Vinokur23

Accueil | Cours | Recherche | Textes | Liens

Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-иссдедовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы

-- Г. ВИНОКУР : «Культура языка (Задачи современного языкознания)», Печать и революция, 1923, №5, стр. 100-111. (commentaire // комментарий)

[100]
        Начать придется несколько издалека, но только потому, что наша читающая публика в большинстве случаев не имеет никакого представления о научном языковедении.
        Научное языковедение начинает ныне третью эпоху своего развития. Первая эпоха (начало и средина XIX века), эпоха Боппа и Шлейхера, прошла под знаком открытия санскрита, формальное сходство которого с латинским и греческим вызвало к жизни учение об индоевропейском праязыке, как резервуаре языковых возможностей, реализованных отдельными языками в процессе своего исторического развития. Механистической реконструкции этого праязыка и посвящены были главные силы лингвистов первой эпохи. Шлейхер, как известно, писал даже басни на индо-европейском праязыке, настолько простым делом казался ему лингвистическая реконструкция, настолько естественным и органическим представлялся ему процесс развития языка. Следующая эпоха, занимающая вторую половину XIX и начало XX века, вплоть до наших дней, открыта была школой «младограмматиков», впервые попытавшихся подойти к жизни языка, как к процессу не органическому, а культурно-историческому. Однако, и эта школа, давшая могучий толчок развитию научного языкознания, не сумела охватить всей совокупности задач лингвистической науки цельным методом и единым планом. Младограмматики были связаны по рукам и ногам представшей им исторической необходимостью воочию показать специфическую, не естественно-историческую закономерность языковых процессов. Необходимость эта диктовалась реакцией как против органической теории лингвистов старшего поколения, так и против совершенно произвольного обращения последних с историческими языковыми фактами. На этой почве пышным цветом расцветает сравнительно-историческая грамматика, основанная на понятии точного звукового закона, и позже поставившая, в противовес проблеме праязыка, чрезвычайно продуктивную проблему диалектологии, как ценнейшего пособия для раскрытия
[101]
исторического содержания языка. Но специфичность задачи, которую cчитали для себя главнейшей и ближайшие потомки младограмматиков, ограничивает поле зрения сравнительно-исторической грамматики почти исключительно областью истории звука — фонетики, для исторических целей языкознания оказавшейся наиболее, если не единственно — пригодной.
        Уже это одно обстоятельство внушает сомнения в принципиальной, исчерпывающей ценности сравнительно-исторического метода, оставляющего предмет особой гордости у представителей лингвистической науки. Ведь звуки языка, как бы ценно ни было знакомство с картиной их исторического развития, ничего не говорят еще о самом языке, как о чрезвычайно сложном комплексе значимых звуковых элементов. Между тем, как только мы переходим к тем областям науки, которым приходится иметь дело не с одним лишь звуком слова, но и с его значением, как мы сразу же ощущаем в лингвистической работе прошлого столетия целый ряд весьма основательных пробелов. Не говоря уже о таких отделах лингвистики, как семасиология (наука о значении отдельного слова), или синтаксис (обычно определяемый у нас, как наука о формах словосочетания и их значениях), даже в области морфологии (науки о формах отдельного слова и их значениях), по своему содержанию состоящей в ближайшей связи с фонетикой, остается целый ряд не только сложных, но и элементарных вопросов, разрешение которых методами сравнительно-исторической грамматики не дает решительно никаких результатов. До сих пор, напр., не координированы еще элементарнейшие падежные формы в основных индо-европейских языках, и здесь зачастую приходится довольствоваться чисто анархическими объяснениями, уцелевшими с незапамятных времен Боппа и его ближайших преемников.
        Но параллельно с тем, как в области науки о формах и значениях слова стала ощущаться необходимость приискания каких-то отличных методов (ср. напр., попытки Ф. Корша найти этот метод в признании некоторых обще-человеческих языковых свойств, в отличие от свойств, присущих только родственным между собою языкам), все меньшее удовлетворение наблюдается даже в области непогрешимой, «математически-точной» фонетики. Работы по фонетике за последние годы свидетельствуют об явственном декадансе сравнительно-исторического метода. Лингвисты, замкнутые в тесной сфере звуковых соответствий и реконструкций, начинают оперировать слишком неустойчивыми, зыбкими данными, порою — просто фикциями, отрываются от живой лингвистической базы. Фонетические исследования превращаются в какие-то своеобразно-кропотливые алгебраические упражнения, где все дело часто сводится лишь к тому, чтобы придумать более остроумную комбинацию, лишенную, однако, всякого живого содержания.
