„Язык и жизнь разума вытекли из совместной деятельности, направленной к достижению общей цели, из первобытной работы наших предков"
        Людвиг Нуаре 

       1. Происхождение языка.
        2. Роль языка в общественной жизни.
        3. Язык и класс.
        4. Язык и сознание.
        5. «Переживание» и «выражение».
        6. Жизненная идеология.
        7. Художественное творчество и внутренняя речь.
        8. Итоги.

       I. Происхождение языка

        Начинающий автор сидит за столом и беспомощно смотрит на лежащий перед ним чистый лист бумаги. Еще перед тем, как он взял в руки перо и приготовился писать, в голове его было так много мыслей... Да ведь еще вчера только он подробно рассказывал приятелю содержание своей будущей первой повести… А сейчас — каждая фраза, которой он собирается начать свое произведение, выглядит как-то тупо, неуклюже, кажется какой-то чужой и искусственной. Да и кроме того, лишь только он собрался записать как будто уже сложившуюся в его голове повесть, сейчас же встал целый ряд вопросов. От чьего имени вести повествование? От своего лица — от лица автора — или от лица кого-нибудь из изображаемых в повести? И каким должен быть ее язык, если рассказ вести от имени одного из героев повести? Да ведь и сама-то авторская речь может быть так называемой «литературной» речью, или наоборот, автор может как бы одеть на себя маску рассказчика из полуобразованной, малокультурной среды — и тогда он должен будет говорить совсем иным языком…
        Так перед молодым писателем возникает огромное количество вопросов, которые он должен решить прежде, чем приниматься за писание своей вещи.
        Можно заметить, что вопросы эти как бы распадаются на две группы. Первая — заключает в себе все связанное с самим языком, с выбором тех или иных слов. Другая группа относится к размещению этих слов, к составлению целого произведения, другими словами, к композиции произведения. Но в том и другом случае автор чувствует, что тот привычный язык, которым он пользовался в беседе с другими людьми, тот язык, с помощью которого он размышлял или мечтал в минуты одиночества, — кажется теперь необычайно трудным и сложным явлением. Пока он не думал о языке, все шло гладко и просто. Но как только он по-
[49]    
пытался написать художественное произведение, этот язык стал для него какой-то тяжелой неповоротливой массой, из которой так трудно построить легкую, красивую, и главное, точно передающую намерения автора, фразу. Язык превратился как бы в гигантскую глыбу мрамора, из которого нужно высечь желанную фигуру. Язык стал — материалом художественного творчества.
        Правда, — мрамор, глина или краски, которыми как материалом пользуются скульпторы и живописцы, весьма существенно отличаются от словесного материала.
        Ведь скульптор может придать мрамору или глине любую форму, может их мельчайшие частицы изменять как угодно, повинуясь своей творческой фантазии или точно обдуманному плану. Между тем, слово вовсе не обладает такой внешней гибкостью и податливостью. Его нельзя ни удлинить, ни укоротить, ни придать ему по своему личному произволу совершенно другое неподходящее значение. Находясь в оживленной беседе, мы совершенно не замечаем всей принудительности и строгости языковых правил. Совершенно не думая, мы спрашиваем, — какая сегодня погода? Нам в голову не может притти сказать: — какому сегодняшних погодами? Ведь нас тогда не поймут и решат, что мы шутим или сошли с ума. Следовательно, существуют какие-то языковые законы, при нарушении которых мы перестаем понимать друг друга.
        Но все сказанное касалось только так называемых грамматических правил, в частности синтаксиса, т. е. учения о правилах сочетания отдельных слов в осмысленные выражения. Однако, существует еще более резкое различие в характере словесного материала и какого-либо иного чисто физического материала,
        Сопоставив слово с куском хотя бы глины, мы увидим, что слово, в противоположность глине, обладает значением, оно означает какой либо предмет, или действие, или событие, или психическое переживание. Между тем кусок глины взятый отдельно, ничего не значит. Он получает то или иное значение лишь в целом произведении, являясь или рукой статуи, или молотом, который держит эта рука и т. д. Следовательно, писателю все время приходится иметь дело не с голым физическим материалом, а с обработанными уже до него частями, готовыми языковыми элементами, из которых он может строить целое, только учитывая все правила и все законы, от которых нельзя отступать при организации этого словесного материала.
        Но быть может писатель все-таки в состоянии изменить или создать новые языковые правила и законы? Ведь существовали же в царской России незадолго до Октябрьской революции «поэты», которые пытались выдумать новый язык и писали такие стихи:

       „Немотичей и немичей
        Зовет взыскующий сущел
        И новым грохотом мечей
        Ему ответит будущел".

[50]
        И даже еще лучше

       „Го оснег койд
        Мр батульба
        Сину ауксел
        Вер тум дах
                       Гиз". 

