Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-исследовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы
-- Ф. БУСЛАЕВ : «О русских глаголах. Константина Аксакова», Отечественные записки, т. CI (отд. III), С.-Петербург, 1855. (commentaire)
I II III
[23] Автор сочинения «О русских глаголах» имел намерение предложить в нем новое, на русских началах основанное учение о русском глаголе. «И русские, и немцы (говорит он на стр. 5) пытались объяснить русский глагол, но доселе безуспешно. Нет сомнения, что иностранцам трудно постигнуть язык, им чуждый ; особенно немцам трудно постигнуть язык русский: но едва ли легче понять его и русскому, руководимому иностранными воззрениями вообще, хотя бы он и не был последователем именно того или другого иностранца. Не в том главное дело, иностранец ли по происхождению сочинитель, но в том, иностранец ли он по воззрению.» Далее, на стр. 7-й и 8-й, автор яснее высказывает свою мысль применительно к учению о глаголе. «Некоторые теоретики (говорит он), сливая эти глагольные формы (то-есть виды глагола, напр. двигну, двигаю, двигивал), с присоединением даже иных предложных в одно спряжение, богатое временами, — быть может, думают, что это служит к чести русского языка, что де не только в языках чуждых, но и у нас есть полное спряжение, что наш язык в этом им не уступает, что у нас, у одного и того же глагола, есть все времена. — Но здесь (продолжает автор) по нашему мнению, видны ошибочное чувство и ошибочная мысль. Разве только в том состоит честь и слава, чтобы повторить у себя чужое, чтобы пройти по чужой дороге не хуже других? Разве нельзя идти по своей дороге, разве нельзя, не имея чужого, иметь вместо него свое, совершенно особенное, отличное от всех? Разве это свое не может быть еще лучше, еще достойнее, и разве тогда не больше славы? Но как бы то ни было, мы должны руководиться, при наших исследованиях, не тем , чтобы стараться отыскать у нас все чужие особенности, как бы по видимому они ни были хороши — в этом случае мы [24] впадем в ошибку, чему пример все наши грамматики; — а тем, чтобы беспристрастно отыскать и узнать свое, какое бы оно ни было — тогда мы придем к истинному взгляду.» Стремление к самостоятельности и народности в ученых иссдедованиях, без всякого сомнения — необходимое условие будущих успехов отечественного просвещения. Все великое и прекрасное, что только когда-либо изобретал и творил ум человеческий, приносилось в жертву любви к отечеству и более или менее было возбуждаемо этим высоким чувством, не только в области искусств и философии, но даже и в науках точных, положительных, каковы естествоведение и математика. Кто любит свое, тот живо ему сочувствует и невольно вносит свое сочувствие в ученые исследования таких предметов, которые соприкасаются, сколько бы то ни было, с национальными чувствами исследователя. Из всех предметов ведения родной язык с наибольшею силою возбуждает в исследователе сочувствие к своему, к родному. Но и родной язык можно изучать по иностранным теориям; можно, таким образом, заглушить в себе живое сочувствие к родному привычкою думать по иностранным книгам. Итак, в чем же состоит самостоятельность и народность в исследовании языка родного, и именно языка русского? Прежде нежели приступим к решению этого вопроса, должно сделать следующие два замечания. Во-первых, все рассуждения о том, что может и должно быть в той или другой науке, то-есть все предположения и мечтания неминуемо ведут к празднословию, если не основываются на положительном изучении фактов. Говорить о национальных началах русской грамматики в настоящее время, когда такой грамматики у нас еще нет, решаемся потому только, что на этот предмет вызывает нас разбираемое нами сочинение. Самостоятельность и народность в ученых исследованиях определяются не общими критическими обозрениями, не беглыми взглядами, не мечтаниями и желаниями, а такими классическими трудами, в которых самостоятельность, будучи плодом глубоко-ученых разысканий и соображений, невольно проникается искренним национальным сочувствием, выражающимся не на словах, а на самом деле. Впрочем, и доброе слово, высказывающее добрые отношения, заслуживает полного внимания, если оно произнесено с искренностью и добродушием, в которых нельзя отказать автору сочинения «О русских глаголах». Во-вторых, должно заметить, что различные предметы умственной и нравственной деятельности народа находятся в различных отношениях к вопросу о народности. Иные предметы уже по самому существу [25] своему вызывают в исследователе национальное сочувствие, каковы: русская история, русское право, русская словесность, русский язык; другие же, как математика, физика, химия и прочие точные науки, по содержанию своему, составляют общее достояние всего образованного человечества, независимо от ограниченных интересов той или другой народности. В этом последнем случае