        В область индо-европейского праязыка проэцируются звукосочетания, которые порою бывает невозможно произнести даже искушенному в фонетических тонкостях лингвисту. Вряд ли индо-европейцы были столь
[102]
искусными фонетиками, что могли произносить несколько слогов под ряд с «неслоговыми», «иррациональными» и «неопределенными» звуками, как это сплошь да рядом утверждается в лингвистических учебниках. Иными словами — наука превращается как раз в то крохоборство и буквоедство, в котором, наивно, конечно, но порою весьма справедливо упрекают филологов обыватели.
        С другой стороны, методологическая ценность сравнительно-исторического метода сильно подрывается также и тем, что ему почти всегда и неизбежно сопутствует индивидуалистическое понимание природы языка. Крупнейшая русская лингвистическая школа, называемая, по имени ее основателя, «фортунатовской», или «московской», особенно наглядно грешит этим индивидуализмом. Сущность этой точки зрения сводится к трактованию языка индивидуума, как единственно реального языка. Язык вообще, язык общества, класса, народа, семьи — есть фикция; ибо в природе нет двух человек, которые говорили бы совершенно одинаково, артикуляции которых были бы вполне идентичны, которые вкладывали бы абсолютно то же значение в одно и то же слово. А. А. Шахматов, самый блестящий из учеников Фортунатова, в своем «Введении в курс истории русского языка» (Петроград 1916), указывая в предисловии, что «история языка основывается, главным образом, на данных современного живого языка в его говорах», в главе об «основных понятиях и отправных точках» пишет: «Каждый представитель русского племени, будь то великорус, или белорус, или малорус (украинец), может называть свой родной язык русским. Он русский по происхождению и в силу этого всегда останется русским... Перед нами, таким образом, в настоящее время множество различных индивидуальных языков: их столько же, сколько индивидуумов, говорящих по-русски. Но уже при самом поверхностном наблюдении оказывается, что эти индивидуальные языки по своим особенностям могут быть распределены на более или менее обширные группы, образующие части еще больших групп... Обширные языковые группы, наречия, оказываются, таким образом, делениями того великого целого, которое называется языком (народа, племени), заключающим в себе всю совокупность индивидуальных языков, связанных между собою сходством; сходство же это зависит прежде всего от единства происхождения». (Курсив всюду автора).
        Таким образом, если можно говорить о языке общества, народа или племени, то лишь как об объединении языков индивидуальных, схожих между собою в определенных отношениях, благодаря единству происхождения.
        Такая точка зрения оказала в свое время науке колоссальную услугу, посколько поставила лингвистов перед задачей эмпирического, конкретного изучения индивидуальных особенностей языка — задачей, которая не теряет своего значения и при иных общих лингвистических концепциях. Это, однако, не мешает тому, что теория индивидуального языка рассыпается в прах в свете простейших логических соображений.
[103]
        По Шахматову, например, выходит, что малорус, белорус и великорус каждый имеет право называть свой родной язык русским, в силу общности происхождения великорусского, малорусского и белорусского диалектов. Но позволительно усомниться в том, что малорус, называя свой язык русским, думает в это время, о прарусской языковой эпохе, и принимает при этом в соображение, что, положим, малорусский звук «i» в слове «вiн» получился путем дифтонгизации прарусского «о», являющегося в великорусском слове «он». Конечно, так думают лишь лингвисты, что же до нашего малорусса, то он, если уж называет свой язык русским, то только потому, что осознает свой язык, как социально-созвучный языку великорусскому, и белорусскому. Уже само по себе понятие «язык» предполагает известную социальную среду, в которой это понятие реализуется. Язык прежде всего есть средство обмена продуктами психической деятельности, средство коммуникации. Отсюда ясно, что язык, для того, чтобы быть языком, должен быть понятен по крайней мере двум индивидуумам. Об языке мы имеем право говорить лишь постольку, поскольку он является социальным фактом, обладает социальной значимостью. Это легко пояснить на простейшем примере из области тех же звуков речи. Можно себе представить, что исследователь-лингвист, изучая говор того или иного индивидуума, отметит у последнего несколько иное, чем, к примеру, у самого себя, произношение звука «е». Весьма вероятно (это и на самом деле так), что у целого ряда других индивидуумов тот же звук «е» будет давать дальнейшие артикуляционные отклонения. Можно ли в этом случае говорить, что в данном языке существует столько типов звука «е», сколько есть индивидуумов, на данном языке говорящих? Разумеется, нет. Ибо каждый из нас прекрасно узнает в чужом «е» тот же звук, который произносит сам, несмотря на артикуляционные изменения. Если А попросит Б повторить произнесенную им гласную «е», то Б, нимало не раздумывая, произнесет свое «е», не подозревая даже, что А данную гласную произнес по-другому. Отсюда ясно, что язык есть язык лишь постольку, поскольку факты его являются объектами культурного обихода. В противном случае, нам пришлось бы в качестве отдельных звуков языка регистрировать всякое покряхтывание и посапывание того или иного индивида.
