Часть I

ФРЕЙДИЗМ И СОВРЕМЕННЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ ФИЛОСОФСКОЙ И ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ МЫСЛИ (КРИТИЧЕСКАЯ ОРИЕНТАЦИЯ)

Глава I. Основной идеологический мотив фрейдизма
Глава II. Два направления современной психологии

Часть II

ИЗЛОЖЕНИЕ ФРЕЙДИЗМА

Глава III. Бессознательное и психическая динамика
Глава IV. Содержание бессознательного
Глава V. Психоаналитический метод
Глава VI. Фрейдистская философия культуры

Часть III

КРИТИКА ФРЕЙДИЗМА

Глава VII. Фрейдизм как разновидность субъективной психологии
Глава VIII. Психическая динамика как борьба идеологических мотивов, а не природных сил
Глава IX. Содержание сознания как идеология
Глава X. Критика марксистских апологий фрейдизма

Глава VI

Фрейдистская философия культуры

1. Культура и бессознательное.

2. Миф и религия.

3. Искусство.

4. Формы социальной жизни.

5. Травма рождения.

1. Всё идеологическое творчество, согласно учению Фрейда, вырастает из тех же психоорганических корней, что и сновидение и патологический симптом; к этим корням могут быть сведены без остатка как состав, так и форма и содержание его. Каждый момент идеологического построения строго детерминирован биопсихологически. Он — компромиссный продукт борьбы сил внутри организма, показатель достигнутого в этой борьбе равновесия сил или перевеса одной над другой. Подобно невротическому симптому или бредовой идее, идеологическое построение черпает силы из глубин бессознательного, но в отличие от патологических явлений заключает более прочное и устойчивое компромиссное соглашение между сознанием и бессознательным, одинаково выгодное для обеих сторон, а потому и благодетельное для человеческой психики.

В фрейдистской философии культуры мы встречаемся со всеми уже хорошо нам знакомыми „психическими механизмами“, и потому рассмотрение её займёт немного времени.

2. Создание мифологических образов совершенно аналогично работе сна. Миф — это коллективный сон народа. Образы мифа — замещающие символы вытесненных в бессознательное влечений. Особенно большое значение в мифологии имеют мотивы, связанные с переживанием и вытеснением Эдипова комплекса. Известный греческий миф о пожирании Кроносом своих детей, о кастрации и убийстве Кроноса Зевсом, которого мать спасла, спрятав на время в своём чреве (возврат в материнское лоно), — один из типичнейших примеров этого рода. Происхождение всех символов этого мифа из Эдипова комплекса совершенно ясно. К той же группе относится распространённейшее у всех народов сказание о борьбе отца с сыном: борьба Гильдебранда с Гудибрандом в германском эпосе, Рустема и Зораба — в персидском, Ильи Муромца с сыном — в наших былинах — всё это вариации одной и той же вечной темы: борьбы за обладание матерью.

Религиозные системы гораздо сложнее. Здесь, рядом с вытесненными комплексами сексуальных влечений очень большую роль играет бессознательное „Идеал-Я“. И для развития религиозных идей и культов питающею почвою является всё тот же Эдипов комплекс. В зависимости от того, какой именно момент получает преобладание в религиозных переживаниях — тяга ли к матери, или запреты и воля отца („Идеал-Я“), религии подразделяются фрейдизмом на материнские и отцовские. Типичные примеры первых — восточные религии — Астарты, Ваала и др. Наиболее чистым выражением отцовской религии является иудаизм с его запретами, заповедями и, наконец, обрезанием (символ запрета, налагаемого отцом на инцестуозные влечения сына).

Переходим к искусству.

3. Сам Фрейд применил метод толкования снов и симптомов прежде всего к эстетическим явлениям шутки и остроты.

Формою острот управляют те же законы, которые созидают формальную структуру образов сна, т.е. законы образования замещающих представлений: тот же механизм обхода легального путём слияния представлений и слов, замены образов, словесной двусмысленности, перенесения значения из одного плана в другой, смещение эмоций и пр.

Тенденция шутки и остроты — обойти реальность, освободить от серьёзности жизни и дать выход вытесненным инфантильным влечениям, сексуальным или агрессивным.

Сексуальные остроты родились из непристойности, как её эстетическая замена. Что такое непристойность? — суррогат сексуального действия, полового удовлетворения. Непристойность рассчитана на женщину, на её присутствие, хотя бы воображаемое. Она хочет приобщить женщину к сексуальному возбуждению. Это — приём соблазна. Называние непристойных предметов есть суррогат их видения, показывания или осязания. Облачившись в форму остроты, непристойность ещё более маскирует свою тенденцию, делает её приемлемее для культурного сознания. Хорошая шутка нуждается в слушателе; цель её — не только обойти запрет, но и подкупить этого слушателя, подкупить смехом, создать в смеющемся союзника и этим как бы социализировать грех.