        Для того, чтобы писателя не постигла участь подобных поэтов, для того, чтобы не войти в историю в качестве анекдота, а занять в ней вполне серьезную и достойную позицию, нужно понять, что такое язык, который служит нам столь особым и своеобразным материалом художественного творчества.
        Не поняв сущности языка, не поняв его места и его назначения в социальной жизни, мы никогда не сумеем правильно подойти и к тому, что мы называем стилистикой художественной речи, то-есть к самой технике построения литературной вещи, владеть которой должен решительно всякий писатель, желающий стать мастером своего искусства, а не поверхностным любителем-диллетантом.
        Что же такое язык?
        Всякое явление лучше всего уясняется, если наблюдать его в процессе возникновения и развития. К сожалению, в отношении языка это усложняется тем, что его зачатки и первые этапы развития отстоят от нашего времени по крайней мере за сотню тысяч лет. Несмотря на это, издавна существовало стремление представить себе возникновение языка. Правда, и в этом случае люди свое незнание пытались восполнить «благочестивыми» легендами и подменяли научное изучение ни к чему не обязывающими ссылками на вмешательство «божественной силы». Однако требования истинной науки восторжествовали, — и в наши дни мы уже можем приподнять завесу тысячелетий и заглянуть, хотя бы уголком глаза, в те времена, когда создавался человеческий язык.
        И что же оказывается? Отнюдь не сверхъестественным путем, и не путем даже сознательного преднамеренного «изобретения» (как думали в XVIII веке) появился язык в человеческом обществе.
        Наиболее распространенными теориями происхождения языка, еще сравнительно недавно, являлись следующие; 1) теории звукоподражания и 2) теории междометий.
        Первая группа теорий сводится, в основном, к утверждению, что человек пытался воспроизводить звуки, издаваемые животными или сопровождающие какие-нибудь явления природы (завывания ветра, журчание ключа, грохот грома и т. п.). Подобные звукоподражания и становились, будто бы, естественными обозначениями предметов, издававших такие звуки, т. е. становились словами. Однако этим путем можно было объяснить слишком мало слов, поэтому указывали, что элемент подражания может заключаться не в самом звуке, а в движении органов речи (преимущественно языка), т. е. как бы    в звуковом жесте.               
        Вторая группа теорий старалась доказать, что первыми звуками человеческой речи были непроизвольные (или, как обычно их назы-
[51]    
вают, рефлекторные) восклицания (междометия), появлявшиеся у человека под воздействием сильных впечатлений, производимых на него теми или иными предметами. Повторяясь, такие восклицания становились постоянными знаками этих предметов, превращались в слова.
        Обе эти группы теорий оказались одинаково несостоятельными. Давая иногда удачное объяснение происхождения отдельных (весьма, впрочем, немногих) слов того или иного языка, эти теории не смогли вскрыть ни вопроса о действительной сущности языка, как социального явления, ни других, чрезвычайно существенных вопросов.
        Но вот уже в 1876 г. Энгельс дал гениальное указание, в каком направлении следует искать ответа на вопрос о происхождении языка: 

«Наши предки-обезьяны были общественными животными; вполне очевидно, что нельзя выводить происхождение человека, этого наиболее общественного из всех животных, от необщественных ближайших предков. Начинавшееся, вместе с развитием руки и труда, господство над природой расширяло с каждым новым шагом кругозор человека. В предметах природы он постоянно открывал новые, до того неизвестные свойства. С другой стороны, развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стала ясней польза этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них явилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе орган: неразвитая глотка обезьяны преобразовывалась медленно, но неуклонно, путем постепенно усиливаемых модуляций, и органы рта постепенно научились произносить один членораздельный звук за другим».[1]

        Независимо от Энгельса, его современник, немецкий ученый Людвиг Нуаре, также приходит к мысли, что 

«язык и жизнь разума вытекли из совместной деятельности, направленной к достижению общей цели, — из первобытной работы наших предков».

        Эти мысли получили свое специальное, лингвистическое[2] подтверждение в работах нашего ученого, академика Н. Я. Марра.
        Его исследования — обычно называемые «яфетической теорией», — устанавливают с полной несомненностью, что 

«язык создавался в течение многочисленных тысячелетий массовым инстинктом общественности, слагавшейся на предпосыл-
[52]    
ках хозяйственных потребностей и экономической организации».[3]

