Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы
-- Ф. БУСЛАЕВ : «О русских глаголах. Константина Аксакова», Отечественные записки, т. CI (отд. III), С.-Петербург, 1855.
[31] 2) Говоря о таких существенных, коренных формах языка, каковы времена и глаголы, необходимо определить их значение и видоизменения во всех славянских наречиях и потом уже показать особенности языка русского. Сближению с прочими славянскими наречиями учат нас наши блогочестивые предки, смиренные списыватели и перелагатели старинных рукописей. Сколько болгарских и сербских памятников было усвоено нашею древнею литературою! Неужели мы отстанем от своих предков и не поведем их дела вперед? Автор разбираемого сочинения чувствовал потребность этого общеславянского элемента, но отделался от него кратким примечанием на стр. 15 : «Говоря о языке русском, мы не исключаем других славянских языков. В какой мере встречается в них то же устройство, этого теперь мы не рассматриваем». Положим, так; но зачем, на той же самой странице, говоря о том, что виды лучше времен, автор наивно выражается : «я нисколько не завидую другим языкам и не стану натягивать их поверхностных форм на русский глагол?» Можно и не говорить о славянских наречиях; но для чего же с таким пренебрежением отзываться о тех свойствах, которыми эти наречия отличаются от нашего? Признаемся, нам приятнее было бы убедиться, что автор сочинения «О русских глоголах» вовсе не знает, что как в западных, так и в восточных славянских наречиях есть окончания времен, именно прошедших, нежели предполагать в нем желание отвергнуть от наречия русского все прочие славянские, прикинув их к другим языкам индоевропейским. Что же это такое значит «не завидую другим языкам»? Завидуют только чужому, и мы никак не умеем понять, как может кому-нибудь прийти в голову завидовать церковно-славянскому языку, который весь принадлежит нам, и по преданию, и по идее [32] православия, и по неотразимому, благотворному действио его на язык русский! Автор, конечно, не туда направлял свой удар: он имел в виду только несообразность со свойствами русского языка нагромоздить безобразное спряжение из видов русского глагола, вставив их в рамки времен, заимствованные из иностранных грамматик. Это совершенно справедливо, и мы вполне сочувствуем автору в его патриотическом негодовании на эти жалкие копии с чуждых нашей жизни оригиналов. Но какую же услугу оказал автор национальному началу русской грамматики? Думая только чужих осудить за времена, он пренаивно поражает своих, выводя какую-то странную теорию о том, что времена глагола есть вещь пустая, поверхностная, недостойная нашего языка, тогда как родственные нам наречия сохраняют эту особенность славянского языка и до сих пор. Какое хотите примите начало в основу нашего первоначального быта — семейное ли, родовое ли, или племенное — во всяком случае вы не можете вырвать русского языка из родного его гнезда — славянских наречий : в противном случае вы обличите в своих началах, в своих убеждениях отсутствие того начала, которое проникает общим духом все славянские наречия и которое с замечательной энергиею выражается в построении славянского глагола.
3) Переходя собственно к русскому языку, мы должны обратить внимание на историческое его развитие. Этимологические формы падают, и на развалинах их созидаются новые формы, но уже попреимуществу синтаксические. Так русский язык утратил окончания двойственного числа, за исключением немногих остатков; окончания прошедших времен, местный падеж, и проч. Особенно пострадал русский язык в спряжениях: именно в этом и уступает он другим славянским наречиям. За то он удержал в значительной сохранности формы склонения. Из спряжения же усвоил он себе формы сложные, синтаксически образовавшиеся уже в древнейшую эпоху церковно-славянского языка. Согласно с развитием синтаксического начала в позднейший период языка, эти синтаксические формы вполне могли удовлетворить потребностям русской речи. Сложное будущее время мы удержали в древнем, церковно-славянском составе — например, буду читать; в прошедшем мы опустили вспомогательный глагол — например, я читал, вм. азъ есмь читалъ; впрочем, до