Что же является предметом философии языка? Где нам его найти? Какова его конкретная материальная данность? Как методически подойти к ней?

В первой, вводной, части нашей работы мы совершенно еще не касались этих вопросов. Мы говорили о философии языка, о философии слова. Но что такое язык, что такое слово?

Дело идет, конечно, не о сколько-нибудь законченном определении этих основных понятий. Такое определение может быть дано в конце, а не в начале работы (поскольку вообще научное определение может быть закончено). В начале исследовательского пути приходится строить не определение, а методологические указания: необходимо прежде всего нащупать реальный предмет — объект исследования, необходимо выделить из окружающей действительности и предварительно наметить его границы. В начале исследовательского пути ищет не столько мысль, строящая формулы, и определения, сколько — глаза и руки, пытающиеся нащупать реальную наличность предмета.

Но вот в нашем-то случае глаза и руки оказываются в затруднительном положении: глаза ничего не видят, а руками нечего осязать. В лучшем положении, повидимому, находится ухо, которое претендует слышать слово, слышать язык. И действительно, соблазны поверхностного фонетического эмпиризма очень сильны в науке о языке. Изучение звуковой стороны слова занимает непропорционально большое место в лингвистике, часто задает ей тон и в большинстве случаев ведется вне всякой связи с действительным существом языка как идеологического знака.[1]

[47]
Задача выделения действительного объекта философии языка — задача далеко не легкая. При всякой попытке ограничения объекта исследования, сведения его к определенному и обозримому, компактному предметно-материальному комплексу, мы теряем самое существо изучаемого предмета, знаковую и идеологическую природу его. Если мы выделим звук как чисто акустический феномен, то языка как специфического предмета у нас не будет. Звук всецело входит в компетенцию физики. Если мы прибавим физиологический процесс производства звука и процесс его звукового восприятия, то все же не приблизимся к своему объекту. Если мы присоединим переживание (внутренние знаки) говорящего и слушающего, мы получим два психофизических процесса, протекающих в двух разных психофизиологических субъектах, и один физический звуковой комплекс, осуществляющийся в природе по законам физики. Языка, как специфического объекта, все нет как нет. А между тем мы уже захватили три сферы действительности — физическую, физиологическую, психологическую — и получили в достаточной мере сложный, многосоставный комплекс. Но этот комплекс лишен души, отдельные части его лежат рядом и не объединены никакой внутренней, проникающей его насквозь закономерностью, превращающей его именно в явление языка.

Что же необходимо прибавить к нашему и без того уже сложному комплексу?

Этот комплекс прежде всего необходимо включить в гораздо более широкий и объемлющий его комплекс, — в единую сферу организованного социального общения. Чтобы наблюдать процесс горения, нужно поместить тело в воздушную среду. Чтобы наблюдать явление языка, нужно поместить производящего и слушающего звук субъектов, равно как и самый звук, в социальную атмосферу. Ведь необходимо, чтобы и говорящий и слушающий принадлежали к одному языковому коллективу, к определенно организованному обществу. Необходимо далее, чтобы наши два индивида были обняты единством ближайшей социальной ситуации, т. е. чтобы они сошлись, как человек с человеком, на определенной почве. Только на определенной почве возможен словесный обмен, как бы ни была обща, и, так сказать, окказиональна данная общая почва.

Итак, единство социальной среды и единство ближайшего социального события общения — совершенно необходимые условия для того, чтобы указанный нами физико-психо-физиологический комплекс мог
[48]
иметь отношение к языку, к речи, мог бы стать фактом языка-речи. Два биологических организма в условиях чисто природной среды никакого речевого факта не породят.

Но в результате нашего анализа мы, вместе желанного ограничения объекта исследования, пришли к необычайному его расширению и усложнению.

Ведь организованная социальная среда, в которую мы включили наш комплекс, и ближайшая социальная ситуация общения сами по себе необычайно сложны, проникнуты многосторонними и много-образнейшими связями, между которыми не все одинаково необходимы для понимания языковых фактов, не все являются конститутивными моментами языка. Наконец, вся эта многообразная система явлений и отношений, процессов и вещей нуждается в приведении к одному знаменателю; все линии ее должны быть сведены к одному центру — фокусу языкового процесса.

---------

Мы дали в предыдущем разделе экспозицию проблемы языка, т. е. развернули самую проблему и заключенные в ней трудности. Как же разрешалась эта проблема в философии языка и в общей лингвистике, какие вехи уже поставлены на пути ее разрешения, по которым можно было бы ориентироваться?