        Конечно, язык в своих древнейших стадиях отнюдь не был похож на современные нам или даже на гораздо более старые языки. Рожденный в процессе упорной борьбы человека с природой, борьбы, в которой человек был вооружен лишь крепкими руками, да грубо стесанными каменными орудиями, язык проходит тот же длительный путь развития, какой проходила и материальная, хозяйственно-техническая культура.
        По предположению ак. Н. Я. Марра, еще до того, как перейти к звуковой, членораздельной речи, человеческое общество   — общество охотничьих групп — должно было создать себе наиболее доступное и легкое средство общения — язык жестов и мимики (так называемый линейный или ручной язык).
        Многие тысячелетия прошли прежде, чем этот линейный язык, служивший обиходной речью, осложнился звуковым языком, языком магии, языком чародейственного культа.
        Люди древнекаменного века, знавшие лишь простейшие способы добывания пищи — собирание съедобных трав и охоту на диких зверей — долгое время довольствовались этим языком, который можно условно назвать ручным языком, ибо движения руки играли в нем главенствующую роль. Звуки, конечно, могли сопровождать эти мимические, жестикуляционные «высказывания», но они еще были нечленораздельными и сводились, скорей всего, к выкрикам аффекта, т. е. сильно возбужденного состояния человека.
        Таким образом, появление членораздельной речи не вызывалось потребностями общения, — ведь имелся более простой, обиходный язык жестов и мимика (ручной язык). Возникновение звукового языка следует искать в тех особых условиях трудовой жизни первобытного человечества, которым обязано своим происхождением и искусство, являвшееся долгое время неразрывным сочетанием трех элементов: пляски, пения и музыки (в форме игры на простейших инструментах). И звуковая речь, и это триединое искусство имеют общую основу: магические действия, которые, с точки зрения темного, неразвитого сознания человека того времени, были необходимым условием успеха его производственной деятельности и поэтому всегда сопровождали все его коллективные трудовые процессы. В этом сложном магическом действии, заключавшем в себе и чародейственные движения рук и всего тела, и ча-родейственные выкрики, развивавшие постепенно органы речи, и получил свое начало членораздельный звуковой язык.
        Не забудем, что магический обряд для человека древне-каменного века был хозяйственным актом, был формой воздействия на природу, в силу которого она должна была дать человеку важнейшее и тогда для него почти единственное благо — пищу.[4] Таким обра-
[53]    
зом, первейшие элементы человеческой звуковой речи, равно как и искусства, — были элементами трудового процесса, были связаны с экономической потребностью, являлись результатом производственной организации общества.
        И эта еще чрезвычайно примитивная, но постепенно усложняющаяся организация порождала, сама, в свою очередь, испытывая обратное влияние, — последовательные стадии и в развитии понимания окружающего мира и отношения к нему, другими словами в формирующейся идеологии человека.[5]
        Та стадия человеческой культуры, когда появляется звуковая речь, называется магической. Здесь вырабатываются те основные элементы языка, которые ложатся в основу вообще всякой звуковой речи. Это еще не слова в нашем смысле, не звуковые обозначения, не знаки какого-нибудь явления или группы явлений, нет, это — группы определенных звуков, сопровождавших магический обряд, который являлся формой общественного трудового процесса.
        В начале, как мы уже знаем, они были чародейными выкриками, которые своей повторяемостью развивали голосовые связки и другие органы произношения. И вот — нужен был только один шаг, чтобы эти звуковые комплексы стали словами. Достаточно было человеку оказаться вынужденным хозяйственными потребностями понять, уяснить себе возможность обозначения этим звуковым комплексом хотя бы одной группы явлений, или предметов, чтобы началось беспрепятственное развитие звуковой речи, то есть расширение круга предметов и явлений, обозначаемых каждым из имеющихся звуковых комплексов, соединений.
        Здесь, вместе с постепенным переходом к скотоводству и земледелию, мы уже вступаем в новые стадии языкового развития, в тотемистическую (один из ее идеологических признаков: обожествление зверя, растений и т. п., как родоначальника данного племени) и в космическую (обожествление неба и небесных явлений). Теперь каждый из звуковых комплексов употребляется уже раздельно, обозначая, однако, не одно явление, а целую группу, на наш взгляд почти ничем не связанных между собой, явлений. Первичный звуковой комплекс становится многозначным словом, словом, вначале применявшимся во всех значениях, какие только знало человечество. Первыми предметами, получившими свое словесное обозначение, были, само собой разумеется, те, которые ближе всего стояли к хозяйственной деятельности человека, и, следовательно, тем самым предметы культовые, чародейственные, ибо магия и труд еще воедино сливались в его смутном сознании.
        И первым словом человечества стало слово, обозначавшее то, что открыло нам путь цивилизации, то, чему мы обязаны и своим
[54]    
первым каменным орудием, и первым языком, и первыми проблесками разума.
        И слово это:
        «Рука» — рука трудящегося человека.
        Впоследствии слово «рука» сольется с целым рядом значений культового характера, прежде всего с группами «небо + вода + огонь».
        Эти группы значений распадутся на новые, например: «вода + небо» получит значение «облако + дым + мрак»; «огонь + небо» будет значить «свет + блеск + молния» и так далее. Звуковых слов ведь еще слишком мало, а круг предметов, входящих в умственный кругозор человека, все увеличивается, благодаря развитию хозяйственной деятельности. Будет происходить перенос значения из одного сложного явления, например «неба», на как бы составляющие его части, например, на солнце, звезды и даже на птиц, которые, если перевести это слово на наш язык, будут называться «небесятами».
        Однако эти звуковые комплексы никогда не смогли бы превратиться в развитый язык, если б с новыми эпохами развития хозяйственной деятельности не возникло того нового явления, которое решило судьбу человеческой речи: процесса языкового скрещения.
        Вполне понятно, что обособленно живущий человек не только не создал бы речи, но и вообще не создал бы никакой культуры.
        Уже в самой основе человеческого культурного развития — в трудовой деятельности лежит необходимость объединения в группу, в коллектив, создающийся путем начального скрещения. Вместе со скрещением уже целых человеческих группировок (внешних: племенных, государственных; внутренних: профессиональных, классовых, сословных) происходит скрещение и языковых элементов, разных в каждой группировке. В результате обогащается словарный запас, появляются скрещенные слова, то есть составленные из нескольких основных элементов. Но благодаря ограниченности звуков, отдельные элементы этих слов сокращаются, урезываются. Такие, как бы усеченные, соединения воспринимаются как уже совершенно цельное новое слово, которое может быть основой для следующих словообразований.
        Дальнейший этап развития речи — это уже соединение слов во фразы, сначала простым путем — без изменения их формы, затем, с присоединением особых словесных частиц для определения взаимоотношений слова во фразе и, наконец, с помощью изменения самой формы слова (как, например, склонение и спряжение в нашем языке).
        Из всего предыдущего ясно, какую роль играла общественно-трудовая организация для возникновения и развития языка. Мы можем проследить эту связь не только в области значений слов (в так называемой семантике), но и в области грамматики.
[55]
        Приведем пример сначала для семантического (в области значения слова) отражения социально-экономического строя.
        Предположим, что враждебные столкновения каких-нибудь племен привели к полному подчинению одного племени другому, занявшему и территорию (землю) побежденного племени. Тогда племя-победитель окажется господствующим классом в этой скрестившейся группировке людей, классом, пользующимся даровым трудом (рабским или полусвободным) своих покорившихся врагов. Но оба эти племени имели свои священные наименования, названия своего тотема (обожествленного зверя, растения и т. п.) или племенного бога. Ясно, что впоследствии наименование племени-победителя получит значение «доброго», «хорошего», а наименование побежденного — будет значить «злой», «дурной». Это же различие перейдет и на название сословий. Так, название некогда мощного, но покоренного римлянами племени «пеласгов» у древних римлян превратилось в обозначение «плебеев», людей низшего сословия, или название прославленного в древне-греческих легендах кавказского племени «колхов» получило, с его порабощением, у грузин значение «крестьянина», «раба». Так «племенные термины (обозначения), в числе их тотемные, получают переоценку, расцениваются по социальному положению тех или других племен, скрестившихся в процессе образования новых этнических (племенных) видов народов и обратившихся в сословия. В связи с этим… социальные термины, не только сословные звания, представляют прежние племенные названия».[6]
        В качестве примера для грамматического отражения общественных отношений можно привести образование частей речи. Особенно показательно в этом отношении образование местоимений, которые возникают с появлением собственности. Так как вначале появляется собственность не личная, а племенная и родовая, то местоимения сперва указывают на коллективное лицо, на племя и на его тотем (или, несколько позже, на бога, хранителя прав собственности данной социальной группы).
        Лишь впоследствии, уже с появлением личной собственности выделяется первое лицо единственного числа («я») и противополагаемое ему второе и третье лицо («ты», «он»).
        Изложенного нами вполне достаточно, чтобы убедиться в том, что язык не является ни даром бога, ни даром природы. Он — продукт человеческой коллективной деятельности и во всех своих элементах отражает и хозяйственную и социально-политическую организацию породившего его общества. 