        Уже давно сравнительно профессор Бодуэн - де - Куртене, школа которого осмыслила различие между звуком, как фактом языка, и звуком, как моментом индивидуальным, ввел в русский научный обиход термин «фонема», к сожалению, на почве русской лингвистической науки в целом не привившийся в должной степени. Под «фонемой» Бодуэн-де- Куртене понимает не самый звук, а «представление звука в сознании говорящего». Определение это явно грешит психологизмом, но от последнего избавиться очень легко, как увидим несколько ниже.
        Обрисованный выше кризис сравнительно-исторической и одновременно неизбежно-индивидуалистической лингвистики открывает собою третью эпоху в истории лингвистики, которая связывается с име-
[104]
нем французского ученого де-Соссюра. Де-Соссюр строит все свое учение на принципе социальной значимости языка. Исходя от языка, как социального факта, де-Соссюр выдвигает новый метод изучения языка — метод статический. Существо этого метода заключается в требовании изучать язык в его временном разрезе, со стороны его внутренней организации, образуемой им системы, а не с точки зрения исторической только... Само собою разумеется, что это требование переворачивает вверх дном самое проблематику лингвистики, чего, может-быть, не видел сам де-Соссюр, но что составляет главную ценность его учения (1). Если раньше лингвистике приходилось устанавливать историческую связь лишь между отдельными этапами развития какого-либо одного языкового факта, то статическая лингвистика ищет уже связи между различными фактами одной и той же языковой организации или системы, познает уже внутреннюю, а не внешнюю динамику языка. Иными словами, статическая лингвистика подходит именно к той задаче, разрешить которую сравнительно-историческая лингвистика оказывалась совершенно бессильной. Мы видели, что поскольку сравнительно-историческая лингвистика переходила от звука к значению, она теряла всю свою, так сказать, боеспособность. Между тем статический метод свободен от этой опасности. Ибо он, познавая внутреннюю спайку между отдельными элементами языка, тем самым выясняет истинную природу языка, как совокупности значимых знаков. Не случайно, что именно статическая лингвистика существенно меняет и подход к самому звуку. Возникает понятие «фонологии», как системы звуков, наделенных значением, выполняющих ту или иную семасиологическую функцию. В этом смысле мы можем интерпретировать и вышеупомянутый термин «фонема», под которой, следовательно, можем понимать звук, как социальный факт, как элемент языковой системы.
        Итак, по де-Соссюру, в языковую систему входят лишь те факты, которые обладают общей для носителей данного языкового сознания социальной значимостью; такой значимостью обладает собственно язык (la langue), от которого следует отличать процесс индивидуального говорения (la parole). Оба эти понятия объединяются в общем понятии речь (le langage).
        Статическая лингвистика находится еще в стадии своего самого первоначального становления. Нащупываются лишь методы, выясняются основные понятия. Но уже сейчас ясно, что она открывает науке грандиозные перспективы, и, что самое интересное, также в отношении социально-полезного, утилитарного использования лингвистического опыта. Самая постановка вопроса об утилитарности науки требует предварительного выяснения некоторых заблуждений и предрассудков.
[105]
        Утилитарность, прежде всего, можно разуметь по разному. Когда требуют, к примеру, утилитарности от философии, то последней навязывают учительский, моральный и т. п. характер, т.-е. предъявляют науке требования, существо которых не вытекает ни из метода, ни из предмета науки. Под утилитарностью лингвистики мы разумеем нечто в корне отличное. Лингвистическая наука станет утилитарной, социально-полезной и выполнит свое прямое назначение тогда, когда возьмет на себя задачу планомерной организации той сферы культурной жизни изучение которой составляет ее содержание. Иными словами, утилитарность возможна на почве самой же науки, без перенесения поля ее деятельности в чуждые ей принципиально пределы.
