[181]

Надо исследовать в деталях условия существования различных общественных образований, прежде чем пытаться вывести из них соответствующие им политические, частно-правовые, эстетические, философские, религиозные и т. п. воззрения.
В этом отношении сделано до сих пор очень мало, потому что очень немного людей серьеpезно этим занимались. В этом отношении нам нужна массовая помощь, область бесконечно велика и тот, кто хочет работать серьезно, может много создать и отличиться! Вместо этого фразеология исторического материализма (а все можно сделать фразой) служит многим немцам из молодого поколения только для того, чтобы возможно скорее систематически сконструировать свои собственные, относительно весьма небольшие исторические знания (экономическая история ведь еще в пеленках) и далее храбро двигаться вперед.

Энгельс.

После того, как Маркс и Энгельс оставили нам классическое по своей силе определение взаимоотношения между базисом и надстройками, — очередною задачею марксистов исследователей стала разработка каждой отдельной области идеологической деятельности человека. Подобного рода работа требовала в первую очередь учета того наследства, которое оставили нам классики марксизма в виде отдельных высказываний по ряду частных вопросов, имеющих непосредственное отношение к той или иной идеологии.

Всякому известны весьма замечательные высказывания Маркса относительно словесного искусства вообще, и эпического в особенности. Достаточно для этого напомнить введение «К критике политической экономии», отдельные места которого легли впоследствии в основу всей исследовательской работы марксистов-литературоведов.

Всякому известны сделавшие эпоху в развитии марксистской философской мысли «Конспекты» Ленина. Вся работа марксистов в области создания марксистской логики в первую очередь исходит из этой системы фрагментов, оставленных нам как предвосхищение большой работы.

Всякому, наконец, известны, как отдельные замечания Энгельса по вопросам происхождения языка, так и мысли Ленина по вопросам языка и языковой политики.

Однако, если искусство, логика, философия были подвергнуты анализу с помощью марксистской методологии — в первую очередь, то нельзя этого сказать относительно языка.

[182]
Язык, как особая форма идеологии, оставался в стороне от систематического рассмотрения, и все высказывания классиков марксизма, направленные в эту сторону, как-то оставались в тени. Только в самое последнее время язык, как идеология, был привлечен марксистами в качестве особого объекта исследования и на наших глазах была сделана первая попытка более или менее систематического построения марксистской лингвистики на основе сознательного применения диалектического метода. Попытку построения марксистской лингвистики, результаты которой еще находятся в процессе становления, мы и находим в работах Н. Я. Марра и его учеников. Советской общественности этот опыт построения известен однако под более «экзотическим» названием — яфетическая теория (условность этого термина теперь признана всеми).

Первые попытки построения марксистской лингвистики были однако подвергнуты ожесточенному обстрелу, в котором приняли участие как апологеты буржуазной лингвистики, так и ряд молодых лингвистов, выступающих под лозунгами якобы марксистского преодоления теории, созданной в основных своих чертах академиком Н. Я. Марром. В самое последнее время эта критика «слева» нашла и свои организационные формы. Образовалась группа «Языковедный фронт». Настоящая статья посвящена изложению и заострению некоторых достижений марксистской лингвистики путем критического рассмотрения того идейного багажа, который предложили нам левые критики нового, марксистского учения об языке.

1 / Понятие языковой формации в марксистской лингвистике и его практическое значение

Самым плодотворным положением марксистского языкознания является понятие языковой формации. Под языковою формацией мы понимаем такую структуру языка, которая: 1) характеризуется особыми техническими языковыми средствами и особой структурой мышления, лежащей в ее основе и 2) определяется «в конечном счете» тем особым способом, каким люди производят в разные эпохи средства для существования.

Если читатель вспомнит, что в марксистской экономической науке имеется определение общественно-экономической формации, то он легко догадается — не упуская из виду, что «формы существования общества есть в то же самое время формы его мышления» (Деборин), — что каждая общественно-экономическая формация имеет присущую ей формацию языковую. Подобного рода классическое соответствие между базисом и надстройкой может быть представлено только логически; в конкретном же историческом процессе та или иная идеологическая область может отставать. Каждая языковая формация только в конечном счете может быть выведена из той или другой общественно-экономической формации, потому что язык, как и всякая идеология отстает в своем развитии от базиса. Поэтому в каждой исторически конкретной языковой системе мы имеем тесное переплетение новых языковых фактов с тем, что мы называем пережитками. Мы имеем умершие общественно-экономические формации, а языковые структуры, соответствующие этим уже умершим формациям, еще живут. Яфетическая теория обратила особенное внимание на изучение пережитков в языке. Но целесообразность этого оказалось непонятной критикам «слева».

Т. Данилов в статье «Лингвистика и современность»[2] объявил эту характерную особенность теории одним из моментов, затрудняющим «перерастание яфетической теории в марксизм»; оказалось, что это «отрыв от совре-
[183]
менности, от постановки языка на службу социалистическому строительству». Т. Алавердов,[3] — другой из критиков — в статье «За что борется языковедный фронт» говорит — «У нас, к сожалению, до сих пор в широких общественных кругах еще довлеет старый традиционный взгляд, что наука о языке — это нечто «палеонтологическое», весьма отдаленное от жизни».

Что же однако «палеонтологического», несовременного в том, что новое учение о языке обратилось к таким языкам, которые отстали от движения ведущей социально-экономической формации? и действительно ли та языковая формация, которую изучает Марр, является весьма отдаленной и не стоящей ни в каком отношении к языковой формации общества эпохи диктатуры пролетариата?

Прежде всего надо отметить, что Марру в его исследовательской работе необходимо было установить и обосновать самое понятие языковой формации и этим разрушить старую лингвистику, как науку о языке «вообще». Отметим попутно, что аналогичную цель ставил себе и Маркс в «Капитале», анализируя законы только капиталистического хозяйства в противовес классической политической экономии, изучавшей производство «вообще». Маркс таким поворотом проблемы указал нам путь борьбы за конкретизацию объекта науки. Эту особенность Марксовой теории подчеркивает Ленин. «Теория — говорит Ленин — претендует только на объяснение одной капиталистической общественной организации и никакой другой. Если применение материализма к анализу и объяснению одной общественно-экономической формации дало такие блестящие результаты, то совершенно естественно, что материализм в истории становится не гипотезою уже, а научно-проверенною гипотезою; совершенно естественно, что необходимость такого метода распространяется и на остальные общественные формации, хотя бы и не подвергшиеся специальному фактическому изучению и детальному анализу».[4]

В установлении понятия «языковая формация» заключена таким образом высокая теоретическая ценность нового учения об языке: если Маркс установил развитие экономических формаций, как диалектически преемственное движение, хотя проверил это только на одной формации, то Марр установил надстроечное понятие языковой формации, как диалектического преемственного движения идеологии и тем самым разрешил проблему единства языкового процесса (хотя проверил это только на одной, двух языковых формациях).

Этот момент приобретает, однако, кроме того, непосредственно практическое значение именно в результате своей теоретической ценности.

Каждая формация, в конце концов, согласно вышеизложенному в той или иной степени отстает от общественно-экономического уклада. Но, ведь даже и общественно-экономическая формация не предстоит нам никогда в своей классической форме.