        2. Роль языка в общественной жизни
        Однако в нашем выводе имеется существенный пробел. Нами совершенно не затронута сама собой напрашивающаяся связь между
[56]    
языком и общественной мыслью. Но об этом мы будем говорить несколько позже. Теперь же мы должны поставить иной вопрос.
        Если язык, как мы видели, есть продукт общественной жизни, ее создание и отображение, то какую роль, в свою очередь, играет язык в процессе развития этой самой общественной жизни? Другими словами, язык, который является как бы надстройкой над социально-экономическими отношениями, оказывает ли обратное влияние на эти, породившие его, отношения?
        Этот вопрос в значительной степени проще вопроса о происхождении языка и поэтому мы будем весьма кратки. Всякому непредубежденному сознанию ясно, какую громадную роль должен играть язык в организации общественной жизни.
        Уже примитивнейший, первый язык человечества — линейный или ручной — до наших дней сохранившийся в качестве вспомогательного средства при звуковой речи (обычная жестикуляция рук и мимика лица при разговоре), этот первый язык знаменует резкий разрыв с миром природы и начало созидания нового мира, — мира общественного человека, мира социальной истории. Мало было положить грань между этими двумя мирами взмахом первого орудия, сотворенного рукой человека, — взмахом каменного топора. Нужно было укрепить эту новую позицию двуногого «животного, делающего орудия», — и укрепить ее можно было лишь путем теснейшей сплоченности, теснейшего взаимообщения человеческих группировок. В той страшной борьбе за существование, о которой мы сейчас даже не имеем достаточного представления, вопросы коллективного добывания пищи, коллективной защиты от диких зверей и т. д. и т. д., — были вопросами самого существования человечества. Но коллективная деятельность возможна лишь при условии хотя бы малейшей согласованности в действиях, при условии хотя бы малейшего представления о поставленной общей цели. Для этого необходимо, чтобы люди могли понимать друг друга. И эту задачу выполняет уже язык жестов и мимики, становящийся древнейшим средством человеческого общения. Но это общение не только способствовало трудовой организации, но оно содействовало и организации общественной мысли, общественного сознания. Человеческой психике приходилось совершать хотя и элементарную, но для того времени труднейшую мыслительную работу. Ведь для осуществления факта речевого общения необходимо, чтобы тот смысл, который вкладывается в движение руки одного человека, был понятен другому человеку, чтобы этот другой умел поставить (благодаря предшествующему опыту) данное движение в нужную связь с тем предметом или событием, вместо которых оно употреблено. Иными словами, человек должен понять это движение, как обладающее каким-то значением, понять его, как выражающий нечто знак. Но этого еще мало. Знак, изображаемый рукою, не должен быть случайным, мимолетным знаком. Только сделавшись постоянным знаком, он сможет войти в кругозор данной человеческой группировки, окажется нужным ей, станет общественной ценностью. С
[57]    
ростом и изменением хозяйственной организации этот знак, конечно, будет постепенно меняться, но меняться почти неуловимо для того поколения людей, которые им пользуются.
        Однако, все сказанное нами только одна сторона процесса речевого общения людей — этот процесс не смог бы осуществиться, если б жестикуляционный (а впоследствии и словесный) знак оставался только внешним знаком. Он должен стать знаком внутреннего употребления, стать внутреннею речью, — тогда только будет создано второе необходимое условие речевого общения (кроме подачи знака) : понимание знака и ответ на него.

        3. Язык и класс 

        Итак, язык становится необходимым условием трудовой организации людей. Но в этой трудовой организации, с развитием хозяйственной деятельности, происходит выделение особых лиц, несущих какие-то иные обязанности и обладающих иными правами. Это связано с возникновением звуковой речи, долгое время бывшей речью священной, чародейственной и потому сокровенной. Постепенно выделяются хранители этой тайной речи, группа жрецов или шаманов Они окружены особым почтением и благоговением, ибо они — «всеведущи» и «всемогущи». Ведь они владели теми таинственными словами-заклинаниями, от которых, с точки зрения первобытного человека, зависели и удачный сбор съедобных трав, и счастливая охота и уничтожение врагов, и общее благосостояние племени! Так, на самой заре человеческой истории, язык невольно содействует и зачаткам классового и сословного разделения общества.[7]
        В дальнейшей истории человечества, с появлением частной собственности и с образованием государства, требуется уже правовое, официальным языком выраженное, закрепление имущественных отношений. Появляются юридические формулы, еще тесно связанные с религиозными формулами. Слово как бы освящает своим былым чародейственным авторитетом законы, выгодные правящему меньшинству и способствующие закрепощению угнетенного большинства. Без языка, конечно, была бы немыслима та развитая система законодательства, с которой мы встречаемся уже у древнейших исторических народов — у шумеров, египтян и так далее.
        Но не только писанные юридические законы, но и неписанные, моральные (нравственные) законы создаются, уясняются и становятся принудительной силой лишь с появлением человеческой речи.
        Наконец, и это само собой разумеется, без помощи слова не возникла бы наука, литература и т. п., короче говоря, никакая культура не могла осуществиться, если бы человечество оказалось лишенным возможности социального общения, материализованной формой которого и является наш язык. 