В нашу задачу не входит обстоятельный очерк истории или хотя бы только современного положения философии языка и общей лингвистики. Мы ограничимся здесь лишь общим анализом основных магистралей философской и лингвистической мысли нового времени.[3]

В философии языка и в соответствующих методологических отделах
[49]
общей лингвистики мы наблюдаем два основных направления в разрешении нашей проблемы, т. е. проблемы выделения и ограничения языка как специфического объекта изучения. Это влечет за собою, конечно, коренное различие данных двух направлений и по всем остальным вопросам науки о языке.

Первое направление можно назвать индивидуалистическим субъективизмом в науке о языке, второе — абстрактным объективизмом.[4]

Первое направление рассматривает как основу языка (в смысле всех без исключения языковых явлений) индивидуально-творческий акт речи.  Индивидуальная психика является источником языка. Законы языкового творчества, — а язык есть непрерывное становление, непрерывное творчество, — суть законы индивидуально-психологические, их-то и должен изучать лингвист и философ языка. Осветить языковое явление значит свести его к осмысленному (часто даже разумному) индивидуально-творческому акту. Все остальное в работе лингвиста имеет лишь предварительный, констатирующий, описательный, классифицирующий характер, только подготовляет подлинное объяснение языкового явления из индивидуально-творческого акта или служит практическим целям научения готовому языку. Язык, с этой точки зрения, аналогичен другим идеологическим явлениям, в особенности же искусству, эстетической деятельности.

Основная точка зрения на язык первого направления сводится, таким образом, к следующим четырем основоположениям:

1) язык есть деятельность, непрерывный творческий процесс созидания (energeia), осуществляемый индивидуальными речевыми актами;

2) законы языкового творчества суть индивидуально-психологические законы;

3) творчество языка — осмысленное творчество, аналогичное художественному;

4) язык, как готовый продукт (ergon), как устойчивая система языка (словарь, грамматика, фонетика), является как бы омертвевшим отложением, застывшей лавой языкового творчества, абстрактно конструируемым лингвистикой в целях практического научения языку как готовому орудию.

Самым значительным представителем первого направления, заложившим его основы, был Вильгельм Гумбольт.[5]

[50]
Влияние могучей гумбольдтовской мысли выходит далеко за пределы охарактеризованного нами направления. Можно сказать, что вся послегумбольдтовская лингвистика до наших дней находится под его определяющим влиянием. Вся гумбольдтовская мысль в ее целом не укладывается, конечно, в рамки выставленных нами четырех основоположений, она шире, сложней и противоречивее, поэтому Гумбольдт и мог сделаться наставником далеко расходящихся друг от друга направлений. Но всё же основное ядро гумбольдтовских идей является наиболее сильным и глубоким выражением основных тенденций охарактеризованного нами первого направления.[6]

В русской лингвистической литературе важнейшим представителем первого направления является А. А. Потебня и круг его последователей.[7]

Последующие представители первого направления уже не возвышались до философского синтеза и глубины Гумбольдта. Направление значительно мельчало, особенно в связи с переходом на позитивисти-ческий и поверхностно-эмпиристический лад. Уже у Штеинталя нет гумбольдтовского размаха. На смену зато приходит большая методологическая четкость и систематичность. И для Штейнталя индивидуальная психика является источником языка, а законы языкового развития — психологическими законами.[8]

[51]
Чрезвычайно мельчают основоположения первого направления в эмпиристическом психологизме Вундта и его последователей.[9] Основоположение Вундта сводится к тому, что все без исключения факты языка поддаются объяснению с точки зрения индивидуальной психологии на волюнтаристической основе.[10] Правда, Вундт, так же как и Штейнталь, считает язык фактом «психологии народов» (Völkerpsychologie) или «этнической психологией».[11] Однако, вундтовская психология народов слагается из психик отдельных индивидов; для него всей полнотою реальности обладают только они.

Все его объяснения фактов языка, мифа, религии сводятся, в конце концов, к чисто психологическим объяснениям. Присущую всякому идеологическому знаку особую, чисто социологическую закономерность, не сводимую ни к каким индивидуально-психологическим законам, Вундт не знает.

В настоящее время первое направление философии языка, сбросив с себя путы позитивизма, снова достигло могучего расцвета и широты в понимании своих задач в школе Фосслера.

Школа Фосслера (так называемая «idealistische Neuphilologie») бесспорно является одним из могущественнейших направлений современной философско-лингвистической мысли. И положительный, специальный вклад ее последователей в лингвистику (в романистику и германистику) также чрезвычайно велик. Достаточно назвать, кроме самого Фосслера, таких его последователей, как Leo Spitzer, Lorsch, Lerch и др. О каждом из них нам придется неоднократно говорить.