позднейших времен употреблялись в русском языке: есми далъ, еси далъ и другие формы, в которых есми или есмь, еси означали уже более лицо, нежели самый глагол. Наконец мы удержали и условное время в частице бы; например, я читал бы, он читал бы, вм. азъ читалъ быхъ, онъ читалъ бы. Таким образом русский язык утратил всякое сочувствие к окончаниям прошедшего времени, заменив полные и живые формы: быхъ, быхомъ, бысте неизменяемою [33] частицею бы. Этимологическая сила спряжения могла вновь привиться к причастию прошедшего времени и из причастия произвести глагол, как это видим в польском наречии. Но русский язык удержал только причастие, предоставив наречиям чешскому, лужицкому, болгарскому и другим древнейшие, простые формы прошедшего времени. Автор сочинения «О русских глаголах» постоянно касается нашего прошедшего времени, состоящего из причастия и опущенного при нем вспомогательного глагола. Отсюда видно, что автор допускает в область своей философской системы сложные формы спряжения. Но нас крайне удивляло, почему он преходит молчанием сложные формы будущего времени, каковы : хощу читати, буду читати, имамь читати, стану читать. Правда, это уже не этимологические, а синтаксические формы; но и есмь читалъ, быхъ читалъ — такие же синтаксические выражения; а о прошедшем причастии автор говорит весьма часто и, как мы уже заметили, дает ему особенное значение в своей системе. А стоило бы коснуться и форм будущего времени ! Они возбуждают в нас двоякое сочувствие к национальному началу нашей грамматики. Во-первых, некоторые из них вошли в организм прочих славянских наречий; например, хощу, сросшись с глаголом спрягаемым, образует будущее время в наречиях сербском, болгарском; при этом полная форма хощу сокращается в тю или шту, ште, штем. Во-вторых, не только в малорусском, но и в великорусском языке, по областным его наречиям, глагол иму, слагаясь с неопределенным наклонением спрягаемого глагола, образует будущее время : при этом и у нас, в областном великорусском языке иму, имешь — сокращаются в му, мешь и проч. Например, в малорусском : спиватыму, спиватымешь, спиватымемо (то-есть буду, будешь, будем петь); в великорусском : не му пахать (не стану пахать). Или этих форм г. Аксаков не знал, или умолчал о них намеренно. В первом случае национальное начало его теории пострадало бы от недостатка основательности; во втором — от недостатка искренности. Как бы то ни было, но страница 13-я разбираемого нами сочинения убеждает нас, что автору вовсе не нужны были сложные формы будущего времени, потому что они противоречат его теории. Г. Аксакову нужно было доказать, что вид продолженный не имеет будущего времени; например, говорю есть время настоящее, в противоположность будущему скажу вида совершенного. Г. Аксаков не хочет обращать никакого внимания на формы, как, например, буду говорить, болгарское думаштем (буду думать), сербское игратеш (будешь играть), малорусское спиватыме (будем петь), великорусское не му пахать; и чтоб выставить на вид всю бессмысленность этих форм, он удовольствовался следующим умозрением : «Неопределенное дей- [34] ствие, с точки зрения времени, естественно является неопределенно продолжающимся; поэтому двигать образует время настоящее. «Действие, как мгновение, напротив, длиться не может, следовательно не может быть настоящим; понятое в минуту своего проявления, оно является мгновенно наступающим, и потому, относительно времени, принимается и употребляется как будущее время, наприм. двигну» (стр. 13). Так г. Аксаков приносит в жертву своей философии те факты, которые предлагал ему славянский язык в сложных формах будущего времени. Факт, лежащий в основе умозрения г. Аксакова, не подлежит сомнению, но только не в той философской ограниченности, в которой он здесь выставлен. Действительно, от формы двигать образуется настоящее двигаю, а от формы двинуть — форма двину, употребляемая иногда в будущем. Но и продолженный вид способен к образованию будущего времени, в описательном : буду двигать; совершенный же вид собственно, этимологически, имеет так же как и продолженный, только форму настоящего времени, но принимает смысл и будущего.