[58]
     4. Язык и сознание 

        Но все это как бы внешняя сторона той роли, которую играет язык в общественной жизни, сторона, которая легче всего бросается в глаза и легче всего поддается изучению.
        Несравненно более сложен вопрос о том, какое влияние оказывает язык на те явления общественной жизни, которые носят название «классового сознания», «общественной психологии», «общественной идеологии» и т. д. И при этом неминуемо должен встать новый вопрос, теснейшим образом связанный с предыдущим: какое значение имеет язык для индивидуального, личного сознания (психики) человека, для образования его «внутренней» жизни, его «переживаний» и для выражения этой жизни, этих переживаний.
        Вся группа данных вопросов имеет первостепенное значение для всякого, кому приходится иметь дело с языком и как материалом, и как орудием творчества. Ведь мы как раз и начали эту статью с изображения того состояния писателя, которое обычно называют муками слова.
        Но ведь эти «муки слова» мы обычно приписываем или тому, что у нас не хватает слов, чтобы «выразить» наши переживания, или тому, что слова бессильны передать все то, что хочет «сказать душа».
        Выяснить, соответствуют ли действительности эти утверждения, выяснить в самом ли деле «муки слова» рождаются только вследствие «недостатка» слов или их собственного «бессилия» и является нашей задачей.
        Мы видели, что условия коллективной борьбы с природой, происходившие в форме коллективного хозяйственно-магического процесса, вызвали появление сначала мимической, обиходной, а затем и звуковой (культовой) речи. С течением времени звуковая культовая речь делается достоянием и житейского обихода, повседневного жизненного общения. Она развивается благодаря многообразным скрещениям, вызванным дальнейшим ростом хозяйственной деятельности человека. Но от самых первых ступеней своего образования речевое общение людей было неразрывно связано с другими формами социального общения. Выросло оно из общей для них всех почвы производственного общения. Речевое общение всегда оказывается связанным, как мы увидим ниже, с реальной жизненной обстановкой, с реальными действиями (актами) человека: трудовыми, обрядовыми (ритуальными), игровыми и разными другими. Но что при этом происходило с сознанием человека? Развивалось ли оно независимо от развития речевого общения, или между ними была связь, — и какая связь? Ведь может показаться, что именно рост сознания определяет рост языка, количество его слов, выражений и т. д. Разве человек с едва пробудившимся, тусклым сознанием может быть обладателем богато-развитого языка с громадным запасом разнообразнейших слов, четко построенных фраз и метких выражений? Конечно, нет. Но вот здесь-то, благодаря кажущейся очевидности, обычно и впадают в ошибку, совершенно
[59]    
одинаковую с той, в которой жило человечество до знаменитого открытия Коперника.[8] Разве не «очевидно», что солнце каждый день «восходит» и «заходит», следовательно, что оно вращается вокруг земли? И оказывается, что эта «очевидность» только ошибка наших чувств; ведь земля вращается вокруг солнца, а не наоборот. То же самое происходит и в вопросе взаимоотношения языка и сознания.
        Прежде всего попробуем определить, что представляет собой наше сознание?
        Закроем глаза и начнем размышлять над нашим вопросом. Первое, что мы уловим в себе, это какой-то поток слов, иногда связанных в определенные фразы, но чаще всего бегущих в какой-то непрерывной смене обрывков мыслей, привычных выражений, каких-то общих слитных впечатлений от тех или иных предметов, или явлений жизни. И этот пестрый словесный хоровод все время движется, то отклоняясь, то снова возвращаясь к своей основной теме, к тому вопросу, который мы пытаемся обдумывать. Но постараемся теперь отвлечься от всяких слов.
        Что мы сможем наблюдать в себе?
        Возможно, что появятся какие-нибудь зрительные или слуховые представления, обрывки виденных когда-то картин природы или клочки услышанных мелодий. Отвлечемся и от этого. Пожалуй, мы ощутим или биение сердца, или шум крови в ушах или возникнут представления, связанные с работой наших мускулов — так называемые «моторные» (двигательные) представления. Но если бы нам удалось путем какого-то исключительного напряжения воли отделаться и от этих моторных (двигательных) представлений, то что же останется от нашего сознания?
        Ничего.
        Полное небытие, подобное бессознательному состоянию или сну без сновидений.
        И для того, чтобы вернуться снова к нормальному «сознательному» состоянию нам надо разбить эти стены небытия, впустить в себя всю путаницу слов и представлений, в которые облекаются наши мысли, желания, чувства, произнести внутри себя хотя бы только маленькое слово: «Я».
        Назовем этот поток слов, который мы наблюдаем в себе, внутренней речью. Пристально следя за собой, мы увидим, что, в конце концов, ни один акт сознания не может без нее обойтись. Даже если в нас возникнет какое-нибудь чисто физиологическое ощущение, — например, чувство голода или жажды, то для того, чтобы «ощутить» это чувство, сделать его сознательным — нам необходимо как-то выразить его внутри себя, воплотить его в материале внутренней речи, И это выражение чисто физиологиче-
[60]    
ской потребности с самого начала своего также обусловлено тем общественным бытом, той средой, в которой мы живем, как и самое «переживание». 