В агрессивных остротах находит себе выражение, под прикрытием художественной формы, инфантильная вражда ко всякому закону, установлению, государству, браку, на которые переносится бессознательное отношение к отцу и отцовскому авторитету (Эдипов комплекс) и, наконец, враждебность ко всякому другому человеку (инфантильное самодовление).

Таким образом, и острота только отдушина для подавленных энергий бессознательного, т.е. и она служит в конечном счёте этому бессознательному и им управляется. Его нужды создают форму и содержание остроты.

Работ, посвящённых специально вопросам искусства, у самого Фрейда больше нет. Дальнейшую разработку этой области производили уже его ученики, главным образом — Отто Ранк.

Всякий художественный образ, по мнению фрейдистов, писавших об искусстве, всегда апеллирует к бессознательному, но в такой форме, что обманывает и успокаивает сознание. Это благодетельный обман: он позволяет изживать общечеловеческие комплексы, не создавая тяжёлых конфликтов с сознанием.

Особенно большое значение во всех видах искусства имеют эротические символы. За самым, по-видимому, невинным и привычным художественным образом оказывается, если его расшифровать, какой-нибудь эротический объект. Укажем на один пример, взятый из области русской литературы. Московский профессор Ермаков применил психоаналитический метод к истолкованию знаменитой повести Гоголя „Нос“. „Нос“ оказывается, по Ермакову, замещающим символом penis'a (мужского полового органа); в основе всей темы потери носа и отдельных мотивов её разработки лежит так называемый „кастрационный комплекс“, тесно связанный с Эдиповым комплексом (угрозы отца): страх потери penis'a или половой потенции.[1]

Умножать примеры мы считаем излишним.

Но не только из бессознательного „Оно“ черпает свои силы искусство, — его источником может стать и бессознательное „Идеал-Я“. Так, бессознательное чувство виновности — один из основных мотивов Достоевского; жесткая этическая требовательность к человеку — у Толстого позднего периода — и другие, родственные мотивы из сферы „Идеал-Я“ могут питать художественное творчество, хотя наибольшее значение эти мотивы получают не в искусстве, а в философских построениях.

Таким образом, вся содержательная сторона в искусстве выводится из индивидуально-психологических предпосылок; она отражает игру психических сил в индивидуальной душе человека. Для отражения объективного социально-экономического бытия с его силами и конфликтами — не остается места. Там же, где мы в искусстве встречаем образы, заимствованные из мира социальных и экономических отношений, то и эти образы имеют только замещающее значение: за ними непременно кроется, как и за носом майора Ковалёва, какой-нибудь индивидуальный эротический комплекс.

Что же касается вопросов художественной формы и её техники, то психоаналитики или вовсе обходят их молчанием, или объясняют форму с точки зрения старого принципа — наименьшей затраты сил. Формально художественно то, что требует от созерцающего минимальной траты энергии при максимальном результате. Этот принцип экономии (правда, в более тонкой форме) применён и Фрейдом при анализе техники острот и анекдотов.

4. Теперь необходимо вкратце остановиться на психоаналитической теории происхождения социальных форм. Основам этой теории посвящена одна из поздних книг Фрейда „Massenpsychologie und Ich-Analyse“.

В центре всего этого психосоциологического построения находится уже знакомый нам механизм идентификации и бессознательная область „Идеал-Я“.

Мы видели, что „Идеал-Я“ (совокупность бессознательных требований, велений долга, совести и пр.) образуется в душе человека путём идентификации (самоотождествления) с отцом и другими, недосягаемыми для овладения объектами его ранней любви. Есть важная область проявления „Идеал-Я“, о которой нам до сих пор ещё не приходилось говорить. Общеизвестно, что влюблённый человек в большинстве случаев склонен наделять любимый им объект всевозможными достоинствами и совершенствами, которыми на самом деле этот объект не обладает. Мы говорим в таких случаях, что человек идеализирует предмет своей любви. Этот процесс идеализации бессознателен: ведь сам любящий совершенно убеждён, что все эти достоинства действительно принадлежат самому объекту, и не подозревает о субъективном характере совершающегося только в его душе процесса идеализации. Далее, идеализировать можно не только предмет сексуальной любви в узком смысле слова; мы часто идеализируем нашего учителя, начальника, любимого писателя или художника (переоцениваем его достоинства и не видим его недостатков); можно идеализировать, наконец, даже какое-нибудь учреждение или идею. Одним словом, область возможной идеализации очень широка.