4) Утрата многих окончаний, для означения времен, вознаграждается в нашем языке видами. Мы совершенно согласны с высоким мнением, которое автор имеет об этой особенности наших глаголов; но жалеем, что она представлена им с той же односторонностью, какую заметили мы в понятии его о временах. Во-первых, как уже было замечено, он должен был бы выставить тот факт, что первоначально вообще в славянском языке, а также и теперь в других славянских наречиях виды существовали и существуют при временах. Во-вторых, по ближайшему родству славянского языка с литовским, он должен был бы обратить внимание на этот последний язык и показать отношение славянского к литовскому относительно видов глагола, тем более, что литовский глагол отличается замечательным родством со слявянским. Если хотим ясно понять свое, мы должны во всей точности знать его границы. В-третьих, автор неясно определил себе понятие о том месте, какое занимает вид в образовании нашего глагола. На этот последний пункт обратим особенное внимание. Хотя автор не развивает мысли о том, что виды принадлежат не изменению глагола, то-есть не спряжениям, а образованию слов, то-есть словопроизводству, однако из всего его сочинения более или менее явствует эта мысль, но нашему мнению, совершенно справедливая. Допустив эту мысль, мы непременно должны будем согласиться с автором, что видами обозначается качество действия (стр. 15). Но нам кажется, что, сверх качества, необходимо должно присовокупить к понятию о видах и количество действия, или, выражаясь точнее, меру, измерение действия. Впрочем, согла- [35] сившись с автором в этом случае, мы, как уже было замечено, никаким образом не можем понять, почему качество или количество действия лучше, почетнее, глубже понятия о времени действия. Нам кажется, что то и другое равно хорошо само по себе; и те языки, в которых есть и то и другое, представляют образец счастливой организации, как язык церковно-славянский. Мы удивляемся, почему автор, присовокупив виды к словопроизводству и определив их качеством дейстия, не сблизил видов с залогами, между тем, как принадлежности нашего глагола во многих пунктах между собою соприкасаются. А именно: 1) посредством подъема или усиления гласного звука иногда изменяется залог, напр. теку и точить (напр. точить кровь, точить воду), иногда изменяется вид, напр. везу и возить. 2) В том и другом случае, между коренным и производным глаголом, по большей части стоит имя; напр. теку, ток и точить; везу, воз и возить. 3) Весьма часто предлог, приставленный к глаголу, в одно и то же время изменяет и вид, и залог; напр. иду и найду, лежу и отлежу. Сюда принадлежит целый ряд прекрасных народных форм с возвратным местоимением ся. Напр. в песнях :
Ах! вы очи, очи ясные, Вы глядели, да огляделися; Вы смотрели, да осмотрелися. (Издан. Чулкова 1, 144)
Мысль, определяющая самое существо видов, заимствована автором сочинения «О русских глаголах» у г. Каткова, из превосходного исследования его «Об элементах и формах славяно-русского языка». Выписку из этого исследования г. Аксаков приводит в приложениях. Мысль г. Каткова состоит в том, что видами глагола, между прочим, означается наглядность, или конкретность, и отвлеченность в представлении действия. Эта мысль особенно плодотворна в приложении ее к историческому развитию наших глаголов. Замечательно, что коренные глаголы, ближайшие к непосредственному представлению, словом выражаемому, попреимуществу означают действие наглядное, напр. несу, везу; произведенные же от них глаголы, к попятию о продолжении действия, присовокупляют неопределенность и отвлеченность; напр. ношу, вожу. Слич. летит и летает, плывет и плавает. Весьма важно то обстоятельство, что между коренным, наглядным глаголом и глаголом вида неопредеденного и отвлеченного по большей части стоит посредствующим членом производное имя. Напр. везу, воз, возить. В этом отношеши глаголы: возить (от воз), носить (от нос, напр. в словах при-нос, под-нос), водить (от вод) и т. д. — стоят на одной [36] степени с другими, произведенными от имен, каковы напр. пировать (от пир), тосковать (от тоска) и т. п. Странно, что г. Аксаков, на стр. 24, обратил внимание только на отличие этих последних глаголов от первых, а не заметил указанного нами сходства. Вот слова г. Аксакова: «отыменные глаголы различаются своим значением от глаголов неопределенной степени, как существенных, так и отвлеченных, именно в том, что глаголы отыменные выражают произвол; действие является в них не необходимым следствием жизни, а как бы произвольным». Если это касается не всех отыменных глаголов, то автор должен бы обратить внимание на то, что и водить, носить, возить, и проч. суть тоже отыменные глаголы. Сверх того, должно заметить, что автор смешал характеристику