Ленин в своей статье «О «левом» ребячестве и мелкобуржуазности», характеризуя нашу эпоху как переходную, писал: «Но что же значит слово переход? Не означает ли оно в применении к экономике, что в данном строе есть элементы, частички, кусочки и капитализма и социализма? Всякий признает, что да. Но не всякий, признавая это, размышляет о том, каковы же именно элементы различных общественно-экономических укладов, имеющихся налицо в России. А в этом весь гвоздь вопроса. Перечислим эти элементы:

1) патриархальное, т. е. значительной степени натуральное, крестьянское хозяйство;
2) мелкое товарное производство (сюда относится большинство крестьян из тех, кто продает хлеб);
3) частично-хозяйственный капитализм;
4) государственный капитализм;
[184]
5) социализм».[5]

Таким образом мы изучаем и в области экономики четыре отсталые уклада, а не один — передовой; в какой же мере изучение специфики развития и отмирания такого уклада, как натуральное хозяйство — есть «отрыв от современности»?

Но если яфетидологи изучают такие языковые формации, которые отстали, то разве «отсталость» равна «смерти»? ведь эти формации еще живы, это не мертвые схемы, а осколки целых некогда распространенных языковых структур; ведь эти формации еще действенны, они требуют изучения во-первых потому, что близость их отмирания дает нам пути для понимания того, каким образом языковая формация умирает; иными словами, приобретается тем самым лишний аргумент в пользу конкретной реальности понятия «языковая формация»; во-вторых же, изучение их дает нам пути к овладению процессом их перехода на более высокую ступень.

Борьба за культуру нацменьшинств, которые все являются носителями одного из вышеперечисленных укладов, и есть борьба за победу культуры 5-го уклада, борьба за социалистическую культуру, как борьба за соответствующий ей язык. Но об этом ниже.

Покажем, наконец, необходимость изучения пережитков в языке и в другом случае. Предположим для этого, что мы согласно обращению группы «Языковедный фронт» поставили перед собою задачу, которая якобы чужда и далека «отсталой» яфетической теории, а именно «. . .упор на современность, на изучение закономерностей последних этапов в развитии языка» (тезис № 3) и «изучение в первую очередь языка пролетариата, как гегемона революции...» (тезис № 4). Можно ли в этом случае миновать пережиточные уклады и непосредственно изучить язык пролетариата, особенно же язык колхозника? Конечно нет!

Даже передовая, ведущая общественно-экономическая формация имеет над собою в качестве надстройки отстающие языковые структуры. Простое изучение таких языковых структур, на которых говорит колхозник, рабочий, не всегда приводит к надлежащему результату, так как язык этих общественных классов находясь еще в процессе становления, несет в себе массу пережитков прошлого, зачастую даже сохраняясь почти целиком в пережиточной форме. (Напр., национальный по форме язык пролетариата.)

Это ставит лингвиста исследователя в весьма трудное положение: язык в процессе своего изменения и распада не оставляет никаких иных вещественных памятников, кроме письма: язык овеществляется только в письме.

Если мы имеем дело с языком бесписьменным, то у нас остается единственное средство вскрыть движение, произведя своеобразные раскопки над словом, содрав с него несколько шкур.

Техника подобного рода раскопок, как показала марксистская лингвистика, невозможна без учета других, более отсталых языковых систем, где эти отдельные этапы зафиксированы в более отчетливой форме, где операции со «сдиранием шкур» производить для нашей цели ненужно. Таким образом, волей или неволей, но если мы желаем вскрыть закономерность языковой структуры, возвышающейся над ведущею языковою формацией (а это и значит познать закономерность в ее движении, познать язык как процесс), то у нас нет иного средства в отношении языка бесписьменного, не литературного, как обратиться к живым языкам.

Только тогда изучаемая языковая структура постигается в движении, коль скоро удается схватить отдельные моменты этого движения в живых языках других народов.

[185]
В этом и заключается подлинно диалектическая работа над материалом; историческое рассмотрение, раскрытие результата, а не только сам голый результат.

Марксистская лингвистика всецело основана на этом принципе историзма, так как он обнаруживается в палеонтологическом способе исследования.

Таким образом, если языкофронтовцы действительно желают остаться диалектическими материалистами и забыть «свое печальное прошлое» (см. работу Данилова — «Язык общественного класса»), то осуществление намеченных ими задач в их тезисах они смогут произвести с помощью той теории, которая выработана уже палеонтологическим языкознанием.

И вот как раз «Языковедный фронт» этого не понимает.

Увы! В своей фотографической близорукости они не в состоянии заняться спецификацией тех общих законов, которые установила теория на разнообразном историческом материале. Они требуют от яфетической школы немедленно «ключей ко всем историческим замкам».

Но яфетическая теория знает хотя бы по опыту своих незадачливых критиков, что всякий скороспелый и универсальный продукт творческого воображения неизбежно должен будет разделить печально памятную судьбу зарекомендовавшей себя статьи Данилова. «Язык общественного класса» («Уч. зап.» И-та ЛИЯ Ранион 1929, кн. III), относительно которой нас тщетно, хотя и старательно, пытаются уверить, что эта статья «совсем не необходимый эпизод» в «научно теоретической деятельности» т. Данилова и его единомышленников.[6] На нашу долю выпала тяжелая обязанность показать, из каких же необходимых «эпизодов» конструируется сюжетное единство «научно-теоретической» комедии «языковый фронт», комедии, в которой тов. Данилову принадлежит, по справедливости, далеко не эпизодическая роль.

2 Схема языкового процесса

Материалистическая лингвистика однако может поставить себе в заслугу тот факт, что при борьбе на два фронта, при вопиющем недостатке кадров, не взирая на «лай, хохот, пенье, свист и хлоп» справа и «людскую молвь и конский топ» «слева» — ей удалось найти пути к построению схемы языкового процесса почти что целиком и вплотную подойти и к новейшим языковым формациям. «Занимаются ли этим делом если не глава яфетической школы, то его ученики?» — риторически вопрошает т. Данилов и тут же отвечает, что нет, «хотя Марр и видит в нем raison d’être языковедной науки». «Для яфетической теории характерно недиалектическое перепрыгивание от далекого прошлого к не менее далекому будущему, минуя настоящее. Ряд высказываний Марра и научная деятельность яфетидологов позволяют утверждать, что анализируемая школа не учитывает того коренного перелома, который произошел в общественности, а следовательно, в языке в связи с установлением диктатуры пролетариата, когда путь развития языка становится качественно отличным».

Все это основано на чистом недоразумении и на неумении вскрыть в ряде работ яфетидологов основных принципиальных положений материалистической лингвистики. В самом деле, в марксистской лингвистике было сконструировано понятие языковой формации; материалистическая лингвистика смогла в той или иной мере определить классический тип языковой структуры, соответствующий общественно-экономическому укладу первобытного коммунизма, и выразила пока условно специфику в той структуры в категории «аморфности»; материалистическая лингвистика смогла в той или
[186]
иной мере определить классический тип языковой структуры соответствующего родового общественно-экономического уклада и выразила пока условно специфику этой структуры в категории «агглютинации».