Каков же психический механизм идеализации? Мы можем сказать, что процесс идеализации обратен образованию „Идеал-Я“: там мы вбирали в себя объект, обогащали им свою душу, здесь, наоборот, мы вкладываем в объект часть себя самого, именно свое „Идеал-Я“, — мы обогащаем объект, обедняя себя. При обычной эротической влюблённости этот процесс в большинстве случаев бывает неполным. Но если мы целиком отчуждаем своё „Идеал-Я“ в пользу объекта или, другими словами, ставим внешний объект на место „Идеал-Я“, мы лишаем себя всякой возможности противостоять воле и власти этого объекта. В самом деле, что можем мы ему противопоставить? Ведь он занял место нашего „Идеал-Я“, место критикующей инстанции в нас, место нашей совести! Воля такого авторитета — непререкаема. Так образуется авторитет и власть вождя, священника, государства, церкви.[2]

Таким образом, голос отца в период Эдипова комплекса, вошедший внутрь человека и ставший внутренним голосом его совести, — теперь, путём обратного процесса, снова выносится во вне и становится голосом внешнего авторитета, непререкаемого и суеверно почитаемого.[3]

На этом же процессе замещения „Идеал-Я“ личностью другого человека основаны, по Фрейду, и явления гипноза. Гипнотизер завладевает „Идеал-Я“ пациента, становится на место этого „Идеал-Я“ и оттуда легко управляет слабым сознательным „Я“ человека.

Но, конечно, этим индивидуальным отношением человека к носителю авторитета — вождю, жрецу и пр. социальная организация ещё не исчерпывается. Ведь кроме этого отношения существует ещё тесная социальная спайка между всеми членами племени, церкви, государства. Чем же она объясняется? — Тем же механизмом идентификации. Благодаря тому, что все члены племени перенесли своё „Идеал-Я“ на один и тот же объект (на вождя), им не остаётся ничего другого, как взаимоотождествиться, стать равными друг другу, нивелировать свои различия. Так образуется племя.

Вот резюмирующее определение самого Фрейда: примитивная масса (коллектив) есть совокупность индивидов, которые на место своего „Идеала“ поставили один и тот же внешний объект и, вследствие этого взаимоотождествили свои „Я“.[4]

Как видит читатель, и социальная организация по Фрейду вполне объясняется психическими механизмами. Психические силы создают общение, формируют его, дают ему прочность и длительность. Борьба же с установившимся общественным авторитетом, социальная и политическая революция в большинстве случаев имеют свои корни в „Оно“: это восстание „Оно“ против „Идеал-Я“, точнее, против замещающего его внешнего объекта. Наименьшее значение во всех областях культурного творчества имеет наше сознательное „Я “. Это „Я“ отстаивает интересы реальности (внешнего мира), с которыми оно пытается примирить вожделения и страсти „Оно“; сверху же на него давит „Идеал-Я“ со своими категорическими требованиями. Таким образом, сознательное „Я“ служит трём враждующим между собой господам (внешнему миру, „Оно“ и „Идеал-Я“) и старается примирить постоянно возникающие между ними конфликты. В культурном творчестве „Я“ играет формальную и полицейскую роль, — пафос, силу и глубину культуры создают „Оно“ и „Идеал-Я“.

5. Тенденции, заложенные в последнем периоде развития фрейдизма, как мы уже указывали, нашли наиболее крайнее и резкое выражение в книге Отто Ранка — „Травма рождения“. Это как бы синтез фрейдистской философии культуры. На ней мы и должны остановиться в заключение.

Нужно отметить, что Ранк — любимый ученик Фрейда и считается самым ортодоксальным фрейдистом. Книга посвящена учителю и преподнесена ко дню его рождения. Признать её случайным явлением никак нельзя. Она вполне выражает дух фрейдизма наших дней.

Вся жизнь человека и всё его культурное творчество является, по Ранку, ничем иным, как изживанием и преодолением на различных путях и с помощью различных средств травмы рождения.

Рождение человека в мир травматично: организм, вытолкнутый в процессе родов из материнского лона, переживает страшное и мучительное потрясение, равным которому будет только потрясение смерти. Ужас и боль этой травмы есть и начало человеческой психики, это — дно души. Страх рождения становится первым вытесненным переживанием, к которому затем стягиваются последующие вытеснения. Травма рождения — корень бессознательного и вообще психического. Избыть ужас рождения человек не может во всей последующей жизни.

