Соссюр, наиболее схематичный и философски несовершенный теоретик направления, не только не отрицает связи словесного знака с наполняющим его смыслом^[26], но просто отказывается разделять их: «La langue est comparable à une feuille de papier: la pensée est le recto et le sens le verso: on ne peut découper le recto sans découper en même temps Ie verso» и т. д.

Точно так же де-Соссюр не только настойчиво подчеркивает социальный характер всей совокупности языковых связей, но и мыслит основополагающей для лингвистики дисциплиной семасеологию» — «науку о знаке в его общественных функциях».

Некоторые положения, недостаточно четко формулированные в элементарном «курсе» де-Соссюра, тем отчетливее выступают у других представителей того же направления. Так, Bally не только учитывает «ценностный акцент» слова, но и строит на нем — на effct  par   évocation — основную часть своей лингвистической стилистики — дифференциацию социальных оценок. Различение знака и сигнала намечается, например, у Sechehaye в его учении о грамматическом и дограмматическом высказываний.

Лишь одна часть возражений Волошинова безусловно остается в силе, — это его критика построений де-Соссюра в области взаимоотношений синхронической и диахронической лингвистики и, в особенности, его определения понятия «истории языка». Но именно эта часть построений де-Соссюра (на которой губительно сказалась младограмматическая концепция «истории языка» как совокупности его фонетических и морфологических изменений) не только очевидно неправильна, но и противоречит всему его построению^[27]. Характерно, что Мейе, например, не повторяет этой ошибки де-Соссюра, совершенно правильно выделяя социальные (а не психо-физиологические) факторы как единственные факторы, определяющие развитие языка^[28].

И все-же хотя возражения Волошинова попадают большею частью мимо цели, в одном отношении он безусловно прав. В той форме, в которой «лингвистический объективизм» представлен Женевской школой западно-европейской лингвистики, он не может быть положен в основу марксистской философии языка. Но не потому, что он недостаточно учитывает роль личности в языковом акте, а потому, что, осознав социальный характер языка, он не сумел или не посмел сделать из этого все необходимые выводы, не нашел необходимых предпосылок, чтобы четко осознать взаимоотношения между этой идеологической надстройкой и материальной базой общества.

Главный недостаток западно-европейского «лингвистического объективизма» — в выборе его основополагающих дисциплин, в той статической, чуждой диалектике системе социологии и истории, на которой он старается обосновать свою теорию лингвистического процесса.

Между тем ясно:

«Чтобы точно определить формы языковых изменений, мы должны изучить социальный и политические судьбы, следствием которых они являются», — эти слова Лафарга, как нам кажется, предопреляют то направление, в котором марксистская философия языка должна перестроить систему «лингвистического объективизма».

Но что же представляет собой то «могущественное направление современной философско-лингвистической мысли», которое Волошинов хочет — отвергнув «лингвистический объективизм» — положить в основу марксистской философии языка?

Мы уже указали выше, что тезисы «лингвистического субъективизма», сформулированные Волошиновым, отнюдь не покрывают содержания учения Фосслера. Действительно, в основе «идеалистической нео-филологии»^[29] лежит не только открытый разрыв с натуралистическим позитивизмом старой лингвистики XIX в., но и не менее открытый призыв к построению лингвистики на базе идеалистической философии.

Лингвистическое явление для Б. Кроче^[30], — а теория Фосслера есть не что иное,
[154]
как преломление в лингвистике философии Кроче — «выразительный организм, рациональным образом неразложимый», доступный лишь интуитивному познанию. Анализ языковых фактов заменяется описанием целостного, всегда неразложимого и всегда единичного высказывания, — лингвистика, становясь частью эстетики, вливается в цикл «наук о духовном творчестве» («Geisteswissenschaften»).

Если, таким образом, «идеалистическая нео-филология» выступает с апологией алогизма и иррационализма, то, вместе с тем, она является наиболее ярким выражением индивидуалистической концепции языкового факта. Утверждая единичность высказыванья, отрицая возможность существования двух действительно тождественных слов^[31], «идеалистическая неофилология» выдвигает принцип несводимой индивидуальности лингвистического факта, подлежащей лишь эстетическому воззрению. «3а пределами эстетики, — говорит Б. Кроче, — которая доставляет познание природы языка, и эмипирической грамматики, которая представляет собой педагогическое руководство, остается только история языков в их живой реальности, т.-е. история конкретных литературных произведений, по существу своему тождественная с историей литературы».

Отсюда — своеобразная концепция исторического процесса как взаимодействия двух противоборствующих сил — творческой личности, создающей языковые новшества, и инертной массы, эти новшества усваивающей и развивающей.

«Язык есть неустанное творчество. То, что получает однажды словесное выражение, повторяется лишь как воспроизведение чего-то уже созданного...»

Именно на этом противопоставлении языкового «творчества» и языковой «цивилизации» — противопоставлении, неустанно повторяемом и развиваемом Фосслером, а отнюдь не на монологической концепции характера высказывания и основана глубокая индивидуалистичность «идеалистической неофилологии». Грамматикализация стилистических новшеств, другими словами, превращение в обезличенное, обессмысленное орудие общения первоначально творческого акта, — такова роль коллектива в истории языка, по учению Фосслера^[32].

Могут ли эти построения быть претворены в марксистскую философию языка путем выявления социальной обусловленности индивидуальной психики и структуры каждого индивидуального высказывания, как это полагает Волошинов? Думается, что на этот вопрос можно дать только отрицательный ответ. Ведь сам по себе социальный момент в бытии языка отнюдь не затушевывается Фосслером; напротив, он его открыто прокламирует, он и его ученики посвящают специальные исследования освещению культурно-исторических основ тех или иных языковых явлений^[33], но лишь для того, чтобы этой мнимой уступкой сильнее укрепить позиции эстетического индивидуализма, выявив в лингвистическом факте отражение общих тенденций «духовной истории» эпохи^[34].

Если построения западно-европейского «лингвистического   объективизма»  могут быть приняты лишь после коренной перестройки на базе материалистического и диалектического понимания исторического процесса, построения «идеалистической неофилологии» в самых основных своих предпосылках, безусловно, чужды марксистской философии языка.

Книга Волошинова — бесспорно интересная книга. И если мы и принуждены были решительно разойтись с автором в его выводах, то все же нельзя не признать, что появление книги, так четко формулирующей основные задачи нашей лингвистической современности, так энергично требующей пересмотра всей нашей лингвистической традиции, — является вполне уместным и своевременным.

Р. Шор.