Это был первый этап достижений. В последующем, одной из проблем, вставших перед материалистической лингвистикой, оказалась проблема изучения специфичности иных языковых формаций. Какие же это формации? Очевидно те, s которые могут быть выведены из экономических укладов, в исторической перспективе лежащих ближе к нам. Этим самым марксистская лингвистика естественно заполнила бы промежуток между «далеким прошлым» и «не менее далеким будущим», создавая тем самым конкретизированную схему языкового процесса.

Было ли это сделано? Конечно, было! Размеры статьи не позволяют мне развить подробнее результаты этого дела, но в краткой форме я могу изложить то, что Данилов и его сомышленники не смогли усмотреть в соответствующей литературе более распространенно.

а) Во-первых, перед нами стояла проблема — имеет ли феодальная общественно-экономическая формация соответствующее выражение в языковой идеологии? Решить эту проблему — это значило установить языковую формацию феодального общества, а это значило дать специфический признак данной языковой формации, т. е. основную основополагающую категорию ее.

Марксистская лингвистика выдвинула весьма ценное положение о говоре, о диалектике: говор, диалект является основополагающею категориею языка феодальных обществ — таков был результат исследования этой не столь отдаленной от нас действительности;[7]

b) во-вторых, стояла проблема выяснить причины разложения данной языковой формации и, таким образом, понять те моменты, в силу которых говор, диалект остался в эпохи, последующие за разложением феодального общества.

Эта проблема была в основном решена и из решения ее

с) в-третьих, последовало определение специфического признака языка буржуазного общества.

Марксистская лингвистика нашла этот спецификум в понятии национального языка: национальный язык является основополагающей категорией языковой формации капиталистического общества, — таков был результат исследования над этой не столь отдаленной от нас действительностью;[8]

d) в-четвертых, удалось выставить плодотворную гипотезу о языке пролетариата в период становления его классом для себя.

В результате этого исследования был поставлен вопрос о так называемом пролетарском речевом способе освоения материала языка;[9]

e) наконец, было установлено, что бесклассовая общественно-экономическая формация имеет основною категорией международный язык.[10]

Таким образом оставался еще ряд проблем, в частности проблема увязки языковой формации родового общества с языковою формациею феодального общества. Что же это значит? Ни более ни менее, как исследование специфической особенности языка обществ так называемой античной формации. Решение этой задачи даст полное представление о всем языковом процессе в целом с точки зрения диалектического материализма, на основании плодотворного понятия языковой формации:

[187]

Эта схема является только первою попыткою установить конкретную смену одной языковой формации другою. Она может послужить отправным пунктом для дальнейших исследований в области ее уточнения и исправления. Она наглядно показываетб какая тесная зависимость должна существовать между исследователем в области истории общественных формаций и работником-лингвистом: так, дискуссионный вопрос о так наз. азиатском способе производства ни в коем случае не может быть с лингвистом точно так же, как то или иное решение вопроса о родовом обществе (формация или переходный период) заставит нас пересмотреть лингвистическую часть схемы. Но, с другой стороны и лингвистическая схемы должна оказать влияние на имеющуюся классификацию общественно-кономических формаций: «Если даже историк скажет мне — говорил в заключительном слове на Конференции историков-марксистов Н. Я. Марр - что там не было таких трех слоев, я скажу: значит, у вас нет материала, значит вы не знаете, что произошло с этим народом».

С другой стороны, весьма существенным для дальнейшей проработки является вопрос о несколько ином спецификуме, лежащем в основе классовых обществ.

Наконец, аморфность, условно указанная нами для языка общества бесклассового, требует выяснения в связи с тем общим процессом аморфизации, который особенно ярко обнаруживается в английском языке.

  И после этого еще говорят, что школа в целом, а ученики в частности забыли raison d’être теории! Или быть может это гипербола? Скорее всего конечно, невежество, ибо, «желая заниматься научными вопросами, необходимо прежде всего научиться читать сочинения, которыми хочет пользоваться, так, как их написал автор и прежде всего не вычитывать из них того, чего в них нет. [10a]

3 Лингвистические формации и история мышления

Одним из значительных достижений марксистской лингвистики признать историческое рассмотрение проблемы взаимоотношения между мышлением, языком и базисом. Марксистская лингвистика целиком о на положении, что «факты мысли ближайшим образом выражаются и отражаются в языке» (Ленин. Конспект), Все предшествующее показывает однако,
[188]
что как языковый процесс может и должен быть понят в виде диалектической смены одной лингвистической формации другой — точно такое же движение необходимо предположить и для мышления, выражением которого язык является. Собственно говоря, марксистская лингвистика и начала свою подлинную марксистскую исследовательскую работу с этой предпосылки.

Однако, сей факт оказался не всеми замеченным — «Правильно намечая — говорит Алавердов — три стадии в развитии человеческой речи, Марр неправильно, непосредственно, механически сводит каждый из этих строев языка к той или иной общественной формации».

Это по Алавердову «механизм», по существу же это языкофронтовский антиисторизм, который сказывается в том, что

а) они не понимают диалектики развития того или другого общественного явления,

b) они не понимают схему исторического процесса,

с) они не понимают специфичности каждой общественно-экономической формации в ее взаимоотношениях с идеологией, хотя они и усвоили марксистскую терминологию, не вложив однако в нее никакого содержания; для них совершенно скрыта та простая истина, что общая формулировка «бытие определяет сознание» конкретизируется в каждом особом случае по особому,

d) и, наконец, они не понимают предмета марксистской лингвистики; им осталось неизвестно, что марксистская лингвистика устанавливает пределы синтеза-анализа, которые только и делают возможным точно установить объект исследования и отделить его от объекта иных научных дисциплин.

Языковый фронт не понимает того, что чем глубже мы проникаем в историю общества, — тем более возможностей сведения идеологического факта к факту экономическому; можно совершенно смело сказать, что удаление идеологии от базиса прямо пропорционально удалению истории человеческого общества от «узлового» пункта — перехода нашего обезьяноподобного предка в человека, что исторически «конечный счет» растет по мере накопления исторического и идеологического опыта.

Языковый фронт совершенно искажает действительное положение вещей, когда он осмеливается утверждать, что «привлекательной на первый ... взгляд кажется попытка непосредственного сведения языковой надстройки к экономическому базису, но возможность или точнее необходимость такого сведения ничем не доказана».

И уже совершенно неграмотной выглядит ссылка на Маркса — абсолютизирование той истины, которую он считал справедливой для определенных эпох, для определенных формаций, для определенных состояний идеологических систем: «Если же вспомнить — говорит Данилов, как к подобной операции относились основоположники марксизма, то опасность упрощенчества и вульгаризации учения Маркса яфетической теорией станет очевидным фактом».