действия, выражаемого глаголом, с характеристикою самого производства этих глаголов. Действие, выражаемое глаголами пировать, тосковать и т. п., точно также не произвольно, как и выражаемое глаголами плакать, грустить. Но справедливо, что глаголы ходатайствовать, покровительствовать и т. п. суть глаголы книжные, образование которых зависело от случая и от произвола людей книжных. Ошибка автора состоит, по нашему мнению, еще и в том, что он распространил понятие о произволе на все отыменные глаголы, оканчивающиеся на -овать и -евать, тогда как это касается только некоторых. Правда, что этою формою пользуются и глаголы позднейшие, но не потому, чтоб сама форма на -овать и -евать была позднейшею, а потому, что она очень удобна для производства. Потому-то и пользуются ею глаголы, заимствованные из чужих языков; напр. рисовать, малевать, танцевать и проч., точно также, как чисто русские отыменные: миловать, полевать, пировать, дневать, воевать, древний глагол обедовати, обедую (откуда сократившиеся позднейшее обедать, обедаю) и проч. Глаголы заимсвованные, конечно, образовались произвольно; но наши собственные, старинные и народные, построены по такому же закону необходимости, как и все впрочие. В противном случае, пришлось бы назвать произвольными и другие отыменные, как напр. морить (от морь), сушить (от сух), вдоветь (от вдова), женить (от жена) и проч. Возвращаясь к мысли о том, что виды принадлежат к образованию слов, или к словопроизводству, мы должны заметить, что автор сочинения «О русских глаголах», заключив свое учение о видах в замкнутую философскую систему, как-бы подчиненную законам необходимости, опустил из виду целый разряд слов, и тем, по нашему мнению, его система, при всей кажущейся округленности и замкнутости, не дает удовлетворительного ответа на вопросы, предлагаемые нам самим языком. Сила однократного вида [37] распространилась у нас на особенные этимологические формы, которые стоят между глаголом и междометием. Как глаголы, эти формы употребляются в виде сказуемого и различаются по залогам, а сверх того выражают мгновенность и быстроту действия. Как междометия, они не изменяются и к понятию о мгновенности действия присовокупляют, в некоторых случаях, звукоподражание и выражение быстрого движения чувств. Напр. хвать, глядь, прыг, бух, цап и т. п. Как настоящий глагол, употребляется эта форма, напр. в следующем месте у Крылова : «Подруга каждая тут тихо толк подругу». Многие из этих однократных речений теперь уже выходят из употребления; напр. сов (от совать), приводимое Ломоносовым в его грамматике; верть, употребленное в старинной пословице, помещенной в «Письмовнике» Курганова : «ехал дорогою, да верть целиком». Кто из русских не назовет всех этих речений своими собственными, народными, выражающими ту свежесть, быстроту и изобразительность, которыми так метко и сильно русское слово? К сожалению, теория г. Аксакова равнодушно прошла мимо этих животрепещущих форм и, вместо симпатического отзыва, наложила на них печать отвержения: «Действие, по существу своему (говорит г. Аксаков) необходимо выходит из неопределенности и выражается, как живое осязательное явление, осуществляется вполне. Действие становится определенным. Здесь собственно предъявляет свои права время, которое, понятое действительно, является только будущим и прошедшим» (стр. 25). Далее, прилагая эту мысль к виду однократному или совершенному, он продолжает: «Действие определенное, перешедшее в мир явлений, в мир преходящего, предстает как живой, конкретный момент, который во времени может быть схвачен только как наступающий. Длиться момент не может: настоящее время здесь несообразность; время же прошедшее не есть действие (?). Наступающий момент, относительно времени, соответствует будущему , как грядущему». Но вышеприведенные однократныу формы стоят вне условий времени, выражают однократность, мгновенность — и только; время же их определяется произволом говорящего, зависит от течения речи; точно также, как вообще глаголы вида совершенного или однократного имеют значение то настоящего, то будущего времени. Наши предки употребляли этот вид не по теории г. Аксакова, и потому не чувствовали несообразности, давая ему смысл настоящего времени. Например, в остромировом списке : «ныне отъпустиши раба твоего», в исправленном : отпущаеши; в остромировом : «скрьжъщеть зубы своими, и оцепенееть», в исправленном : оцепеневаетъ (Лук. 2, 29; Марк. 9, 18). Если хотим построить философию языка на прочном основании, то [38] должны прислушиваться к самым фактам, извлекать философию из самого языка. А как приятно прислушиваться к звукам языка родного, когда искренно его любишь! Автор сочинения «О русских глаголах» полагает резкую черту между видами, продолженным и совершенным, и