национальность может выражаться только в способе изучения предмета. Так один народ более наклонен к теоретическим обозрениям, другой — к практическому приложению общих начал. Впрочем, и самый способ изучения, частью определяемый историческим характером народа, состоит в полной зависимости от свойства изучаемого предмета. Если в каком-нибудь народе с особенным успехом развивается та, а не другая наука, как, например, математика у французов, филология у немцев, то из этого факта мы можем вывести только одно заключение, что национальный характер того или другого народа в наибольшей полноте симпатизирует какой-нибудь известной отрасли знаний. Может-быть, и у нас со временем явятся сочинения, которые далеко оставят за собою математиков иностранных; но и тогда мы не скажем, что у нас есть математика русская, потому что эта наука стоит вне национальных границ; зато можем с гордостью сказать тогда, что мы, русские, способнее всех прочих народов к изучению этой положительной науки. Возвращаясь от этих предварительных замечаний к решению предложенного вопроса, мы должны рассмотреть национальное начало в изучении родного языка с двух сторон: со стороны содержания, существа самого предмета, и со стороны изучения, то-есть способа исследования, а также и изложения. Русский язык, по самому существу своему и по историческому развитию, предлагает для исследователя такой интересный предмет, какого не предложит ни один из языков прочих европейских народов. Романские языки, богатые синтаксическими формами, бедны этимологиею ; как искусные прививки, они держатся на чужом, на латинском корне. Немецкие наречия обильнее романских и в этимологии и синтаксисе, но уступают наречиям славянским в том, что слишком удалились от первоначального, совершеннейшего построения, образец которого предлагает нам ульфилов текст Библии, между тем, как для всякого русского текст Евангелия по остромирову списку XI-го века столько же вразумителен, как и ныне употребляемый богослужебный язык. Язык литовцев богаче немецкого первобытною полнотою этимологических форм, но уступает прочим европейским языкам в том, что до настоящего времени представляется самородною массою, еще необработанною для выражения тончайших оттенков мысли, как плода народной образо- [26] ванности. Русский язык, состоящий в теснейшей связи с церковно-славянским, а чрез этот последний и с прочими славянскими наречиями, предлагает неистощимый материал для изучения, как в этимологическом, так и в синтаксическом отношении. Кажется, можно, не боясь быть обвиненным в пристрастии, признать язык русский обильнейшим и интереснейшим предметом для изучения между всеми иными существующими славянскими наречиями. С одной стороны, раннее перенесение к нам болгарской письменности и затем обильная литература церковно-славянская, в болгарских текстах русской редакции, предлагают не только богатство и полноту древнейших этимологических форм, но словосочинение, основанное частью на народных началах славянского языка, частью же и на художественно-выработанном синтаксисе греческих подлинников, с которых были переводимы древнейшие славянские тексты. Этот общечеловеческий элемент, внесенный в нашу письменность из Греции, впоследствии утвердился и получил дальнейшее развитие в нашей искусственной литературе, в языке народном, по областным его видоизменениям. Даже в старинной церковно-славянской письменности не только ХIII-го и ХIV-го веков, но даже ХI-го и ХII-го встречаем чисто-русские областные, или провинциальные формы; например, переже вместо прежде, полова вместо плева (или плева), обоюдный переход звуков ц и ч и проч. Многие формы чисто-русские, вытесненные из общего употребления церковно-славянскими и сохранившиеся только в областных говорах, к нашему несказанному удовольствию, имеют неоспоримое право гражданства в церковном языке русской редакции, уже по древнейшим спискам. Так, например, существительное одеяло, произведенное от церковно-славянской формы одеяти, вытеснило в образованном языке чисто-русскую форму одевало, произведенную от общеупотребительного глагола одевать; но эта русская форма доселе сохранилась в областном языке; в старину же употреблялась и в церковно-славянских текстах например: в Скитском Патерике, по синодальной рукописи 1296 года: «ветхымь и раздранымь сукнянъмь одеваломь покрываешися», «посла ему одевало». Из сказанного явствует, что если мы захотим развивать национальное начало в изучении родного языка, то уже самый материал возведет нас к идеям о православии и народности. Первое обозначится церковно-славянскими источниками; последняя же обильно выразится в разнообразии областных говоров. Именно из этих двух элементов составился наш гражданский, ныне употребительный книжный язык. Уважение к этому последнему языку условливается [27] уважением к его главнейшим составным частям, а также и к историческим судьбам нашего отечества.