Давайте, однако, т. Данилов, вспомним! Почему не вспомнить, особенно , ежели "вы на 86 стр. вашей «критики» случайно оказались в «рефлектирующем» настроении и, насколько мы догадываемся, у вас в связи с этим «витает как предпосылка» одно из писем Энгельса к Штаркенбургу, где черным по белому написано: «Чем дальше будет удаляться от экономического та область, которую мы исследуем, чем больше она приближается к чисто абстрактно-идеологической, — тем больше будем мы находить, что она в своем развитии обнаруживает больше случайностей, тем более зигзагообразной является ее кривая. Если же мы начертим среднюю ось кривой, то мы найдем, что чем длиннее изучаемый период, чем больше изучаемая область, тем более приближается эта ось к оси экономического развития, тем более параллельно ей она идет».[11]

[189]
Но дело не только в этом. «Справедливость однако вынуждает сказать, что в последнее время исследователь начинает делать оговорки, подчеркивая, что связь языка с общественностью очень сложная, что мы наблюдаем посредственное (!) влияние ее на язык через мышление».

Еще более решительно заявляет об этом Алавердов: «...хотя в позднейших работах ак. Марра мы находим высказывания, сводящиеся к тому, что движение языка должно быть увязано с изменением общественно-материальной среды через мышление, — фактически эти высказывания в практике исследовательской работы Марра нигде не реализуются».

Это таким образом языковедный фронт понял марксистскую лингвистику. В самом деле, проследим вкратце ход развития теории:

а) Исследуя материал, Н. Я. Марр пришел к постановке проблемы взаимоотношения между мышлением и языком. Проблема, по существу старая, решалась лингвистикою в трех возможных планах —

аа) одни утверждали, что мышление раньше языка

bb) другие утверждали, что язык раньше мышления

cc) третьи, наконец, полагали, что мышление и язык даны нам одновременно.

Основною предпосылкою всех трех точек зрения было убеждение в том, что данное взаимоотношение решается в пределах понимания языка, как явления звукового.

b) На основании данного исследователю материала Марр вскрыл, что «язык и мышление даны нам одновременно», но не в том смысле, в каком решала этот вопрос старая лингвистика, не только в том смысле, что мышление столь же невозможно без языка,—сколь язык невозможен без мысли, не в том смысле, что язык и мысль соотносительны вообще, а в том смысле, что звуковой язык дан нам вместе с мышлением соотносительно, но мышление раньше звукового языка. Почему это так получилось? Потому что оказалось, что раньше звукового языка существовал уже язык жестов, такой язык, когда человек говорил посредством рук, мимики лица.

Таким образом, уже с самого начала было показано, что мышление явилось определяющим фактором в развитии звукового языка в конечном счете, при чем сейчас же возникла проблема о той практике человека, которая порождала подобного рода мышление, приводящее к созданию звуковой речи.

Во всяком случае, было очевидно, что необходим был какой-то иной тип деятельности для того, чтобы создать мышление, как свойство высокоорганизованной материи. Такою деятельностью, таким орудием деятельности оказалась рука;[12] развитие руки, развитие до-инструментального и в зачаточном виде инструментального труда привело к тому, что мозговой аппарат совершенствовался, приближаясь тем самым к более совершенным формам мыслительного процесса.[13]

[190]
На этом этапе связь между орудием труда и зачаточною идеологией оказалась еще более тесною, на этом этапе мы даже не имеем права говорить о положительном сведении идеологического факта к базису, потому что они были в нерасчлененном единстве: ручной труд и ручная душа, ручное мышление, ручное понятие — по существу были синонимами. Линейная речь, по существу, являлась единством идеологического и технического процессов.

Выражаясь несколько образно, борьба за звуковую речь являлась не чем иным, как борьбою за отделение идеологии от труда. Ниже мы увидим, — к чему это привело. Сейчас же для нас достаточно фиксировать тот факт, что уже в самых первых работах, напечатанных в сборнике «По этапам развития яфетической теории» звуковая речь трактуется, как явление, порожденное относительно высоко развитым мышлением, как результатом длительного процесса становления человека ручного труда в человека труда инструментального.

«Следовательно, не нужно никакой «справедливости», не нужно вырывать у яфетидологов никаких признаний «в самое последнее время». Они в этом не нуждаются»!

с) Но этого мало. Остановимся на дальнейшем процессе человеческой, уже звуковой речи. Быть может в данном случае мышление упущено? И это неверно.

В самом деле, изучая языковый материал уже звукового языка, Н. Я. Марр пришел к убеждению, сложившемуся не без влияния Леви-Брюля,[14] что в основе сложения, построения языкового материала лежат совершенно различные законы мышления. Подтвердим это общее соображение, высказанное Марром, рядом конкретных примеров:

1. Так мы в настоящее время употребляем три разных слова для выражения понятий «глаз», «слеза», «вода».

Однако есть языки, где для этих трех понятий существует только два слова — глаз и вода; в этих языках слово «слеза» означает дословно «вода глаз», то есть к построению его приложен технологический подход.

2. Так мы в настоящее время употребляем два разных слова для понятий «дерево» и «плод», «яблоня» и «яблоко».

Однако есть языки, где для этих двух понятий существует только одно слово, где «плод» понимается и осмысляется, как целое, как «дерево», то есть где к построению слов приложен иллюзорно-логический подход (ср. в русском — груша — дерево и груша — плод, слива — дерево и слива — плод).

3. Так мы в настоящее время употребляем два различных слова для понятий «собака» и «лошадь».

Однако есть языки, где для этих двух понятий существует одно слове, где между словами, обозначающими «собаку» и «лошадь», можно установить исторически тесную связь; в этом случае к построению слов приложен функциональный подход: предметы (собака или лошадь) несут одну функцию (средство передвижения), а посему и называются одним и тем же словом (ср. русс, перо гусиное и перо стальное: функция одна - функция письма).

[191]
4. Так мы в настоящее время уже различаем признак предмет» от самого предмета, и для того и для другого у нас имеется два слова.

Однако есть языки, где к признаку предмета приложен субстанциональный подход, где признак мыслится как равный самому предмету, где таким образом для самого предмета и для его признака существует только одно слово (напр, солома и ее цвет называют «солома», небо и его цвет называют «небо»; мы еще сохранили признаки подобного рода образования, хотя у нас уже имеется для этого особая часть речи — прилагательное: солома — соломенный, небо — небесный).

5. Так мы в настоящее время знаем, что существует разница между словом и предложением, что существует морфологический и синтаксический подход к языку.

Однако можно вскрыть такую систему, где имеется только синтаксический подход, понимание языка, где предложение и слово слиты в одно целое (даже в русском языке мы можем вскрыть это в таких словах, как жаворонок, что дословно значит жар-птица; ж а — остаток от жар, ворон-птица; ок - окончание; или как куропатка, что дословно значит «кура-птица», где кур — кура, о — соединительная частичка, пат — птица, к а — окончание; таким образом и жаворонок и куропатка целые слова-предложения).

В чем же дело? Что это значит:—морфологический, синтаксический, субстанциональный, иллюзорно-логический, технологический, -функциональный и т. п. подходы? Ведь это же есть не что иное, как признание различных способов освоения мира, ведь это же есть не что иное, как признание существования различных речевых методов, ведь это же есть не что иное, как признание различных форм мышления, каждая из которых по различному осмысляет «объект», отношение его к «субъекту» и фиксирует это различное отношение в слове.