Общая философско-лингвистическая концепция Фосслера и его школы вполне характеризуется выставленными нами четырьмя положениями первого направления. Школу Фосслера прежде всего определяет решительный и принципиальный отказ от лингвистического позитивизма, не видящего ничего дальше языковой формы (преимущественно фонетической, как наиболее «позитивной») и элементарного психофизиологического акта ее порождения.[12] В связи с этим на первый план
[52]
выдвигается осмысленно-идеологический момент в языке. Основным двигателем языкового творчества является «языковой вкус» — особая разновидность художественного вкуса. Языковой вкус — это и есть та лингвистическая истина, которой жив язык и которую должен вскрыть лингвист в каждом явлении языка, чтобы действительно понять и объяснить данное явление.

«Притязать на научный характер может только та история языка, — говорит Фосслер, — которая рассматривает весь прагматический причинный ряд лишь с целью найти в нем особый эстетический ряд, так, чтобы лингвистическая мысль, лингвистическая истина, лингвистический вкус, лингвистическое чувство или, как говорит Гумбольдт, внутренняя форма языка в своих физически, психически, политически, экономически и вообще культурно обусловленных изменениях стала ясной и понятной».[13]

Таким образом, как мы видим, все факторы, определяющие какое-нибудь языковое явление (физические, политические, экономические и др.), по Фосслеру, не имеют прямого значения ддя лингвиста, ему важен лишь художественный смысл данного языкового явления.

Такова чисто эстетическая концепция языка у Фосслера. «Идея языка, — говорит он, — по существу есть поэтическая идея, истина языка есть художественная истина, есть осмысленная красота».[14]

Вполне понятно, что не готовая система языка, в смысле совокупности унаследованных наличных фонетических, грамматических и иных форм, а индивидуальный творческий акт речи (Sprache als Rede) будет для Фосслера основным явлением, основной реальностью языка. Отсюда следует, что в каждом речевом акте, с точки зрения становления языка, важны не те грамматические формы, которые общи, устойчивы и наличны во всех других высказываниях данного языка, а важна индивидуальная, лишь для данного высказывания характерная, стилистическая конкретизация и модификация этих абстрактных форм.

Только эта стилистическая индивидуация языка в конкретном высказывании исторична и творчески продуктивна. Именно здесь происходит становление языка, отлагающееся затем в грамматических фордах: всё, что становится грамматическим фактом, было раньше фактом стилистическим. К этому сводится фосслерианская идея примата стилистики над грамматикой.[15] Большинство лингвистических исследований, вышедших из школы Фосслера, лежит на границе лингвистики (в узком смысле) и стилистики. В каждой форме языка фосслерианцы последовательно стараются вскрыть ее осмысленно-идеологические корни.

[53]
Таковы в основном философско-лингвистические воззрения Фосслера и его школы.[16]

Из современных представителей первого направления философии языка следует еще назвать итальянского философа и литературоведа Бенедетто Кроче, в виду его большого влияния на современную философско-лингвистическую и литературоведческую мысль Европы.

Идеи Бенедетто Кроче во многих отношениях близки к фосслеровским. И для него язык является эстетическим феноменом. Основной, ключевой термин его концепции — выражение (экспрессия). Всякое выражение в основе своей художественно. Отсюда лингвистика, как наука о выражении раг ехсеllепсе (каковым является слово), совпадает с эстетикой. Отсюда следует, что и для Кроче индивидуальный речевой акт выражения является основным феноменом языка.[17]

Переходим к характеристике второго направления философско-лингвистической мысли.

Организующий центр всех языковых явлений, делающий их специфическим объектом особой науки о языке, перемещается для второго направления в совершенно иной момент, — в языковую систему, как систему фонетических, грамматических и лексических форм языка.

Если для первого направления язык — это вечно текущий поток речевых актов, в котором ничто не остается устойчивым и тождественным себе, то для второго направления язык — это та неподвижная радуга, которая высится над потоком.
[54]
Каждый индивидуальный творческий акт, каждое высказывание — индивидуально и неповторимо, но в каждом высказывании есть элементы, тождественные с элементами других высказываний данной речевой группы. Именно эти тождественные и потому нормативные для всех высказываний моменты — фонетические, грамматические, лексические — и обеспечивают единство данного языка и его понимания всеми членами данного коллектива.