       5. „Переживание" и „выражение" 

        Возьмем какое-нибудь наипростейшее словесное выражение любой потребности, например, голода. Возможно ли чистое, ни в какой внутренней или внешней речи не выраженное или, как лучше сказать, идеологически[9] не преломленное «выражение» этой потребности? Конечно, такого чистого, свободного от всего социального, выражения голода — как бы голоса самой природы — мы никогда не найдем.
        Всякая природная потребность, чтобы стать пережитым и выраженным человеческим желанием, должна обязательно пройти через стадию идеологического, следовательно, социального преломления, подобно солнечному или звездному лучу, который может достигнуть нашего глаза, лишь неизбежно преломившись в земной атмосфере. Ведь человек не может сказать ни единого слова, оставаясь просто человеком, природной (биологической) особью, двуногой разновидностью животного царства. Самое простое выражение голода: хочу есть, — может быть сказано (выражено) только на каком-нибудь определенном языке (хотя бы на языке линейном или ручном), и будет сказано с определенной интонацией[10], с определенной жестикуляцией. Но ведь этим самым наше элементарное выражение физиологической, природной потребности неизбежно окажется окрашенным социологически и исторически: эпохой, социальной средой, классовым положением говорящего и той реальной, конкретной обстановкой, при которой происходит высказывание.
        Попробуем теперь начать снимать эти пласты исторического и социального оформления нашего выражения голода.
        Сначала отвлечемся от определенного языка, затем от определенной интонации голоса, от жеста и т. д. и, наконец,… мы очутимся в глупом положении мальчика, который пытался найти ядро луковицы, последовательно снимая с нее оболочку за оболочкой. От выражения, как и от луковицы, ничего не останется.
        Как мы увидим дальше, ничего не останется и от переживания.
        Присмотримся ближе к тому, как ближайшая социальная обстановка, в которой произносится высказывание о своем голоде, определяет форму высказывания.
        Решением этого вопроса мы перекидываем тематический мостик к нашей следующей статье и одновременно подготовляем материал для тех выводов, которые придется нам в ней сделать.
[61]
        Прежде всего, кому говорящий заявляет о своем желании поесть? Ведь если он говорит человеку, который обязан его накормить, — рабу, слуге и т. д. — то он выразит свое желание в форме или резкого приказания, с определенной повелительной интонацией, или в вежливой форме, но уверенной в немедленном согласии на удовлетворение его просьбы.
        Стоит только подумать, до какой степени многообразны и различны те словесные формы, в которых люди выражают свое желание поесть, в зависимости от того, где они находятся: в гостях, у себя дома, в ресторане, в общественной столовой и т. д. И как велико расстояние между теми интонациями голоса, которые звучат в еще неизжитом наследии былых чародейственных культов, в молитвенной формуле «хлеб наш насущный даждь нам днесь», и в развязном крике Хлестакова: «мне очень есть хочется: я не шутя это говорю!»
        Итак мы видим, что чисто физиологическое состояние голода — само по себе не может получить выражения: необходимо определенное социальное и историческое местонахождение голодающего организма. Всегда решающим моментом является вопрос: кто голодает, с кем, и среди кого, другими словами, всякое выражение оказывается обладающим социальной установкой. Следовательно, оно определяется участниками данного события высказывания, и ближайшими и отдаленнейшими. Взаимоотношение этих участников события и формирует высказывание, заставляет его звучать так, а не иначе, — как требование или как просьбу, как отстаивание своего права, или как мольбу о милости, в стиле высокопарном или простом, уверенно или робко и так далее.
        Вот именно эта зависимость между высказыванием и той конкретной обстановкой, в которой оно происходит, — имеет для наших исследований величайшее значение. Не учитывая этой обстановки, не учитывая классового взаимоотношения говорящих, мы никогда не сумеем правильно подойти к тем вопросам, которые являются для нас самыми существенными: к вопросам художественной стилистики. Только тогда, когда мы изучим связь между типом социального общения и формой высказывания, когда мы увидим, что всякое «выражение» какого-нибудь «переживания» есть документ социального события, только тогда эти вопросы стилистики уяснятся вполне.
        Теперь перед нами встанет дальнейшая задача. Мы видели, что выражение какого-нибудь переживания нуждается, прежде всего, в помощи языка, понятного в самом широком смысле — как внутренняя и как внешняя речь. Без языка, без определенного словесного или хотя бы жестикуляционного высказывания, нет выражения как нет его и без действительной социальной обстановки и без действительных участников ее.
        Но переживание? Неужели и оно также нуждается в языке? Неужели наши чувства: любовь, ненависть, горе, радость, — также нуждаются в помощи языка и не могут без него достигнуть полноты своего бытия в сознании человека? Ответить на это не трудно. Ведь
[62]    
даже простое, смутное осознание какого-нибудь ощущения, хотя бы голода, и без его внешнего выражения все равно нуждается в какой-нибудь идеологической форме. Ведь всякое осознание нуждается во внутренней речи во внутренней интонации и в зачаточном внутреннем стиле: возможно просительное, досадливое, злобное, негодующее и тому подобное осознание своего голода. Внешнее выражение, в большинстве случаев, только продолжает и уясняет направление внутренней речи и заложенные уже в ней интонации.
        Попробуем сделать опыт самонаблюдения.
        Всякому случалось, вероятно, пережить какую-нибудь внезапную радость. Представим себе, что мы чрезвычайно обрадовались, ну, хотя бы прочитав неожиданно блестящий отзыв о своем произведении, которое, с нашей точки зрения, было довольно посредственным. Что явится самой важной организующей силой нашего переживания? Без всякого сомнения все то, что относится к внешней стороне этого события: факт появления в журнале блестящего отзыва после долгого ожидания его. Назовем всю обстановку или положение данного события его ситуацией. В дальнейшем мы будем постоянно пользоваться этим словом и поэтому запомнить его чрезвычайно важно.[11]
        Итак, ситуация является необходимым условием нашего переживания. Из чего же слагается это переживание? Прежде всего в нас происходит целый ряд явлений, которые связаны с нашим организмом: учащенное дыхание, ускоренное биение сердца, мускульные движения (желание захлопать в ладоши) и тому подобное. Всю совокупность этих явлений, которые являются как бы бессознательным ответом организма на внешнее событие, назовем органической реакцией.
        Но эта органическая реакция, эти внутрителесные изменения организма под воздействием внешней обстановки, т. е. ситуации прочтения отзыва, неизбежно сопровождаются потоком внутренней речи, благодаря которой мы уясняем себе все происходящее.
        В самый момент чтения рецензии это поток может прорваться наружу, во внешнюю речь в форме каких-нибудь бессвязных радостных восклицаний, которые затем перейдут в более оформленную, систематическую речь. Но нет никакого качественного разрыва между первым ощущением забившегося сердца при виде долгожданной рецензии и теми рядами вполне отчетливых и ясных рассуждений, которыми мы начнем обмениваться с кем-нибудь, быть может, через несколько же минут.
        Можно сказать, что вся область внутренней жизни, весь мир наших переживаний двигается где-то между физиологическим состоянием организма и законченным внешним выражением. Чем больше этот мир переживаний приближается к своему низшему пределу, тем
[63]    
глуше и темнее переживание, глуше и темнее его сознаваемость и ощутимость. Но чем ближе он к своему высшему пределу — законченному выражению, тем он сложнее, но вместе с тем и яснее и богаче и полней выражает всю сложность социальной ситуации. Внутренняя речь — это та сфера, та область, в которой организм из физической среды переключается в социальную среду. Здесь происходит социологизация всех органических проявлений и реакций.
        Конечно, на низших ступенях развития словесное выражение может заменяться иными способами: линейной (ручной) речью, — нечленораздельными, но выразительно проинтонированными криками и так далее. Но отношение переживания к выражению и здесь остается тем же самым. Сознание, которое не было бы воплощено в идеологическом материале внутреннего слова, жеста, знака, символа — не существует и существовать не может. 