И разве яфетическая теория упустила это из виду? Да, конечно, нет! Об этом говорится во всех работах Марра, начиная от чисто-эмпирических констатировании факта различного осмысления мира, продолжая теоретическою гипотезою о существовании логического и дологического мышления и кончая отказом от подобного левибрюлевского пережитка и переходом к схематическому установлению различных систем, различных речевых методов в роде указанных нами выше.

Совершенно бесполезно было бы ссылаться на ту или иную работу Марра, в которой говорится об этой опосредствующей роли мышления, о языке, как выражении различных форм мышления; для этого пришлось бы привести список всех печатных работ Марра.[15]

Но несомненно, в этом громадная заслуга Марра и его школы: она осуществляет создание целой системы, которая настоятельно сигнализует марксистам-философам необходимость учета достижений марксистской лингвистики, ибо только с ее помощью сможет быть построена подлинная марксистская история сознания, подлинная марксистская феноменология сознания и теория познания. Без марксистской лингвистики, без работ Марра и его школы этого не сделать. Язык с помощью работ Марра занимает то достойное место, которое ему указывал Ленин в процессе будущего сложения теории познания. Именно эту роль языка имел ввиду Ленин, оставляя нам следующую весьма знаменательную схему:

4. «МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА И ПРОБЛЕМА ОБЩЕСТВЕННО-ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ФОРМАЦИИ»

Выше я уже сказал, что борьба за звуковую речь являлась не чем иным, как борьбою за отделение идеологии от труда.

Однако это отделение, произойдя раз, — не произвело того эффекта, который можно было теоретически ожидать.

Что же произошло? Произошло ни более ни менее, как технизация идеологии, создание иллюзорного, ложного типа орудия — идеологического орудия — слова. Придя к созданию слова, но оставаясь в пределах еще не снятого освоения мира, освоения субстанционального, иллюзорно-логического, освоения предметного, — человечество опредметило звуковой язык тождественно языку ручному, воображая, что схватывание рукою, указывание рукою есть акт 'тождественный схватыванию, указыванию словом: словом точно также можно было схватить, указать, направить, причинить вред, как и рукою, слово такая же субстанция, как и рука, слово такой же материальный предмет, как и рука. Отсюда мы и находим в языке материализованное выражение отвлеченных понятий, как, например, русское „представление (перед собою ставить), понятие (дословно взятие, ибо понятие — по-н-ятие, где корень я т — как в словах отнять, занять, взять и т. д., нем. Begriff , Vorstellung, японское Коtо дело и слово и т. и т. п.

Однако, противоречие материального, физического действия слова и его неощущаемой материальной природы (слово не воробей — вылетит, не поймаешь!) привело к необходимости управлять им, управлять его действием. Поэтому Марр и говорит, что «звуковая речь на первых порах была '' привилегиею, одним из технических средств той организации, которую мы называем социальною группировкою сцепления».[16]

Это орудие в силу его специфических особенностей обслуживало общество через определенную группу лиц, оказавшихся в обладании этим орудием в силу ряда причин, выяснять которые здесь не место. Владение этим орудием явилось по существу эксплоатацией с помощью его, и вся последующая история, языковая история человечества была историею овладения этим орудием (ликвидацией звуковой неграмотности!)[17] Можно без
[192]
преувеличения сказать, что одним из первых разделений труда было отделение труда умственного [иллюзорное орудие — слово] от труда физического [иные виды орудий], труда духовного от труда материального. Если Маркс считал самым крупным разделением труда отделение города от деревни (Архив. I, стр. 234), то в факте привилегии одной социальной группы на звуковую грамотность мы имеем первый акт разделения труда вообще.

Таким образом здесь оказалась возможность наметить такие этапы:

1. Ручная речь, как единство технического и идеологического фактов.
2. Звуковая речь, как осуществление отделения идеологии от материального труда:
а) технологический период звуковой речи,
b) развернутый идеологический период звуковой речи.

В технологическом периоде звуковая речь является орудием, находящимся в собственности у определенной, если угодно, профессиональной группы, которую мы условно называем магами, жрецами.

Однако, это вызывает возражения «слева», языкофронтовцы весьма обеспокоены за массы, они в большом подозрении и обиде на новое учение об языке за то, что оно «субординировало», подчинило массы магам, жрецам: «выделение звукового языка из управления магов производством» вот что затрудняет «перерастание яфетической теории в марксизм».

«Создается такое впечатление — сетует впечатлительный Данилов, что "первобытное человечество долгое время воздерживалось от пользования звуковым языком, чтобы предоставить' честь его открытия изолированной до известной степени от основной массы производителей группы людей, стоящей в силу своей руководящей хозяйственной роли на более высокой интеллектуальной ступени, но все же в стороне от коллективного производственного процесса (отрыжка идеализма в яфетической теории)».

К несчастью, т. Данилов в поисках критики растерял свой и без того скудный марксистский багажец; его непосредственное впечатление от яфетической теории, к сожалению, в очень незначительной степени опосредовано знанием даже основ диамата. В данном случае, языкофронтовцам не мешало бы вспомнить как происходит вовлечение массы в исторический процесс в эпохи обществ классовых; размышление над этим, несомненно, помогло бы т. Данилову несколько прояснить свой взгляд на «далекое прошлое», на отношение отдельных общественных групп друг к другу и к историческому процессу. Языкофронтовцы невидимому плохо представляют все значение процесса становления класса «в себе» в класс «для себя». Они упускают из виду различие между процессом оформления идеологии класса «в себе» от той идеологической полноты, в которой пребывает класс, когда он становится классом «для себя». В самом деле, класс вырабатывает свое собственное сознание только в процессе весьма длительной исторической практики, в процессе весьма длительного освоения опыта классовой борьбы —
[194]
и, несомненно, если взять класс в движении, а не абсолютно, то между теми тремя этапами, которые мы сейчас условно намечаем, разница оказывается большою:

а) «Пролетариат — говорит Маркс — проходит через различные ступени развития. . . Сначала. . . рабочие представляют собою рассеянную по всей стране и разъединенную конкуренцией массу. Массовые движения рабочих не являются тогда следствием самостоятельного их сплочения, но вызываются буржуазией, которая для достижения своих политических целей должна и пока еще может приводить в движение весь рабочий класс. На этой ступени рабочие борются, следовательно, не с своим собственным неприятелем, а побивают врагов своих, врагов — остатки абсолютной монархии, поземельных -собственников, непромышленную буржуазию, мелкую буржуазию. Все историческое движение концентрируется таким образом в руках буржуазии. Каждая победа, которую удается одержать этим путем — есть победа буржуазии».[18]

Это — первый этап.

b) Пролетариат вырабатывает своими собственными силами свое собственное сознание. Какое это сознание? Тред-унионистское и только. : «История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-унионистское».[19]

Кто же приходит на помощь ему для выработки подлинного сознания, т. Данилов? Интеллигенция, революционная интеллигенция, о чем недвусмысленно вы сможете прочесть у Ленина, если вас еще не покинуло «рефлектирующее» настроение, к которому вы как будто не очень расположены.

Это — второй этап.

с) Пролетариат вырабатывает подлинно пролетарское сознание и по форме и по содержанию. Он становится классом «для себя».