Если мы возьмем какой-нибудь звук языка, например фонему «а» в слове «радуга», то этот звук, производимый произносительным физиологическим аппаратом индивидуального организма, индивидуален и неповторим у каждой говорящей особи. Сколько людей, произносящих слово «радуга», столько своеобразных «а» в этом слове (пусть ухо наше и не хочет и не может улавливать это своеобразие). Ведь физиологический звук (т.е. звук, произведенный индивидуальным физиологическим аппаратом) в конце концов так же неповторим, как неповторим дактилоскопический отпечаток пальца особи, как неповторим индивидуальный химический состав крови каждого индивида (хотя наука до сих пор и не может еще дать индивидуальной формулы крови).

Однако, существенны ли с точки зрения языка все эти индивидуальные особенности звука «а», обусловленные, слажем неповторимой формой языка, нёба и зубов говорящих индивидов (допустим, что мы были бы в силах уловить и зафиксировать все эти особенности)? — Конечно, совершенно несущественны. Существенна именно нормативная тождественность данного звука во всех случаях произнесения слова «радуга». Именно эта нормативная тождественность (ведь фактической тождественности нет) конституирует единство фонетической системы языка (в разрезе данного мгновения его жизни) и обеспечивает понимание данного слова всеми членами языкового коллектива. Эта нормативно тождественная фонема «а» и является языковым фактом, специфическим объектом науки о языке.

То же самое справедливо и относительно всех других элементов языка. И здесь мы всюду встретим ту же нормативную тождественность языковой формы (напр., какого-нибудь синтаксического шаблона) и индивидуально-неповторимое осуществление и наполнение данной формы в единичном речевом акте. Первый момент входит в систему языка, второй — является фактом индивидуальных процессов говорения, обусловленных случайными (с точки зрения языка как системы) физиологическим субъектно-психологическими и иными, не поддающимися точному учету факторами.

Ясно, что система языка в выше охарактеризованном смысле является совершено независимой от каких бы то ни было индивидуально-творческих актов, намерений и мотивов. С точки зрения второго
[55]
направления не может быть уже речи об осмысленном творчестве языка говорящим индивидом[18]. Язык противостоит индивиду как ненарушимая, непререкаемая норма, которую с точки зрения индивида можно только принять. Если же индивид не воспринимает норму, то она и не существует для него, как форма языка, а просто как естественная возможность его индивидуального психофизического аппарата. Индивид получает систему языка от говорящего коллектива совершенно готовой, и всякое изменение внутри этой системы лежит за пределами его индивидуального сознания. Индивидуальный акт произнесения каких-либо звуков становится языковым актом лишь в меру своей приобщенности к неизменной для каждого момента и непререкаемой для индивида языковой системе.

Какова же закономерность, господствующая внутри языковой системы?

Эта закономерность чисто имманентная и специфическая, не сводимая ни к какой идеологической закономерности, художественной или иной. Все формы языка в разрезе данного момента — т.е. синхронически — взаимно необходимы друг для друга, друг друга дополняют, превращая язык в стройную систему, проникнутую специфическою языковой закономерностью. Специфическая лингвистическая закономерность, в отличие от идеологической закономерности — познания, художественного творчества, этоса, — не может стать мотивом индивидуального сознания. Эту систему индивиду нужно принять и усвоить всю, как она есть, внутри нее нет места для каких-либо оценивающих идеологических различений : хуже, лучше, красиво, безобразно и т.п. В сущности имеется лишь один языковой критерий : правильно — неправильно, причем под языковою правильностью понимается только соответствие данной формы нормативной системе языка. Ни о каком языковом вкусе, ни о какой лингвистической истине говорить, следовательно, не приходится. С точки зрения индивида, лингвистическая закономерность произвольна, т.е. лишена какой бы то ни было естественной и идеологической (например, художественной) понятности и мотивированности. Так, между фонетическим обликом слова и его значением нет никакой естественной связи, нет и художественного соответствия.

Если язык, как система форм, независим от каких бы то ни было творческих импульсов и деяний индивида, то, следовательно, он
[56]
является продуктом коллективного творчества,— он социален и потому, как всякое социальное учреждение, нормативен для каждого отдельного индивида.

Однако, система языка, являющаяся единой и неизменной в разрезе каждого даного момента, т.е. синхронически, изменяется, становится в процессе исторического становления данного говорящего коллектива. Ведь установленная нами нормативная тождественность фонемы различна для различных эпох развития данного языка. Одним словом, язык имеет свою историю. Как же может быть понята эта история с точки зрения второго направления?