        6. Жизненная идеология. 

        Условимся называть всю совокупность жизненных переживаний, — отражающих и преломляющих общественное бытие — и непосредственно связанных с ними внешних выражений — жизненной идеологией. Жизненная идеология осмысляет каждый наш поступок, действие и каждое наше «сознательное» состояние. Из непостоянного, изменчивого океана жизненной идеологии постепенно выступают многочисленные острова и материки идеологических систем — науки, искусства, философии, политических воззрений.
        Эти системы являются, в конечном счете, продуктом экономического развития, продуктом хозяйственно-технического обогащения общества. В свою очередь эти системы оказывают сильнейшее обратное влияние на жизненную идеологию и чаще всего задают ей тон. Но в то же время эти сложившиеся идеологические продукты все время сохраняют самую живую связь с жизненной идеологией, питаются ее соками и вне ее мертвы.
        Не надо думать, что жизненная идеология это нечто цельное, монолитное, во всех своих частях одинаковое и похожее. Мы должны различать в ней целый ряд пластов от самых нижних, наиболее текучих и меняющихся, до верхних, непосредственно примыкающих к идеологическим системам.
        Здесь нас мало интересуют нижние пласты, т. е. все смутные, недоразвитые, мелькающие в нашем сознании переживания, мысли и случайные, праздные слова. Для нас важнее познакомиться с теми высшими пластами жизненной идеологии, которые носят творческий характер.
        В этих высших пластах, происходит существенное для нас общение автора с его читателями. Здесь вырабатывается их общий язык и их взаимоотношение (точнее говоря, взаимоориентация). И автор и читатель встречаются на общей вне-литературной почве, может быть служат в одном учреждении, участвуют в общих заседаниях и собраниях, беседуют за чайным сто-
[64]    
лом, слушают те же разговоры, читают те же газеты и книги, смотрят те же фильмы. Здесь, таким образом, слагаются, оформляются и стандартизуются их «внутренние миры». Другими словами, происходит как бы своеобразное «скрещение» их взглядов, мнений, как бы скрещение внутренней речи целой группы лиц. наподобие скрещения племенных языков, о котором мы говорили выше. 