Но вместе с ужасом рождается и тяга назад, — в пережитый рай внутриутробного состояния. Эта жажда возврата и этот страх — основа того двойственного отношения, которое испытывает человек к материнскому лону. Оно влечёт к себе, оно и отталкивает. Эта „травма рождения“ определяет задачу и смысл как личной жизни, так и культурного творчества.

Внутриутробное состояние характеризуется отсутствием разрыва между потребностью и ее удовлетворением, т.е. между организмом и внешней реальностью: ведь внешний мир в собственном смысле для зародыша не существует — это организм матери, непосредственно продолжающий его собственный организм. Все характеристики рая и золотого века в мифах и сагах, характеристики будущей мировой гармонии в философских системах и религиозных откровениях и, наконец, социально-экономический рай политических утопий — явно выдают черты своего происхождения из этой же тяги к внутриутробной жизни, однажды пережитой человеком. В основе их лежит смутная, бессознательная память о действительно бывшем рае, поэтому-то они так сильно действуют на душу человека; они не выдуманы, но их правда не в будущем, а в прошлом каждого человека. Правда, ворота рая охраняет суровый страж, — ужас рождения, который не позволяет памяти пробудиться до конца и заставляет облекать тягу к материнскому лону в различные замещающие образы и символы.

Травма рождения воспроизводится в болезненных симптомах: в детском страхе, в неврозах и психозах взрослых. Здесь она потрясает тело больного, непродуктивно повторяя (конечно, в ослабленной форме) действительное потрясение, пережитое в момент рождения. Но при этом травма не изживается. Действительное преодоление травмы возможно только на путях культурного творчества. Ранк определяет культуру как совокупность усилий превратить внешний мир в замену, в суррогат (Ersatzbildung) материнского лона.

Вся культура и техника символичны. Мы живем в мире символов, которые, в последнем счёте, знаменуют одно — материнское лоно (собственно uterus) и пути в него. Что такое пещера, в которую забивался первобытный человек? Что такое комната, в которой мы чувствуем себя уютно? Родина, государство и пр.? — Всё это только суррогаты и символы оберегающего материнского лона.

Ранк пытается показать путём анализа архитектурных форм их скрытое сходство в uterus'ом. Формы искусства он выводит из того же источника — травмы рождения; так архаические статуи с их скрюченными, сидячими телами недвусмысленно выдают положение зародыша. Только греческий человек пластики — атлет, свободно играющий во внешнем мире — знаменует преодоление травмы. Греки первые умели чувствовать себя хорошо во внешнем мире: у них не было тяги в темноту и уют внутриутробного состояния. Они разрешили загадку сфинкса, которая, по Ранку, есть именно загадка рождения человека.

Всё творчество, таким образом, обусловлено как со стороны формы, так и со стороны содержания актом рождения в мир. Но наилучшим суррогатом рая, наиболее полной компенсацией травмы рождения является, по Ранку, сексуальная жизнь. Coitus — есть частичный возврат в uterus.

Смерть, по Ранку, тоже воспринимается человеком как возврат в uterus. Страх же, связанный с мыслью о смерти, повторяет ужас рождения. Древнейшие формы погребения: зарывание в землю („мать-земля“), сидячее положение покойника с поджатыми ногами (положение зародыша), погребение в лодке (намек на uterus и околоплодную жидкость), формы гроба, наконец, связанные с погребением обряды — вес это выдаёт бессознательное понимание смерти, как возврата в материнское лоно. Греческий способ сжигать трупы также знаменует наиболее удачное преодоление травмы рождения. Последние судороги агонии, по мнению Ранка, точно повторяют первые судороги рождающегося организма.

Методы Ранка в этой работе совершенно субъективны. Он не пытается дать объективного физиологического анализа травмы рождения и её возможного влияния на последующую жизнь организма. Он ищет только воспоминания о травме в снах, в патологических симптомах, в мифах, искусстве, философии.

Характерно понимание Ранком психоаналитических сеансов, как воспроизведения акта рождения (самое психоаналитическое пользование тянется нормально около 9 месяцев): сначала libido больного прикрепляется к врачу; полутёмный кабинет (в освещённой части находится только больной, врач — в полумраке) изображает для больного uterus матери. Конец лечения воспроизводит травму рождения: больной должен освободиться от врача и этим отреагировать своё травматическое отделение от матери, так как травма рождения — последний источник всех нервных заболеваний.

На этом мы можем закончить изложение фрейдизма. Переход к критической части нашей работы прекрасно подготовлен книгой Ранка. Это — великолепное reductio ad absurdum некоторых сторон фрейдизма.