Для второго направления философско-лингвистической мысли в высшей степени характерен своеобразный разрыв между историей и системой языка в ее внеисторическом, синхроническом (для данного момента) разрезе. С точки зрения основоположений второго направления этот дуалистический разрыв совершенно непреодолим. Между логикой, управляющей системой языковых форм в данный момент, и логикой (или, вернее, алогикой) исторического изменения этих форм не может быть ничего общего. Это две разных логики; или, если мы признаем логикой одну из них, то алогикой, т.е. голым нарушением принятой логики, будет другая.

В самом деле, лингвистические формы, составляющие систему языка, взаимно необходимы и взаимно дополняют друг друга подобно членам одной и той же математической формулы. Изменение одного члена системы создает новую систему, как изменение одного из членов формулы создает новую формулу. Та связь и закономерность, которая управляет отношениями между членами данной формулы, конечно, не распространяется и не может распространяться на отношения данной системы или формулы к другой, следующей за ней системе или формуле.

Здесь можно употребить грубую аналогию, тем не менее достаточно точно выражающую отношение второго направления философско-лингвистической мысли к истории языка. Уподобим систему языка формуле для решения бинома Ньютона. Внутри этой формулы господствует строгая закономерность, подчиняющая себе и делающая неизменным каждый ее член. Допустим, что ученик, употребляющий формулу, переврал ее (например, перепутал показатели и знаки), получилась новая формула со своею внутренней закономерностью (формула эта для решения бинома, конечно, не пригодна, но для нашей аналогии это неважно). Между первой и второй формулой нет уже никакой математической связи, аналогичной той, которая господствует внутри каждой формулы.

Совершенно так же обстоит дело и в языке. Систематические отношения, связывающие две языковых формы в системе языка (в разрезе
[57]
данного момента) ничего общего не имеют с теми отношениями, которые связывают одну из этих форм с ее видоизмененным обликом в последующий момент исторического становления языка. Германец до XVI века спрягал : ich was, wir waren. Современный немец спрягает ich war, wir waren. «Ich was» изменилось, т.о., в «ich war». Между формами «ich was» — «wir waren» и «ich war» — «wir warren» существует систематическая лингвистическая связь и взаимодополнение. Они связаны и дополняют друг друга в частности как единственное и множественное число первого лица в спряжении одного и того же глагола. Между «ich was» — «ich war» и между «ich war» (современность) и «wir waren» (XV — XVI вв.) существует иное, совершенно особое отношение, ничего общего с первым систематическим не имеющее. Форма «ich war» образовалась по аналогии с «wir warren» : вместо «ich was» под влиянием «wir waren» стали творить (отдельные индивиды) «ich war»[19]. Явление стало массовым, и в результате индивидуальная ошибка превратилась в языковую норму.

Таким образом, между двумя рядами :

I.

«ich was» — «wir waren» (в синхроническом разрезе, скажем, XV века) или «ich war» — «wir waren» (в синхроническом разрезе, скажем, XIX века) и

II.

«ich was» — «ich war» // «wir waren»

(в качестве фактора, обусловливающего аналогию)

существуют глубочайшие принципиальные различия. Первый — синхронический — ряд управляется систематической языковой связью взаимно необходимых и взаимно дополняющих друг друга элементов. Этот ряд противостоит индивиду, как непререкаемая языковая норма. Второй ряд — исторический (или диахронический) — управляется своей особой закономерностью, строго говоря, закономерностью ошибки по аналогии.

Логика истории языка — логика индивидуальных ошибок или отклонений, переход от «ich was» к «ich war», совершается за пределами индивидуального сознания. Переход непроизволен и не замечается, и лишь постольку он может осуществиться. В каждую данную эпоху может существовать лишь одна языковая норма : или «ich was», или «ich war». Рядом с нормой может существовать лишь ее нарушение, но не другая, противоречащая норма (поэтому-то и не может быть языковых «трагедий»). Если нарушение не ощущается и, следовательно, не исправляется, и если есть почва, благоприятствующая тому, что данное
[58]
нарушение становится массовым фактом — в нашем случае такой благоприятной почвой является аналогия, — то такое нарушение становится языковой нормой.

Итак, между логикой языка, как системы форм, и логикой его исторического становления нет никакой связи, нет ничего общего. В обеих сферах господствуют совершенно разные закономерности, разные факторы. То, что осмысливает и объединяет язык в его синхроническом разрезе, нарушается и игнорируется в разрезе диахроническом. Настоящее языка и история языка не понимают и не способны понять друг друга.