        Минуту внимания. В основополагающем труде де-Соссюра, изданном его учениками Байи и Сешейэ (Cours de linguistique générale. Париж-Лозанна 1916) (2), имеется, между прочим, следующее рассуждение: «Какова полезность языкознания? Мало кто имеет об этом ясное понятие. Но очевидно, напр., что лингвистикой должны интересоваться все, кому приходится обращаться с текстами — историки, филологи и т. п. Однако, еще более очевидно значение лингвистики для общей культуры. В жизни индивидуумов и общества язык является наиболее важным фактором среди всех других. Было бы недопустимым, если бы изучение его осталось делом кучки специалистов; на деле, всякий человек в той или иной мере занят языком». (Курсив наш, стр. 21—22.) Творец статического метода тут угадывает, чему должна привести науку его плодотворная теория. Дело в следующем: язык есть факт социальный, факт культурного обихода. В ряду прочих культурных потребностей — духовного или материального порядка — существуют специфические языковые потребности. Мы все говорим, все, или почти все, пишем, и читаем. Все, что мы делаем, мы стараемся делать с максимальной производительностью, возможно более рационально. То же имеет место и в отношении языка. Речевой процесс, поскольку он есть процесс социальный, реализуется в самых разнообразных условиях социального порядка. Свою речь, письменную или устную, мы строим в зависимости от этих последних. Пишем ли мы канцелярскую бумагу или ученый трактат, говорим ли с приятелем, или с начальством, мы всякий раз вынуждены маневрировать своими языковыми способностями в различных отношениях, с целью наиболее полного, активно-целесообразного использования возможностей, в нашей речи заложенных. Наша речь должна быть построена. Она есть объект культурного преодоления, нуждается в определенной организации извне.
        Но возможна ли подобная организация извне? Пережитки шлейхеровщины подчас оказываются чрезвычайно живучими. В предста-
[106]
влении традиционной науки, человек совершенно бессилен по отношению к языковой стихии. Тот же де-Соссюр одной из основных характеристик la langue считает невозможность сознательного ее изменения. Язык развивается «сам по себе», «по своим законам» — эту фразу вы услышите от каждого первокурсника-языковеда. Но совершенно ясно, что постольку же, поскольку человек имеет возможность так или иначе определять свою волю по отношению к объективным социальным процессам, постольку же то же самое может иметь место и по отношению к объективно протекающим процессам языковым. Точно так же, как научное понимание законов социальной жизни дает возможность угадывать результаты, к которым эти законы приведут в будущем, и языковед, зная законы развития языка, может предугадать, во что выльется в будущем тот или иной языковый процесс. (Ср. высказанное, если не ошибаюсь, Олафом Броком предположение об исчезновении в будущем в русском языке звука «х», наподобие сербского языка.) Но не только в предугадывании, в прогнозах может выражаться волевое отношение общества к языку. Определение своего отношения к назревающим социальным процессам, попытки оказать организующее влияние на последние — составляют содержание социальной политики. В точно таком же смысле можно говорить и о политике языковой, которую, однако, не следует смешивать с социальной политикой в области языка, которая лишь пользуется языком ддя проведения тех или иных социально-политических мероприятий, и которая, в свою очередь, должна строиться на научно-лингвистических основаниях.
        Рациональная организация языка, в понятие которой входит как направление лингвистических процессов по определенному руслу, так и непосредственное воздействие на самое структуру языка, — составляет содержание проблемы, которую удобнее всего охарактеризовать, как проблему языковой культуры. Поскольку язык есть не организм, а организация, — проблема культуры языка первоначально сводится к тому, чтобы приискать в языке, или для языка, такие конститутивные элементы, на почве которых было бы возможно эту организацию рационализовать. Раскрытие этой проблемы означало бы окончательное разрушение представления об языке, как о стихии, привело бы к превращению языка из средства инстинктивного пользования в уясненный со всех сторон материал культурного строительства. Так, языковедение получает значение sui generis технолологии, подводящей научную базу под социально-языковое строительство, вырабатывающей методы и приемы этого строительства.
        В своих теоретических предпосылках лингвист-технолог, естественно, принужден будет отправляться от того учения о языке, которое вызвало к жизни статический метод и понимание языка, как социального факта. Только исходя из понятия системы языка сумеет лингвист-технолог научиться в точности различать все те бесчисленные винтики и гайки, которые составляют языковую машину. Только этим путем научится он эту машину разбирать и составлять вновь, сменив оказавшиеся негодными части. Нечего, конечно, и говорить о том, что подобная работа
[107]