между временами настоящим и будущим. Может-быть, для философии искусственной такое противоположение видов времен необходимо, хотя бы ради симетрии в постройке системы; но настоящая, живая философия языка указывает нам на смешение видов в глаголах неправильных, то-есть в древнейших; а именно : есмь, вемь, ямь (наше ем) — вида продолженного и времени настоящего; а во всем соответствующий им глагол дамь (наше дам) — вида совершенного или однократного и времени будущего. Мало того : смешение это простирается далее. И глагол дамь, по преимуществу принимавший значение будущего времени, весьма часто употреблялся и в настоящем; например, в правой грамматике 1483 года : «Игумен Лаврентий и старцы кузмодемьянские нас шестой части в Перерве реки лишают, а проезду нам не дадут» (вм. не дают). — «Отвечайте, почему вы игумена Тарасья и старцов снетогорских в Перерве реки лишаете шестой доли, а проезда им не дадите» (вм. не даете). Или, в юридическом акте под 1511 годом, вместе с глаголом возьму употребленном также в настоящем времени: «азъ у нихъ ту деревню выкупаю, и они мне, господине, тое деревни не отдадут, а денегъ не возмутъ» (вм. не дадут и не берут). Г. Аксаков, начиная свою теорию, сам чувствовал, что виды стоят у нас независимо от времен. Вот что говорит он на стр. 9-й : «Будущее принимает такой вид, что будущим называть его нельзя. Для примера возьмем здесь следующую речь : «всякий день проходил у нас однообразно ; я пойду к его двери, стукну раза два» и проч. Зачем же не преследовал он этой мысли и, увлекшись своей системой, подчинил вид совершенный будущему времени? На стр. 2-ой он говорит решительно : «длиться момент не может: настоящее время здесь несообразность» — «наступающий момент, относительно времени, соответствует будущему, как грядущему». Как относительно времен автор ограничился только некоторыми данными, и потому составил теорию о временах, обидную для славянской старины и народности, так и в теории видов он погрешил главнейшим образом потому, что ограничил свою философию немногими формами современного и по преимуществу книжного языка. Еслиб с высоты своих философских воззрений он спустился до народности и исторического предания, то ясно бы увидел, что глаголы, взятые им в соображение — не что иное, как отрывочные остат- [39] ки обширной системы видов, развитой в большей целости и полноте в историческом течении языка, и частью сохранившейся в областных наречиях. Так, например, многократные формы пиваю, едаю теперь употребляются или в прошедшем : пивал, едал, или с предлогами в значении продолженных глаголов : выпиваю, съедаю; в старинном же и народном языке, находим и деепричастие настоящего времени: пиваючи, едаючи; например, в древних русских стихотворениях : «он бьется, дерется целый день, не пиваючи, не едаючи». Глагол прошать в общепринятом языке употребляется только с предлогом : вопрошать; а в тех же стихотворениях встречаем : «прошают у него святую милостыню». Некоторые глаголы, утратив продолженный вид, употребляются теперь в языке общепринятом, только в форме вида совершенного, но в значении продолженного, и потому формы будущего времени дают смысл настоящего. Например, в церковнославянском : совершенный вид крьстити, откуда будущее время крьщу, и продолженный вид крьщати, откуда настоящее крьщаю; но у нас крещать, и крещаю вышло из общего употребления и удержалось кое-где только в областных говорах ; совершенному же виду крестить мы даем значение продолженного; потому и крещу употребляем в значении уже не будущего, а настоящего времени. Примеры церковно-славянских форм смотри по остромирову списку: Матв. 3, 11; Иоан. 3, 26. Сверх того, некоторые глаголы теперь причисляются к совершенному виду; а в старинном языке, и даже иногда в новом, у писателей образцовых принимаются в продолженном виде и, следовательно, в настоящем времени, вместо общеупотребительного будущего. Таковы глаголы купить куплю, решить решу, кончить кончу. Например, в пословицах, по сборнику XVII-го века : «мыло купят (вм. покупают) на лишнюю денежку» — «продают товар абойством, а купят (вм. покупают) назойством». У Жуковского : «сие великое событие навсегда решит (вм. решает) судьбу нашего отечества» VII, 268. У Батюшкова : «в Террачине кончится (вм. оканчивается) Европа» I, 361. Отсюда понятно, почему в современном языке есть такие глаголы, которые равно употребляются и в продолженном, и в совершенном виде; таковы : велеть, женить, казнить, от которых формы: велю, женю, казню употребляются и в настоящем и в будущем времени. Но довольно этих подробностей. Мы хотим только обратить внимание на полноту и разнообразие жизни во множестве интересных фактов, предлагаемых нам историею нашего языка и, к сожалению, не находящих себе объяснения в теории г. Аксакова.