Это третий этап.

 Как видите, т. Данилов, «честь открытия» пролетарского сознания принадлежит «изолированной до известной степени от основной массы производителей группе людей». А ведь это история, ведь это самая подлинная, живая современность. А вы забыли не только эту азбучную истину, вы забыли, что такова же постановка и решение проблемы и на более расширенной основе. В самом уделе, чем более мы углубляемся в историю, тем более .выступает значение того же фактора в выработке тех или иных идеологических форм той или иной "общественной группою.

Маркс весьма четко формулирует это положение: «С основательностью "исторического процесса — говорит он — увеличивается и объем массы, действием которой .этот исторический процесс является».[20]

  «В этих словах — совершенно справедливо замечает Ленин — выражено одно из самых глубоких и самых важных положений той историко-философской теории, которую никак не хотят и не могут понять...»

  «Но по мере расширения и углубления исторического творчества людей должен вырастать и размер той массы населения, которая является сознательным историческим деятелем»[21]. После всего этого подите толкуйте с Даниловым. .

  Неясно, что преобладает в его рассуждениях — фразеология, потуга на критику, или... конструктивные неувязки — решение — на совести Данилова. . Доисторический бог с ним.

Но все вышеизложенное относительно роли магов в производстве явля-
[195]
ется большим достижением яфетической теории не только как ее приобретение, но и как тот сигнал, который с ее стороны дается исследователям социально-экономических формаций:

марксистская лингвистика сигнализует необходимость более тщательного исследования ранних общественно-экономических формаций.

марксистская лингвистика сигнализует необходимость выяснения той системы производственных отношений, которые имели место в те времена,

марксистская лингвистика сигнализует необходимость уяснения социальных структур первобытных обществ,

марксистская лингвистика сигнализует необходимость изучения экономистам проблемы движения законов народонаселения. 4

«Надо исследовать, говорит она вслед за Энгельсом, в деталях условия существования различных общественных образований, прежде чем пытаться вывести из них соответствующие им частно-правовые, политические, эстетические, философские, религиозные и т. п. воззрения».

Только тогда сможет быть твердо установлена терминология, которую необходимо применять для этих общественно-экономических формаций.

До тех же пор марксистская лингвистика не отказывается от самостоятельных исследований этого вопроса, считая возможным вскрыть через язык те общественные отношения, которые уже давно не существуют. Перефразируя цитированные выше слова Плеханова, мы сможем сказать, что примитивные лингвистические формации так ясно отражают в себе состояние производственных отношений, что теперь в сомнительных случаях по языку судят о состоянии этих производственных отношений.

6. МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА И РЕЛИГИЯ 

Когда Маркс изучал закономерности товарного хозяйства в его капиталистической форме, им руководила не только теоретическая значительность этой работы — обосновать понятие общественно-экономической формации; Маркс решил не, только теоретический вопрос, но и практическую задачу — показать те движущие силы, которые должны взорвать изнутри капиталистическую систему. Если иметь именно этот факт, факт соединения в одной проблеме теоретического и практического интереса, то немедленно возникает сомнение в той параллели, которую мы проводили, в I главе настоящей статьи.

В самом деле — не стало ли бы ближе новое учение об языке к современности, если бы оно изучило капиталистическую языковую формацию — ведь от этого были бы убиты зараз два зайца — и теории на пользу и практика преодоления буржуазного наследства не пострадала.

Верно ли это? Нет, по крайней мере, не совсем! Ведь наша основная установка заключается вовсе не в том, чтобы изучать конкретно-исторически последнее, но в том, чтобы выяснить себе, за какое звено необходимо ухватиться сейчас языковеду, чтобы вместе с теоретическою значительностью его получить максимальный практический эффект. .И мы отвечаем — максимальный практический эффект может получиться от языковедения только тогда, когда оно свои теоретические основания обратит на службу:

1) изжив а ни я религиозных форм сознания,

2) культурного подъема нацменьшинств СССР, то есть, национальной политики.

Одною из основных задач советской власти является раскрепощение трудящихся от пережиточных форм сознания, — в частности от религиозной формы сознания. Антирелигиозная пропаганда однако может иметь смысл только в том случае, если она поставлена на достаточно высо-
[196]
кий уровень. Более всего здесь опасны всякого рода левые загибы и поверхностная вульгаризация и снижение уровня борьбы на антирелигиозном фронте. Имеет ли какое-либо отношение марксистская лингвистика к этому актуальному вопросу? Конечно, имеет. Постараюсь на двух-трех примерах показать всю значительность нового учения о языке в отношении этой проблемы.

Так известный мифолог Мюллер на основании языковых фактов стремился показать, что вера в чертей, демонов, обожествление сил природы является ничем иным, как дегенерацией, человечество, мол, в начале обладало чистою идеей божества, затем ее утеряло и, наконец, вновь обрело в новых религиях. Что он для этого делал} Для этого он брал ряд языков и показывал, что во всех языках слова, означающие имена богов, наиболее древние и общи всем народам индо-германской расы. Таким образом с помощью языка этот исследователь хотел доказать существование прарелигии, т. е. априорной формы сознания, на вечные времена свойственной человечеству.

Достаточно этого одного примера для того, чтобы показать, какую роль играл язык для буржуазных историков религии и мифологии в качестве вспомогательного орудия для доказательства их произвольных теоретических конструкций.

Мы подходим к этому с другой стороны, мы обращаем лингвистику на службу выработке материалистического мировоззрения для разоблачения всех и всяческих фетишей.

Мы с помощью языка намечаем ряд этапов, ряд особых форм мифологического мировоззрения и вскрываем, каким образом возникали современные нам религиозные представления; само понятие «бог» в его очеловеченном виде (ср. иконографические изображения Будды, Христа, Саваофа и др.) на основании языка теряет свой человеческий облик и принимает звериный вид, обрастая шкурой, чешуей, крыльями. Подобно тому, как в каждой общественно-экономической формации остаются пережитки прежних укладов, подобно тому, как за каждым римлянином может быть вскрыт по выражению Энгельса — ирокез, подобно этому из-за каждого бога, будь это бог христианский, иудейский и т. д., "и т. д. торчит либо свиная рожа, либо лошадиная морда, либо бычьи рога, либо птичий клюв. Мы уже говорили о том, что человечество, пережило несколько стадий осознания мира, точно так же как оно. в различных вещных формах и словесных образах фиксировало свое отношение к этому миру.