Теперь обратимся ко второму пункту: к народности в самом способе изучения языка. Уже было замечено, что хотя способ изучения может определяться и характером известного народа, как он определяется характером самого исследователя, однако, по преимуществу, способ исследования зависит от существа изучаемого предмета. Замечательно, что в языках, бедных грамматическими формами, грамматика развивается туго. Так французы и англичане, при всех блистательных успехах своей литературы, до последнего времени пренебрегали грамматикою родного языка, что свидетельствует поразительная у них бедность литературы этого предмета сравнительно с усиленною умственною деятельностью по другим отраслям ведения. Грамматика французская до последнего времени вовсе не имела этимологии, за исключением разве форм спряжения, и то большею частью составившихся путем синтаксическим, каковы все описательные формы спряжения, составленные помощью вспомогательных глаголов. Богатые материалы, собранные Ренуаром, еще до сих пор не увенчались во Франции теми успехами по части грамматики, каких следовало бы ожидать от страны, прославившейся на поприще других наук. Любопытно, что и в грамматике французского языка немец опередил французов: я разумею Дица и его грамматику романских языков. Самостоятельность немецкого языка, уже в IV веке разложившегося на отдельные наречия, выразилась и в грамматической литературе превосходным произведением Якова Гримма. Богатство и разнообразие этимологических форм этого языка непосредственно восходят до его древнейшей готской основы, которая, в свою очередь, весьма легко возводится к общему началу языков индоевропейских. Самый синтаксис, построенный на этимологических данных, отличается необыкновенною свежестью форм, как это ясно увидит всякий , кому вздумается заглянуть в четвертый том гриммовой грамматики. К сожалению, любовь к отвлеченным соображениям долгое время отклоняла большую часть немецких грамматистов от положительного взгляда и чисто практических наблюдений Гримма. Не только в тридцатых, но даже в сороковых годах нашего столетия философические грамматики, снабженные некоторыми поверхностными результатами новейшей лингвистики, пользовались таким авторитетом, что на время заслоняли собою великие имена Гумбольдта и Гримма. Переходя к грамматике русской, бросим беглый взгляд на старину. Как на западе Европы грамматика отечественного языка развилась из грамматики латинской, так у нас — из греческой. Первоначальная грамматика церковно-славянского языка была не что иное, [28] как перевод с грамматики языка греческого. Чисто славянский элемент мало по малу отделялся впоследствии от греческой основы, и наконец в XVII веке образовал самостоятельную систему языка церковно-славянского. Ломоносов повел грамматическое дело еще далее: он не только к славянской основе присовокупил элемент русский, но и создал собственно-русскую грамматику. Церковно-славянская основа науки естественно навела его на мысль об отличии языка русского от церковно-славянского, и эту мысль он преследует от первой до последней страницы своей грамматики. И до Ломоносова был отделен церковно-славянский язык от русского, но только на практике Ломоносов это разделение двух языков возвел до разумного сознания в своей грамматике, в рассуждении о церковных книгах, в плане филологических занятий. Последующая судьба русской грамматики состоит в связи с успехами русского просвещения, преимущественно под влиянием иностранным. Взгляды французов и немцев попеременно были прилагаемы к изучению нашего языка. Даже в настоящее время иные из русских, под влиянием французской грамматики, бедной этимологическими формами, не видят особенной надобности в строго научном исследовании форм языка русского. Другие, под влиянием немецких умозрений, из