Мы замечаем здесь, в этом именно пункте, глубочайшее различие между первым и вторым направлением философии языка. Ведь для первого направления сущность и раскрывалась именно в его истории. Логика языка — это вовсе не логика повторения нормативно тождественной формы, а вечное обновление, индивидуализация этой формы стилистически неповторимым высказыванием. Действительность языка и есть его становление. Между данным моментом жизни языка и его историей господствует полное взаимопонимание. И там и здесь господствуют одни и те же идеологические мотивы : говоря языком Фосслера — языковый вкус творит единство языка в разрезе данного момента; он же творит и обеспечивает единство исторического становления языка. Переход от одной исторической формы к другой совершается, в основном, в пределах индивидуального сознания, ибо, как мы знаем, по Фосслеру, каждая грамматическая форма была первоначально свободной стилистической формой.

Различие между первым и вторым направлением очень ярко иллюстрируется следующим : себе тождественные формы, образующие неподвижную систему языка (ergon), были для первого направления только омертвевшим отложением действительного языкового становления — истинной сущности языка, осуществляемого неповторимым индивидуально-творческим актом. Для второго направления как раз эта система себе тождественных форм становится сущостью языка; индивидуально-творческое же преломление и вариирование языковых форм являются для него только шлаками языковой жизни, вернее, языковой монументальной недвижимости, лишь неуловимыми и ненужными обертонами основного неизменного тона языковых форм.

Основная точка зрения второго направления может быть, в общем, сведена к следующим основоположениям :

1) Язык есть устойчивая неизменная система нормативно тождественных языковых форм, преднаходимая индивидуальным сознанием и непререкаемая для него.

2) Законы языка суть специфические лингвистические законы связи
[59]
между языковыми знаками внутри данной замкнутой системы. Эти законы объективны по отношению ко всякому субъективному сознанию.

3) Специфические законы связи не имеют ничего общего с идеологическими ценностями (художественными, познавательными и иными). Никакие идеологические мотивы не обосновывают явления языка. Между словом и его значением нет ни единственной и понятной сознанию, ни художественной связи.

4) Индивидуальные акты говорения являются, с точки зрения языка, лишь случайными преломлениями и вариациями или просто искажениями нормативно тождественных форм; но именно эти акты индивидуального говорения объясняют историческую изменчивость языковых форм, которая, как такая, с точки зрения системы языка иррациональна и бессмысленна. Между системой языка и его историей нет ни связи, ни общности мотивов. Они чужды друг другу.

Читатель усматривает, что сформулированные нами четыре основоположения второго направления философско-лингистической мысли являются антитезисами соответствующих четырех основоположений первого направления.

Исторические пути второго направления прослеживать гораздо труднее. Здесь, на заре нашего времени, не было представителя и основополжника, по масштабу равного В. Гумбольдту. Корни направления нужно искать в рационализме XVII и XVIII века. Эти корни уходят в картезианскую почву.[20]

Свое первое и очень отчетливое выражение идеи второго направления получили у Лейбница в его концепции универсальной грамматики.

Для всего рационализма характерна идея условности, произвольности языка и не менее характерно сопоставление системы языка с системой математических знаков. Не отношение знака к отражаемой им реальной действительности или к порождающему его индивиду, а отношение к знаку внутри замкнутой системы, однажды принятой и допущенной, интересует математически направленный ум рационалистов. Другими словами, их интересует только внутренняя логика самой системы знаков, взятой, как в алгебре, совершенно независимо от наполняющих
[60]
знаки идеологических значений. Рационалисты еще склонны учитывать точку зрения понимающего, но менее всего — говорящего, как выражающего свою внутреннюю жизнь субъекта. Ведь менее всего математический знак можно истолковать, как выражение индивидуальной психики, — а математический знак был для рационалистов идеалом всякого знака, в том числе и языкового. Все это и нашло свое яркое выражение в лейбницевской идее универсальной грамматики.[21]

Следует здесь же отметить, что примат точки зрения понимающего над точкой зрения говорящего остается постоянною особенностью второго направления. Отсюда, на почве этого направления, нет подхода к проблеме выражения, а, следовательно, и к проблеме становления мысли и субъективной психики в слове (одна оз основных проблем первого направления).

В более упрощенной форме идея языка, как системы условных проивольных знаков, в своей основе рациональных, разрабатывалась в XVIII веке представителями эпохи просвещения.

Рожденные на французской почве идеи абстрактного объективизма и до настоящего времени господствуют по преимуществу во Франции[22]. Минуя промежуточные этапы развития, перейдем прямо к характеристике современного положения второго направления.