Но тогда мы говорили о формах, в каких ему представлялся этот мир, ничего не говоря о содержании, о тех областях, на которые человечество направляло свое внимание. Мы знаем, что действительность не дана нам вся зараз, целиком, что в зависимости от развития хозяйственной деятельности человека в его сознании выступает лишь какая-нибудь одна из сторон действительности, становясь содержанием его сознания. Действительность, предметы этой действительности «даны только благодаря общественному развитию, , благодаря промышленности и торговым сношениям.. Известно, что вишневое дерево, как и все почти плодовые деревья, появилось в нашлем поясе лишь несколько веков тому назад, благодаря торговле, и таким образом оно стало доступно «чувственной достоверности» (Архив. 1, стр. 217.). Таким образом только в результате общественного развития, в результате смены одних хозяйственных форм другими имеем, что 1) один период характерен тем, что основным содержанием сознания выступает т. н. космическая природа, познаваемая однако извращенно, иллюзорно, в силу чего человек, подпадает под неясное для него ее действие, починяясь' ей, результатом чего и явился культ природы, поклонение перед ней и т. д., 2) другой период характеризовался тем, что животный мир, животная природа заняла центральное место в качестве содержания его сознания и он чтил рыб, птиц, рогатый скот и других животных, 3) третий период отличался тою осо-
[197]
бенностью, что основным содержанием сознания стал сам человек, что предметом культа стали уже не те или иные силы природы, не то или иное явление природы, а сам человек, единичный образ этого человека, которым объяснялись все явления мира; 4) наконец, четвертый период должен быть отмечен тем, что предмет религиозного Сознания утрачивает совершенно свои конкретно-чувственные черты, отрывается от чувственности и преподносится нам в виде идеи абсолютного духа, монады и прочих категорий идеалистической философии.

Таким образом мы видим, как предметом сознания по преимуществу является то космическая природа, внешний мир, то животные, имеющие то или иное отношение к хозяйственной деятельности человека; то сам субъект, человек, физическая природа его сперва в форме многих богов, а затем в виде одного бога, хотя простое сознание до этого почти никогда не доходит; то, наконец, высшая сфера субъективной деятельности — когда религиозный объект идеологизируется, одухотворяется.

Весь этот путь не идет прямо, а имеет массу переходных оттенков, которые не уничтожают основной схемы, а только ее подтверждают своими вещными и словесными особенностями.

Таким образом мы имеем примерно такую схему.

Эта схема наглядно показывает, как т. н. идеологическое сознание, идеализм является логическим завершением, максимальным выражением извращения действительности и т. о. последним этапом религиозного сознания. Недаром Ленин говорил о фидеистичности идеалистической философии. Только материалистическое, диалектическое сознание, как результат определенных общественно-экономических отношений, выходит за пределы этой извращенности, порывая с иллюзорными разновидностями идеологии.

Предлагаемая схема требует еще большой исследовательской работы; историческая преемственность отдельных видов сознания дана совершенно условно не только потому, что наш материал не дает достаточных основании для утверждений, претендующих более чем на гипотезу, но и потому что нашей схеме не достает ряда общественно-экономических формаций, на который бы эта схема упиралась. Несомненно одно, что т. н. идеологическое сознание стоит в неразрывной связи с товарным обществом и что фетишизация идеи может найти свои реальные основания в том явлении, которое Маркс назвал, товарным фетишизмом.

Весь этот процесс отражав т с я в языке, но отражается в весьма любопытный форме: весьма большое количество слов языка не умирает; каждое слово живет, переходит из одной эпохи в другую, но, переходя из одной эпохи в другую, оно «старится», все время меняется, ; как меняется со временем человек, по существу оставаясь одним и тем же, хотя узнать в старике младенца никогда невозможно; так и в слове, которое проделало весьма длительную историю, трудно узнать, трудно вскрыть как оно выглядело, что оно говорило нам в его «младенческие годы»; для того чтобы это сделать, мы должны как бы «омолодить» слово, содрать с него несколько шкур, и только тогда мы находим это слово в первый период его жизни.

Но этого мало: оказывается у нас есть способы облегчить себе это «омоложение» слова; оказывается у нас, как показывает язык, остались как бы
[198]
фотографические снимки с того слова в различные периоды его жизни; где же находятся эти фотографические снимки?

1) Во-первых, мы их находим в других языках, где это слово, двойник этого слова еще не успел проделать такую же историю, какую проделало это же слово в нашем языке; так что это даже не фотографические снимки, а просто напросто двойник данного слова, только как бы в младшем возрасте.

2) во-вторых, мы их находим в своем же языке, где они, эти снимки, остались, и продолжают жить.

Так возьмем русское слово «бог» и спросим себя какую историю пережило оно, как оно выглядело раньше и где оно говорило нам раньше, то ли «возвышенное» и «идеальное» вычитывали мы из него, как 4 это кажется нам сейчас? Конечно, нет. ,

Во-первых, было время, когда каждый народ имел своего бога и называл его по своему; так немцы называют бога «Gott», римляне называли его «Deus», славяне «бог», армяне (христиане) — astovais и т. д., и т. п .

Во-вторых, борьба одних национальных образований против других, одних сословных групп с другими сопровождается и борьбою богов. В более древние периоды истории боролись и слова; поэтому, если один народ имел название своего бога, то другой народ это название как бы усыновлял себе, но менял значение его, оно говорило ему уже совсем другое; так по-чувашски «бог» будет torы или turы, а у черемисов это же слово бог значит «чурбан», а никто не догадается, что эти два слова одно и то же. Но потом может случиться, что эти два народа сливаются в одно целое в силу каких-либо хозяйственно-экономических причин, сливаются, смешиваются их языки, и вот у такого смешанного народа вы найдете и слово «бог» и слово «чурбан», а никто не догадается, что эти два ;слова одно и то же.

Так, например, было когда-то такое слово – pogan (поган); у одного народа значило оно «бог», у другого оно стало посмешищем и значило «погань», у того народа, у которого оно значило «бог», это слово стало стариться скорее, оно несколько произносилось так же, как произносилось русское слово солнце (раньше говорили солнце, а теперь сонце), так же , как произносилось слово «де сказать», которое теперь произносим «дескать» (за выпало)? Сперва выпало н, потом а, а п стало звучать как б (как в русском слове дуб б стало наоборот звучать п и мы говорим дуп); что же осталось? что один народ делает посмешищем то, чему другой поклоняется.

Осталось (через погань, богань, бог) б о г. А за это время произошло слияние языков и в одном языке оказалось два слова бог и п о г а н ь, а мы не узнаем, что это два родные брата/ 1

Но пойдем немного дальше и спросим себя так: если «бог» раньше, прежде чем это слово поистаскалось, звучало как «поган», то разве с этого началась жизнь этого слова? Мы ответим, конечно, нет. Слово начало свою жизнь гораздо раньше и было тогда оно еще полнее и говорило уму и сердцу тогда оно совсем другое, потому что ум-то и сердце наших предков были «немножко» другие. Звучало слово тогда так — поган (у тех, кто говорил на «о», окал) или п а р г а н (у тех, кто акал, как сейчас москвичи); первый звук тогда произносили как «б», следовательно, борган или б а р- -.ган. Что же это значило? А это слово значило животное, баран. И это слово было младенческими годами нашего слова «бог». Фотографический снимок этого слова, который сам немного потускнел (выпал звук г), мы видим в нашем русском слове баран (см. барган).    

[199]
Так из-за нашего «бога» благодаря языку мы можем увидеть баранью морду в тот период, когда человек обоготворял животных, птиц, рыб.