должна производиться во всеоружии лингвистических знаний, путем самого тщательного учета удельного веса отдельных лигвистических единиц. Здесь нужно будет научиться самым точным образом распознавать продуктивные, формирующие элементы языка от внежизненных категорий, от всего того, что де-Соссюром так удачно названо «лингвистическая пыль». Но, конечно, подобная перестройка языковой машины возможна лишь в будущем. Предварительно придется проделать громадную работу по тщательному изучению языка, как системы, ибо подобная работа еще по-настоящему не начиналась. Однако, у тех из лингвистов, которые будут иметь в виду, в качестве конечной цели, проблему языковой культуры, эта работа по изучению языка, как системы, будет носить несколько своеобразный характер. Об этом несколько подробнее.
        Будущий организатор языка прежде всего видит себя вынужденным подойти к такой языковой области, которая носителями ее в известной степени уже осознана, как система, как организация, как машина. Дело в том, что об языке вообще, даже вне племенного разреза, иногда говорить действительно нельзя, однако не на тех основаниях, на каких приходят к этому представители индивидуалистической точки зрения. Можно говорить о разных системах языка в пределах одного и того же диалекта, в зависимости от функции, выполняемой в то или иное время этим языком. Так, существенно отличны по своим функциям язык разговорный, практический и язык поэзии, художественный. В то время, как первый выполняет, главным образом, функцию коммуникативную (сообщения) и номинативную (называния), в последнем функции эти обрастают новой, специфической функцией — поэтической, или, как говорят иные, эстетической. Естественно далее, что в творчестве поэта система языка представляется в большей степени осознанной, чего в практическом языке, в широком смысле этого термина, мы не имеем. Но не к области поэтического языка тяготеет на первых порах языковед-технолог. Гораздо более заманчивым было бы для него найти такую языковую систему, которая по своей функции от практического языка не отличалась бы и, вместе с тем, осознавалась бы именно, как система. Такая область есть. Это — не-художественная литература, в самом широком смысле этого слова, т.-е. литература газетная, журнальная, научная, язык канцелярии, писем, наконец, язык рекламы.
        С точки зрения культуры языка, не-художественная литература, в частности, и в первую очередь, литература газетная — представляет интерес совершенно исключительный. Функционально не-художественная литература от обычной, повседневной речи в принципе не отличается. И там и здесь мы имеем функцию коммуникативную и номинативную. Те тенденции к эстетической организации языка, которые всегда, в тесной связи с другими тенденциями, мы можем обнаружить в научной диссертации или газетной передовице — на первых порах можно смело оставить в стороне. Но важно, что при отсутствии принципиального функционального различия между системой языка повседневного и языка организованного литературно, в последнем мы имеем известную установку на орга-
[108]
низующие элементы языка, как совокупности средств коммуникации и номинации. Всякий, кому случалось работать над приготовлением к печати, положим, газетной телеграммы, легко поймет, в каком смысле говорится здесь об установке. Газетная телеграмма требует максимальной конденсации языкового материала, предельно-четкого и экономного изложения. Выполнение этих условий требует от журналиста исключительного внимания к формам языка, к падежам, залогам и видам глаголов, к предлогам и союзам, ко всем этим «что», «который», «как заявил», «по сообщению», и т. д. Здесь мы вполне отчетливо наблюдаем установку на грамматику языка, т.-е. установку на язык, как на организацию, систему. Установку эту мы можем на первых порах принять, как specificum литературно-организованного языка. Положение это будет действительно для любой из областей не-художественной литературы, однако, как уже отмечено выше, особого внимания в этом отношении заслуживает язык газетный. И вот почему.
        Газета находится в условиях, по своему социальному содержанию глубоко отличных от положения литературы вообще. Газета рассчитана на максимальное количество потребителей. Выражаясь по аналогии, газета есть крупное предприятие словесной промышленности, ежедневно выбрасывающее на рынок массового потребления громадное количество лингвистических продуктов. Естественно, что здесь «технология» должна выступать особенно рельефно, приемы словесного производства здесь должны быть наиболее механизированы, наглядны, иллюстративны. Лишь тогда, когда мы сумеем снять все покровы с этой механистической подоплеки газетного стиля, раскрыть и обнажить словесную технологию газеты, можно будет перейти и к разрешению проблемы культуры массового, разговорного языка, к работе в направлении осознания разговорного языка, как организации. Последовательность эта логична и неизбежна, поскольку, как это явствует из сказанного выше о функции, самое осознание это придется проводить методами не-художественной литературы.
        Дадим несколько иллюстраций, которые характеризовали бы механичность газетного языка, установку на систему, подчеркнутую выше.(3)
        Вот яркий пример конденсированного языка телеграммы:

