[181]
   ЯЗЫКОЗНАНИЕ. РУССКАЯ РЕЧЬ, Сборник

       РУССКАЯ РЕЧЬ. Сборники, издаваемые отделом словесных искусств. Под ред. 
Л. В. Щербы. Новая серия. I Гос. Ин-т 
Ист. Иск., Изд, «Academia», Л., 1927. Стр. 118. Тир. 2100 экз. Ц, 1 р. 20 к.

        Вот книжка, которая порадует всякого, кто не чужд филологических и поэтических интересов. Прекратившаяся в 1923 г. на первом же выпуске серия сборников «Русская речь» возобновляется теперь во-время для того, чтобы напомнить, что русская филология не только жива, но исполнена также обещаний. Такому впечатлению способствует не столько даже бесспорная содержательность сборника, сколько тот новый тип лингвистических работ, от механистической теории звуков и диалектологии переходящих к языку как материалу искусства и живому, выражению культурной истории, какой в сборнике представлен. Обратимся к его содержанию.
[182]            
        Первый из двух отделов рецензируемой книги занят двумя статьями, в которых рассматриваются вопросы, смежные для лингвистики и поэтики. Сочувственного внимания заслуживает здесь прежде всего, статья С. И. Бернштейна: «Стих и декламация» (стр. 7-41), где поставлена цель добиться точного, разграничения между явлениями, собственно поэтическими и явлениями декламационными. Разграничение это, давно уже 
напрашивавшееся, составляет бесспор
ную заслугу Бернштейна, однако и 
обоснование, и конечные выводы его
 внушают ряд сомнений. Безусловно не
прав Бернтшейн, когда материально 
оформленному процессу звучания в де
кламации он противополагает «обеднен
ное», «абстрагированное» от живых и
исторических качеств звучайщей речи 
«представление звука» в сознании поэта.
 Дело здесь не в абстракции, разумеется, 
а только в том, что поэтическая фонема
 есть звук идеализованный, из плана
 эмпирического переведенный в план, 
собственно говоря, онтологический. По-этому не прав Бернштейн и в части своих 
конечных выводов, когда он пытается 
отрицать за мелодикой стиха всякое
 поэтическое содержание и приписать ей
 исключительно декламационный смысл,
 исходя именно из этой теории «обеднения» звука в поэтическом сознании.
 Б.М. Эйхенбаума, с которым здесь 
Бернштейн полемизирует, я поправил 
бы как раз в обратном направлении: ме
лодика есть не только интонационная 
система напевно-романтической лирики, 
как утверждал Эйхенбаум в своей «Ме
лодике стиха», а необходимое качество
 всякой лирики, если только понимать под
 мелодикой не эмпирически звуковые эф
фекты лирической речи, а ее собствен
ные предметные формы, созидающие специфически-лирический синтаксис. И уже 
только внутри этого общего понятия
 поэтической мелодики, связанной, само 
собою разумеется, специфическим об
разом с формами лирического смысла,
 можно говорить о разных мелодических 
стилях.
        Этот вопрос о смысле лирики как специфического вида речи служит предметом второй из названных статей, принадлежащей перу санскритолога Б. А. Ларина : «О лирике как разновидности художественной речи» (стр. 42-73). Вопрос этот, разумеется, исключительно труден, и вероятно поэтому полного удовлетворения статья Ларина не дает, несмотря на то, чяо многие отдельные ее тенденции весьма симпатичны. К положительным качествам работы Ларина следует отнести прежде всего полемическую ее часть: критика теорий, пытающихся понять специфичность лирики из ее «субъективности», «неопределенности и бесконтурности», «экомоциональной насыщенности» и т. п. отмечена в статье Ларина большой сознательностью в постановке проблемы и звучит убедительно: естественно сочувствуешь автору, когда свою проблему он переносит в сферу анализа значений. Беда только в том, что анализ этот недостаточно принципиален и протекает какими-то, я сказал бы «случайными» путями: этим нужно, повидимому, объяснить, что интерпретация так называемой многозначности слова дана у Ларина в духе своего рода теории намеков (стр. 51) и совершенно вне анализа центрального, казалось бы, для этой проблемы понятия внутренней формы. Самый общий недостаток статьи Ларина заключается, однако, в том, что он не разграничивает вопросов