И разве это не так? В самом деле вспомним нашу «снятую троицу»: бог-отец — в виде старика, бог-сын — в весьма приличном человеческом виде, а бог-дух святой? Да ведь это же голубь, которого религиозное сознание так и не успел очеловечить. Он так и застрял на звериной стадии развития. Это — Пережиток анималистической стадии сознания. Таковы и ангелы (крылья) — эти полуптицы, полулюди и т. д., и т. д. В этом отношении язык дает весьма любопытные иллюстрации социологического анализа такой вещи, как иконографическое изображение Георгия-Победоносца, где дана точная иллюстрация борьбы двух тотемов, богов — бога-змеи и бога-коня; только позднее, когда появилось антропоморфное сознание, то конь хотя не превратился в человека, но человека на коня посадили, как бы в помощь коню!

Но мы принуждены сократить размеры этой главы, так как наша основная задача выполнена. Мы показали, какое значение может иметь язык в деле объяснения истоков религиозного сознания и каким образом это объяснение с помощью материалистической феноменологии сознания может быть поставлено на прочный, марксистский методологический базис.

7. МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА И НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС

Другим звеном, как мы сказали выше, является языковая национальная политика. Каким образом вести нашу национальную политику в области языка?

Тут могут быть два выхода:

1) Если предполагать, что будущим языком должен быть язык международный, если мы хотим уничтожить все национальные перегородки, то национальная форма языка является тою таможенною заставою, через которую приходится пробиваться процессу интернационализации г общественных отношений, той таможенной заставой, которую требуется немедленно снять. В таком случае политика советской власти по существу как будто бы регрессивна и, в области этой политики мы можем усмотреть «противоречие между неуклонным шествием человечества к единому внеклассовому обществу с единым языком, т. е. к унификации речи, и столь изумительно усердной, так неслыханно развертывающейся по всему нашему Союзу общественной работой над насаждением и развитием множества раньше и в помине не водившихся литературных языков. Точно безумцы хотят создать лишние помехи на пути прогресса человечества». [22]

Не лучше ли в таком случае было бы вести уже сейчас унификацию языка, либо путем внедрения в массы эсперанто, либо путем обучения масс языку, по каким-либо причинам признанному передовым, высоко развитым, прогрессивным?

2) Либо же мы должны совершенно отказаться от идеи международного языка и онационалить всю нашу языковую политику, что опять-таки противоречит нашей основной установке—-созданию единой пролетарской и по форме и по содержанию культуры. > .В чем же дело? ' .

Новое учение о языке как раз и отвечает на этот вопрос и по своим основным теоретическим установкам стоит ближе всего к необходимому познанию и вмешательству в этот процесс.

[200]
Новое учение об языке считает, что будущим международным языком не может быть искусственно созданный язык, а следовательно и эсперанто, техника составлений которого показывает, что отбор слов в этом искусственном языке происходит искусственно — из одних европейских языков и с помощью отжившей языковой техники (агглютинации); будущим международным языком не может быть один из ныне существующих национальных языков, поскольку каждый из этих языков уже на наших глазах подвергается процессу разложения и предстоит нам в такой форме (национальная форма), которая никак несовместима с понятием международного, интернационального языка.

Новое учение о языке считает, что новый язык может быть создан только на почве создания будущей социалистической экономики и новой культуры; новая же культура может формироваться только тогда, когда в созидании ее принимают участие трудящиеся каждого из национальных образований. Каким образом это возможно? Только с помощью языка, ибо «о каком новом хозяйственно-культурном строительстве может быть речь и какая при нашем строе органически потребная массовая работа может проистекать, если многомиллионные массы будут еще десятками да сотнями лет во власти неокультуренных мировоззрений, часто каменного века?» [23]

Новое учение о языке считает далее, что развитие национальных форм языка как раз создает предпосылки для перевода их на высшую ступень, ибо только через освобождение их от пут многовековой окаменелости, только через оживление их путем создания национальных литератур, проведения ликвидации неграмотности могут быть созданы предпосылки для перевода этих языков на новую, более высшую ступень; таким образом теория оказывается переведенной на язык практики, на язык практической языковой национальной политики: «и для производства культурной революции необходимо не только быть знатоком языка, как он есть, но знать и то, как язык сделался тем, чем он есть, как бы он ни был несовершенен, значит, как он возник и развился, и, следовательно, как он может стать тем, чем он общественно должен быть». [24]

Таким образом новое учение о языке "теоретически показывает, как национальная по форме языковая политика оказывается интернациональной по существу, способствуя путем познания законов развития (учение о языковых формациях) переходу языков к новым формам, которые теоретически совершенно точно доказаны, как теоретически Маркс доказал необходимость социалистической формации, как результат разложения капиталистического общества.[25]

Резюме

Таким образом, новое учение о языке имеет целый ряд таких достижений, которые целиком приобретены путем применения диалектического метода к исследованию материала. Перечислением тех достижений, которые мы сочли нужным заострить в нашей критике «левого» фронта, мы и заканчиваем нашу статью:

1. Марксистская лингвистика рассматривает язык как одну из идеологических форм.

2. Развитие языка, как одной из идеологических форм, определяется развитием базиса; однако отношение между языком и базисом в каждый конкретный исторический период реализуется по различному, во всяком случае постоянным специфическим для данной идеологии законом является
[201]
опосредствованное отношение ее к базису через мышление: базис — мышление — язык.

3. Конкретное отношение языка к базису в каждый данный исторический период есть языковая формация — таким образом каждая общ.-экономическая формация имеет свою, присущую только ей языковую формацию.

4. Каждой общ.-эк. формации присуща, как показывает язык, и своя особая форма мышления; поэтому марксистская лингвистика сигнализирует вслед за Лениным философам-марксистам необходимость учета материалов по истории языков для построения в полной мере марксистской теории познания.

5. Новое учение о языке занимается изучением закономерности каждой из язык, формаций.

6. Изучение закономерностей имеет самое непосредственное практическое значение: а) в области нац. политики, б) в области религиозной политики.

7. В области национальной языковой политики основной принцип марксистской лингвистики— учение о языковой формации — дает теоретические обоснования национальной по форме языковой политике, советской власти, вскрывая, что подобного рода политика ускоряет переход национальных языков в следующую, более высшую языковую формацию, интернационализацию языка.

8. В области анти-религиозной политики новая теория обращает свой материал на пользу антирелигиозной пропаганды, объясняя с помощью языка закономерности религиозного сознания и его различные формы.

9. Марксистская лингвистика по своему содержанию далека как от позитивизма, ползучего эмпиризма, практики «малых дел», простого собирания фактов, так и от абстрактности, ухода в чистую теорию, отрыва от действительности.

  10. Марксистская лингвистика противополагает, позитивизму теоретическое осмысление материала путем применения диалектического метода, абстрактности она противопоставляет постоянное устремление, непрерывно осуществляющееся,—к немедленному обращению теории на практические нужды. Если то и другое не всегда реализуется в достаточной мере, то причиною тому служат:

1) Наличие в вузах адептов идеалистических и позитивистических школ,

2) Недостаток кадров, усугубляемый первым обстоятельством.

3) Развращающее действие «левых» наскоков, о которых еще Энгельс говорил: «Нахальство журналиста должно все преодолеть — а так все думают. Часто обстоит дело так, как будто эти господа думают, что для рабочих все годится». (Из письма К. Шмидту от 5/VIII—1890 г.).