Полномочный представитель РСФСР в Китае тов. Иоффе вручил китайскому министерству иностранных дел ответную ноту, на запрос последнего, правильны ли газетные сообщения, будто дальне-восточный Ревком распространяет свою власть и на восточно-китайскую железную дорогу, против чего китайское правительство заявило протест.

        Отметим, что в приведенном периоде содержится но крайней мере 4 факта. Дальневосточный Ревком своим выступлением дает Китайскому Правительству повод заподозрить его в намерении захватить власть на
[109]
К.-В. ж. д., китайское правительство протестует, китайский министр запрашивает Иоффе, Иоффе отвечает. Все это изложено весьма корявым, но крепким языком. Такую массу фактов удалось уложить в один период, которого не выдержала бы никакая живая речь, элементарной комбинацией связующих слов «последнего», «правильны ли», «будто» «против чего». Нельзя себе представить, чтобы в живой речи рассказчик удержался бы от искушения хоть один раз ввернуть: «как известно», чтобы, таким образом, предпослать изложению хоть один заранее известный факт.
        Иногда мы имеем случаи так сказать «отрицательной установки» т.-е. вводятся связующие грамматические элементы тогда, когда этого не нужно. Например:

По сообщению из Лозанны, американский посол Чайльд передал конференции ноту, заявляющую, что Америка высказывется против учреждения международной комиссии по проливам.