        7. Художественная творчество и внутренняя речь 

        Из всего сказанного нами, ясно, что то явление, которое обычно называется «творческой индивидуальностью» на самом деле является выражением твердой и постоянной линии социальной установки (ориентации), т. е. классовых взглядов, классовых симпатий и антипатий данного человека, сложившихся и оформившихся в материале его внутренней речи.
        Социологическая структура внутренней речи в ее высших пластах и заложенные в ней социальные ориентации в значительной степени предопределяют идеологическое, в частности художественное творчество данного лица, получая в этом творчестве свое окончательное развитие и завершение. И это чрезвычайно важно учитывать. Нужно помнить, что всякое, сколько-нибудь значительное и оригинальное произведение творится, собственно говоря, на протяжении почти всей жизни писателя, как и художника, или композитора. Прежде всего, самые основные направления его классовых симпатий и антипатий, его взглядов, вкусов, которые определяют и пронизывают собой и содержание и форму произведения, уже проработаны и отстоены во внутренней речи. Их нельзя в одно мгновение переделать в угоду «сегодняшнему дню» и его литературным требованиям. Они как бы даны писателю и уже в их прочных, хотя и широких пределах строится художественный замысел, выбирается тема, жанр и так далее.
        Внешняя художественная речь не может пойти в разрез с основными социальными установками внутренней речи. Если она попытается это сделать, то неизбежно утратит свою продуктивность и силу, будет звучать неискренно, как затверженный урок с тусклой, случайной и неубедительной интонацией. Стиль внутренней речи должен определять стиль внешней речи, хотя внешняя речь и оказывает обратное влияние на речь внутреннюю. Между внутренним и внешним стилем, стилем «души» и стилем произведения существует такое же взаимодействие, как между жизненной идеологией и оформленной, зафиксированной идеологической системой: внутренняя речь оживляет, снабжает соками воспринимаемую и создаваемую внешнюю речь, но в то же время и определяется ею.
        Нормальным образом здесь не должно быть разрыва, не должно быть скачка. Та же самая социальная группа, которая дала данному лицу язык, дала направление его взглядам, вкусам, оценкам, одним словом, определила тон и характер его внутренней жизни, — противостоит ему теперь как внешняя среда, как читательская масса, как круг потребителей и критиков его художественного творчества.
[65]
        Поэтому, если возникают противоречия и конфликты между внутренней и внешней речью писателя, то имеются особые социальные причины такого конфликта.
        Этими словами мы, конечно, только намечаем путь к правильному решению вопроса о «муках слова», о них нам придется еще говорить в будущем, когда мы ближе исследуем структуру художественного творчества и роль слова в этой структуре, Пока же мы попытаемся систематичнее представить себе путь художественного творчества.
        Переход от переживания, как внутреннего выражения к внешне осуществленному высказыванию, есть первая ступень идеологического, в нашем случае, литературного творчества. В этой стадии укрепляется та социальная установка, которая уже заложена, или возможность которой намечена в переживании. Здесь как бы появляется и учитывается предполагаемый слушатель, предполагаемый участник того события, которое вызывает переход внутреннего выражения к внешнему. Происходит первое испытание и проверка идеологических форм переживания.
        Во второй стадии своего осуществления примитивное жизненное оформление становится уже идеологическим продуктом — произведением в собственном смысле слова. Здесь происходит существенная перестройка всей социальной структуры выражения; зыбко намеченный, предполагаемый («внутренний») слушатель начинает учитываться, как действительный, наличный слушатель, начинает учитываться определенным образом организованная читательская масса.
        Самым существенным моментом этой второй стадии является овладение материалом, превращение его в предмет искусства (в статую, картину, симфонию, поэму, роман и т. д.). В первой стадии переход внутренней речи во внешнюю совершался еще непосредственно в глубинах жизненной идеологии. Поэтому там и нельзя было говорить о мастерстве, о художественных приемах и т. п. Но в литературе рассмотренная нами вторая стадия тесно примыкает к предшествующей, так как и материалом и орудием творчества здесь является язык.
        Наконец, на третьей, завершающей стадии своего осуществления идеологический продукт должен овладеть внешними техническими условиями. Происходит техническое переоформление материала. Произведению приходится делать установку (ориентироваться) на редакцию, издательство, типографию, книжный рынок и т. д.
        На всех этих трех стадиях процесс осуществления художественного произведения совершается в одной и той же — социальной — среде. Этот процесс — непрерывен: от смутного переживания и до напечатания книги происходит только уточнение и расширение той социальной структуры, которая заложена уже в первых проблесках сознания человека. Никаких резких граней между отдельными моментами этого процесса — между одиноким творчеством и встречей с публикой — здесь нет и не может быть: внут-
[66]    
реннее переживание с самого начала было внешним выражением (хотя бы в скрытой форме); а слушатель (хотя бы и предполагаемый) с самого начала был необходимым элементом его структуры.

        8. Итоги 

        Теперь мы можем подвести некоторые итоги.
        Мы показали, что язык порождается потребностью в общении человеческих группировок древне-каменного века. Вначале он слагается из материала жестов и мимики, далее из звукового материала. Служа потребностям общения людей, он в то же время служит им своеобразным орудием хозяйственного процесса — магическим заклинанием. Являясь продуктом общественной жизни, отражая ее не только в области значений, но и в области грамматических форм, язык в то же время оказывает громадное обратное влияние на развитие хозяйственной и социально-политической жизни.
        С помощью языка создаются и формируются идеологические системы, наука, искусство, мораль, право и в то же самое время язык создает и формирует сознание отдельного человека.
        Вся внутренняя жизнь человека слагается в зависимости от средств ее выражения. Без внутренней речи нет сознания, как и нет внешней речи без внутренней.
        Общественная идеология, сложившиеся идеологические системы есть систематизированная и закрепленная во внешних знаках жизненная идеология («общественная психология»).
        Путь литературного творчества таков: — от переживания или зачаточного (эмбрионального) выражения к внешне выраженному высказыванию. И в основе переживания и в основе выражения лежит одна и та же социальная структура.
        Любое явление действительности, любая ситуация, вызывая у человека органическую реакцию, тем самым обычно порождает и внутреннюю речь, легко становящуюся внешней речью. 
        И внутренняя и внешняя речь одинаково установлены на «другого», на «слушателя». И произнесший слово, и слушатель, — являются сознательными участниками события высказывания, занимающими в нем самостоятельные позиции.
        Художественное высказывание, то-есть литературное произведение, так же социологично, как социологично и реальное жизненное высказывание.
        Лишь путем социологического исследования мы подойдем к уяснению сущности тех явлений, которые связаны с конфликтами внутренней и внешней речи и носят характерные название: «муки слова».
        Но об этом — значительно позже.