Наиболее ярким выражением абстрактного объективизма в настоящее время является так называемая «Женевская школа» Фердинанда де-Соссюра (ныне уже давно умершего). Представители этой школы, особенно Шарль Байи (Bally), являются крупнейшими лингвистами современности. Ф. де-Соссюр придал всем идеям второго направления поразительную ясность и отчетливость. Его формулировки основных понятий лингвистики могут считаться классическими. Кроме того, Соссюр безбоязненно доводил свои мысли до конца, придавая исключительную четкость и резкость всем основным линиям абстрактного объективизма.

Насколько школа Фосслера не популярна в России, настолько популярна и влиятельна у нас школа Соссюра. Можно сказать, что большинство представителей нашей лингвистической мысли находятся под определяющим влиянием Соссюра и его учеников — Байи и Сешей (Sechehaye)[23].
[61]
На характеристике взглядов Соссюра, в виду их основополагающего значения для всего второго направления и для русской лингвистической мысли, мы остановимся несколько подробнее. Правда, и здесь мы ограничимся лишь основными философско-лингвистическими положениянми Соссюра.[24]

Соссюр исходит из различения трех аспектов языка : языка-речи (langage), языка как системы форм (langue) и индивидуального речевого акта — высказывания (parole). Язык (в смысле системы форм) и высказывание (parole) являются составными элементами языка-речи, понятой в смысле совокупности всех без исключения явлений — физических, физиологических и психологических, — участвующих в осуществлении речевой деятельности.

Речь (langage) не может быть, по Соссюру, объектом лингвистики. Она, взятая сама по себе, лишена внутреннего единства и самостоятельной автономной законности. Она — композитна, гетерогенна. В ее противоречивом составе трудно разобраться. Невозможно, оставаясь на ее почве, дать отчетливое определение языковому факту. Речь не может быть исходным пунктом лингвистического анализа.

Какой же правильный методологический путь для выделения специфического объекта лингвистики предлагает избрать Соссюр? Предоставим слово ему самому :

«Мы думаем, — говорит он, — что есть лишь одно разрешение всех этих противоречий (имеются в виду противоречия внутри «langage», как исходного пункта анализа. В.В.) : с самого начала нужно встать на почву языка (langue) принять его за норму всех других явлений речи (langage). В самом деле, среди стольких противоречий и двойственностей язык один кажется способным к автономному определению, и он один дает для мышления достаточную точку опоры»[25].
[62]
В чем же, по Соссюру, принципиальное различие между речью (langage) и языком (langue)?

«Взятая в ее целом, речь многообразна и гетероклитна. Относясь к нескольким областям, будучи одновременно явлением физическим, физиологическим и психическим, речь принадлежит еще области индивидуальной и области социальной; она не дает себя классифицировать ни по какой определенной категории гуманитарных явлений, ибо неизвестно, как найти ее единство.

«Язык, наоборот, есть и целое в себе, и принцип классификации. Как только мы дадим ему первое место среди явлений речи, мы внесем естественный строй и порядок в конгломерат, не поддающийся никакой иной классификации»[26].

Таким образом, по Соссюру, необходимо исходить из языка, как системы нормативно тождественных форм, и освещать все явления речи в направлении к этим устойчивым и автономным (самозаконным) формам.

Отличив язык от речи в смысле совокупности всех без исключения проявлений речевой способности, Соссюр переходит далее к отличению его от актов индивидуального говорения, т.е. от высказывания (parole).

«Отличая язык от высказывания (parole), мы, тем самым отличаем :1) то, что социально от того, что индивидуально; 2) то, что существенно от того, что побочно и более или менее случайно.

«Язык не является деятельностью говорящей личности, он — продукт, который личность пассивно регистрирует; язык никогда не допускает преднамеренности, и субъективная рефлексия имеет место лишь в целях различения и классификации, о чем речь впереди.

«Высказывание, напротив, индивидуальный акт воли и мышления, в котором мы можем различить : 1) сочетания, посредством которых говорящая личность утилизирует систему языка для выражения своих
[63]
индивидуальных мыслей; 2) психофизический механизм, позволяющий высказывать эти сочетания[27].

Высказывание не может быть объектом лингвистики, как ее понимает Соссюр[28]. Лингвистическим элементом ввысказывании являются лишь наличные в нем нормативно тождественные формы языка. Все остальное — «побочно и случайно».

Подчеркнем основной тезис Соссюра : язык противостоит высказыванию, как социальное — индивидуальному. Высказывание, т.о., сплошь индивидуально. В этом, как мы увидим дальше — proton pseudos Соссюра и всего направления абстрактного объективизма.