        В этом примере та же сложность грамматического приема при наличии всего лишь одного факта. Прежде всего, чисто отрицательную роль играет здесь вводное: «По сообщению из Лозанны». Ясно, что это лишь формула, не имеющая за собой живого содержания. Далее, определенно-отрицательное значение носит и лишнее, с точки зрения содержания, синтактическое звено: «заявляющую»; вместо одного синтактического члена получается, таким образом, два (вместо: «ноту, в которой... высказывается», имеем: «ноту, заявляющую, что... высказывается». Еще более интересен в этом отношении следующий пример:

Сегодня российская делегация вручила союзным делегациям пространный меморандум, в котором, еще раз выразив протест против недопущения России к работам конференции в полном объеме, российская делегация (?) сдедующим образом резюмирует восточный вопрос.

        Тут, конечно, явный недосмотр редактора, но недосмотр характерный, всецело основанный на привычной для языкового мышления журналиста сложности сочетания грамматических элементов.
Для механичности газетного языка характерно, что в газетной телеграмме никогда ничего не рассказывается «просто», а непременно в «высоком штиле». Хороший журналист в телеграмме никогда не напишет «сказал», а всегда — «заявил», никогда «но», и всегда — «однако». Вместо «очень» — «весьма», вместо «интересно» — «знаменательно», и т. д. Мне однажды удалось провести любопытный эксперимент. Редактируя в «Роста» иностранную телеграмму, я намеренно оставил в ее тексте разговорное слово «маленький». Главным редактором это слово было исправлено на «небольшой». Очевидно, разговорному языку в телеграмме не место.
        Чрезвычайно важное значение в смысле изучения языковых констант, грамматических и семантических формул, будет иметь также знакомство с языком заголовков и рекламных объявлений. Чтобы не ходить далеко за примерами, укажем хотя бы на закон, в силу которого газетный заголовок тогда «хорош», когда семантический центр предло-
[110]
жения передан в нем глаголом, а не именем. Напр.: «Непримиримость Турции в вопросе о капитуляциях», и «Турки в вопросе о капитуляциях непримиримы». Как видим, особую роль здесь играет порядок слов. Изучение языка рекламы должно будет конкретно поставить вопрос о языке зрительном, наряду со слуховым.
        Приведенные примеры показывают, в каком направлении возможна подготовка к постановке проблемы культуры языка на надлежащую почву. Организующие принципы речевого процесса должны быть тщательно элиминированы от окружающих, привходящих моментов, их удельный, так сказать, системный вес должен быть взвешен с максимальной степенью точности. Сравнение с более высокими организациями (к примеру англо-американская пресса) (4) должно наметить методы повышения словесной техники. Осознание системы в языке массовом, повседневном на почве раскрытия установки на систему в языке литературы, — должно поднять массовую языковую культуру.
        Всем этим, однако, проблема культуры языка не исчерпывается. Остается еще громадная область непосредственного языкового строительства, потребность в которой выдвигается текучими формами самой действительности. Сюда относится, к примеру, область социальной номенклатуры. Так называемые «советские сокращения», назначение которых чисто-организационное, называние всякого рода изделий (папиросы, пудра, конфекты), называние улиц, городов, все это должно быть поставлено научно, на базе разработки общей культуры языка. Укажу, напр., на разительный пример неумелого обращения с языком при переименовании улиц, проведенном за годы революции. Конечно, чтить революцию должно и необходимо, но кто, в самом деле, станет называть Невский — «Проспектом 25-го октября», какой москвич выговорит — «Улица Огарева»? (Обыватель разрешил эту ошибку очень просто: вместо «Улица Огарева» он написал на домовом фонарике «Огарева улица» и тем спас положение. Один коммунист, которому очень уж хотелось называть улицы по-новому, предложил подобный же выход: вместо «переулок Станкевича» — говорить «Станкевич переулок».
[111]
        Насколько важна в культурном отношении социальная номенклатура, видно хотя бы из приказа Троцкого о переименовании фабрик бывших владельцев на советский лад. Приказ этот целиком подтверждает наличие проблемы языковой культуры, сполна иллюстрирует ее внутренний смысл. Но подробное рассмотрение этого вопроса увело бы нас сейчас слишком далеко. На этом остановимся.
        Итак, лингвистика предстает нам в совершенно новом свете, получает новый смысл. Благодетельная реакция против историзма в науке, под знаком которой начинается новая эпоха в развитии языкознания, должна привести лингвистов в ряды строителей социальной культуры, должна наделить их званием языковых инженеров. Если таких инженеров у нас еще нет, то они будут. Культурные задачи современности этого властно требуют.

СНОСКИ

(1) Учение де-Соссюра не свободно от ряда методологических погрешностей и подлежит, в свою очередь, весьма серьезной критике, которая, однако, в нашей связи была бы излишней и неуместной, тем более, что здесь не излагается это учение в его целом, а отмечаются лишь некоторые центральные особенности его. (назад)
(2) Судьба этой книги в России, между прочим, является чуть ли не самым плачевным фактом в истории русской лингвистики. Уже семь лет прошло со времени ее издания, а между тем в Москве имеется самое большое 2—3 экземпляра, знакомства с которыми удостаивается лишь маленькая группка счастливцев. Перевод этой книги дело насущно необходимое.(назад)
(3) Подробный анализ языковой системы в газете я предлагаю дать в подготовляемой мною к печати работе: Язык газеты. Настоящая же статья — лишь постановка проблемы, не более.(назад)
(4) В английской печати, например, телеграммы не носят конденсированного стиля, который зато целиком уходит в заголовки. В результате, все содержание телеграммы читателю заранее уже известно из заголовков, так что и здесь основной принцип телеграфного языка, как языка сжатого и механизированного, сохраняется, хотя ж в другой форме. Ср., напр.:
Тори возобновляют атаку на Трэд-юнионы.
Их растущий страх перед рабочими.
Лицемерное распоряжение премьеру.
Призывают сорвать политические фонды рабочих.
Конференция заговорщиков.
«Если мы не уничтожим этой статьи, она приведет нас к гибели».
Таким образом вся картина конференции консерваторов, покушающихся на билль о трэд-юнионах дана еще до текста самого сообщенния. И здесь, конечно, основную роль играет установка на систему, реализованная, однако, иначе, чем в русских телеграммах. (назад)

Retour au sommaire // Назад к каталогу