эстетики от вопросов собственно искусства: здесь, кажется, источник и прочих его затруднений. В русском искусствоведении  (включая  поэтику) это продуктивное разграничение между эстетическим и художественным не привилось еще, к сожалению, но оно совершенно необходимо для того, чтобы можно было построить теорию искусства — resp. поэтического слова как специфическую дисциплину. Не останавливаюсь по понятным причинам на ряде других моментов статьи Ларина, требующих более детального обсуждения (напр., некоторые верные указания на природу интерпретации, на культурную традицию как условие истолкования и пр.).
        Совсем особый интерес представляет 
вторая, собственно-лингвистическая, часть сборника, содержащая статьи СП. Обнорского и В. В. Виноградова, которые посвящены словообразованию и лексике русского литературного языка в
[183]  
генетическом освещении. Обеим этим статьям предпослано краткое редакционное предисловие (стр. 74), которое настолько интересно, что я позволю себе выписать из него несколько строк. Указывая на односторонность популярной точки зрения, будто наш литературный язык складывался исключительно в прямолинейной борьбе с церковно-славянской традицией, автор предисловия говорит: «На самом деле все сводилось к перемещению центра тяжести среди разных стилей русского литературного языка, к выработке, под влиянием сношений с Западной Европой, способов выражения для новых понятий, новых чувств и их оттенков, и в значительно меньшей мере к утрате некоторых традиционных элементов». Возвратный путь к филологии, который совершает современная лингвистика, в этом решительном повороте от традиционного плоскостного «историзма» сказался особенно отчетливо. Самого внимательного сочувствия достойна поэтому эта попытка перенести Центр, тяжести в изучении русского литературного языка с вылавливания остатков старославянской фонеткки на вопросы стилистики и культурной истории, и в этом смысле действительно нужно согласиться, что «Вопрос о происхождении русского литературного языка является одним из самых актуальных в русской филологии». Как же решается этот вопрос в статьях Обнорского и Виноградова? Первый из них, в статье «К истории словообразования в русском литературном языке» (стр. 75-89) делает любопытное наблюдение, что «церковнославянский язык методически вливал в обиход нашей речи неиссякаемую струю недостававшей нам вообще отвлеченной лексики, не только христианского, но и общекультурного в широком смысле содержания» (стр. 77), но в 
своем изложении ограничивается лишь
 тем, что недостаточность фонетических 
сопоставлений, восполняет морфологи
ческим критерием для суждения о цер
ковнославянских элементах в русской
 литературной речи. Значительно инте
реснее статья Виноградова: «К истории
 лексики русского литературного языка» 
(стр. 90-118), который на живом и раз
нообразном материале убедительно по
казывает, что, строго говоря, ни с точки 
зрения морфологии, ни с точки зрения 
лексики самих по себе утверждать цер
ковнославянское происхождение какого-
либо цельного слова невозможно. 
В соответствии с этим генетическое рас
смотрение само собою переходит в ста
тический анализ в духе де-Соссюра 
(см. стр. 102), а самая проблема «церко
внославянизмов» приобретает существен
но обновленный смысл, становясь про
блемой стилистической. Этой последней 
проблеме, под не совсем точным на мой
 взгляд обозначением: «Семантическая
 точка зрения», и посвящена заключи
тельная глава статьи Виноградова. Не
точность я усматриваю здесь не потому, что не считаю этого вопроса принадле
жащим к семантике; нет вообще лингви
стического вопроса, который не был бы 
вопросом семантическим. Однако отсут
ствие прямого терминологического ука
зания на стилистику позволило автору 
обойти молчанием проблему синтаксиса,
 и об этом следует пожалеть, поскольку
 даже в сфере лексики лингвистическая 
интерпретация, «воскрешающая жизнь
 языков в прошлом» (стр. 118), не может
 не базироваться на истолковании син
таксических форм.
        Детали и мелочи я здесь миную.

                   Т.  Винонур