Индивидуальный акт говорения-высказывания, столь решительно оставленный за бортом лингвистики, возвращается, однако, как необходимый фактор в истории языка[29]. Эта последняя, в духе всего второго направления, резко противопоставляется Соссюром языку, как синхронической системе. В истории господствует «высказывание» с его индивидуальностью и случайностью, поэтому его правит совершенно иная закономерность, чем та, которая правит системой языка.

«Потому-то, — говорит Соссюр, — синхронический 'феномен' ничего не имеет общего с диахроническим... Синхроническая лингвистика должна исследовать логические и психологические отношения, связующие элементы, которые существуют и образуют систему, так, как они существуют для одного и того же социального сознания.

«Диахроническая лингвистика, наоборот, должна изучать отношения между элементами, следующими друг за другом и не существующими
[64]
одновременно для одного и того же социального сознания; эти элементы замещают друг друга во времени и не образуют между собой никакой системы»[30].

Воззрения Соссюра на историю чрезвычайно характерны для того духа рационализма, который до настоящего времени господствует во втором направлении философско-лингвистической мысли и для которого история — иррациональная стихия, искажающая логическую чистоту языковой системы.

Соссюр и его школа не единственная вершина абстрактного объективизма в наше время. Рядом с ней возвышается другая — социологическая школа Дюркгейма, представленная в лингвистике такой фигурой, как Мейе (Meillet). Мы не будем останавливаться на характеристике его воззрений[31]. Они всецело укладываются в рамки выставленных основоположений второго направления. И для Мейе язык является социальным явлением не в своем качестве процесса, а как устойчивая система языковых норм. Внешность языка по отношению к каждому индивидуальному сознанию и его принудительность являются, по Мейе, основными социальными характеристиками языка.

Таковы воззрения второго направления философско-линвистической мысли — абстрактного объективизма.

В рамках изложенных нами двух направлений не умещаются, конечно, многие школы и течения лингвистической мысли, иногда очень значительные. В нашу задачу входило лишь проведение основных магистралей. Все остальные явления философско-лингвистической мысли носят, по отношению к двум разобранным направлениям, смешанный или компромиссный характер или вообще лишены всякой сколько-нибудь принципиальной ориентации.

Возьмем такое крупное явление лингвистики второй пол. 19 в., каким было движение младограмматиков. Младограмматики в части своих основоположений связаны с первым направлением, стремясь к его нижнему — физиологическому пределу. Индивид, творящий язык, для них в основном — физиологическая особь. С Другой
[65]
стороны, младограмматики на психо-физиологической почве пытались построить незыблемые естественно-научные законы яыка, совершенно изъятые из какого бы то ни было индивидуального произвола говорящих.

Отсюда младограматическая идея звуковых законов (Lautgesetze).[32]

В лингвистике, как и во всякой частной науке, существуют два основных способа избавить себя от обязанности и труда ответственного и принципиального, следовательно, философского мышления. Первый путь — принять сразу все принципиальные точки зрения (академический эклектизм), 2ой — не принять ни одной принципиальной точки зрения и провозгласить «факт», как последнюю основу и критерий всякого познания (академический позитивизм).

Философский эффект обоих способов избавиться от философии — один и тот же, ибо и при 2ой т.з. в оболочке «факта» проникают в исследование все без исключения возможные принципиальные точки зрения. Выбор одного из этих способов всецело зависит от темперамента исследователя : эклектики — более благодушны, позитивисты — ворчливее.

В лингвистике очень много явлений и целых школ (школ — в смысле научной технической выучки), избавляющих себя от труда философско-лингвистической ориентации. Они, конечно, не вошли в пределы настоящего очерка.

О некоторых лингвистах и философах языка, не упомянутых здесь, например, об Отто Дитрихе и Антоне Марти, нам придется упомянуть в дальнейшем при анализе проблемы речевого взаимодействия и проблемы значения.

В начале главы мы поставили проблему выделения и ограничения языка как специфического объекта исследования. Мы попытались обнаружить те вехи, которые уже поставлены по пути разрешения этой проблемы предшествующими направлениями философско-лингвистической мысли. В результате мы оказались перед двумя рядами вех, идущих в прямо противоположных направлениях : перед тезисами индивидуалистического субъективизма и антитезисами абстрактного объективизма.

Что же является истинным центром языковой действительности :
[66]
индивидуальный речевой акт — высказывание — или система языка? И какова форма бытия языковой действительности : непрерывное творческое становление или неподвижная неизменность себетождественных норм?