русской грамматики хотят сделать философию языка вообще, или же философию языка русского в частности. В этом последнем случае обыкновенно руководствуются не самостоятельным изучением форм языка русского по его историческим и местным видоизменениям, сравнительно с церковно-славянским и прочими соплеменными наречиями, а общими философскими воззрениями на существо языка и, так сказать, на философию грамматической терминологии. Тот, кто желает быть самостоятельным в своих наблюдениях над составом русского языка, кто желает вести дело на народном предании, тот должен обратиться к источникам нашей грамматики, к языку церковно-славянскому с прочими славянскими наречиями и к языку русскому, народному, в его видоизменениях. Автор сочинения «О русских глаголах» задал себе задачу самостоятельно и на основах национальных определить значение видов и показать их отношение ко временам. Что ж представляли ему сказанные источники? Какие данные он должен был принять в соображение в языке церковно-славянском, в прочих славянских наречиях и, наконец, в исторических и областных видоизменениях языка собственно-русского? По нашему мнению, важнейшые данные , которые необходимо было автору «О русских глаголах» принять в соображение, следующие: [29] 1) Так как русский язык утратил большую часть изменений в спряжениях (флексий спряжения), то должно обратиться к языку церковно-славянскому, и уже по спряжениям этого языка судить о том, что свойственно или несвойственно в спряжениях славянскому духу вообще и русскому в особенности. Г. Аксаков, сказав, что прошедшее время русских глаголов есть не глагол, а причастие, и что будущее и настоящее времена различаются между собою не по временам, а по употреблению видов глагола, на стр. 14-й и 15-й говорит: «И так уже с первого взгляда видно, что русский язык совершенно особенно и самостоятельно образовал глагол. Язык наш обратил внимание на внутреннюю сторону или качество действия, и от качества уже вывел, по соответствию, заключение о времени. — Такой взгляд несравненно глубже взгляда других языков. Вопрос качества, вопрос как? есть вопрос внутренний и обличает взгляд на сущность самого действия; вопрос времени, вопрос : когда? есть вопрос поверхностный и обличает взгляд на внешнее проявление действия. Я нисколько не завидую другим языкам (продолжает автор) и не стану натягивать их поверхностных форм на русский глагол. И так, времен в русском глаголе вовсе нет». Говоря все это автор не хотел исключить из своей характеристики прочие славянские наречия, как это ясно он высказал в примечании на той же 15-й странице: «говоря о языке русском, мы не исключаем других славянсних наречий». Мы вполне согласны с автором, что оттенок, выраженный видом глагола, глубже характеризует действие, нежели изменение только по временам ; но несогласны с ним в том, чтоб наш язык «от качества вывел, по соответствию, заключение о времени». Язык церковно-славянский свидетельствует нам, что первоначально в славянском языке при видах и независимо от видов существовали и времена. Притом и в самом церковно-славянском языке окончания времен претерпели значительные видоизменения и даже утраты. А именно : во-первых, в эпоху древнейшую существовали две замечательные формы, которые уж в памятниках ХI-го века заменены другими, позднейшими. Эти формы следующие : 1) собственно будущее время с приметоюс или ш; например, измишу, бышушть (от формы бышу) и нек. друг.; 2) прошедшее на с или на коренной согласный звук; например, приясъ, приясомъ ; могъ, могомъ. Некоторые из этих форм, как остатки маститой древности, встречаются, например, в знаменитом тексте Упиря по различным спискам. [30] Во-вторых, в общеупотребительном церковном языке, по древним памятникам, строго отличаются две формы прошедшего : собственно-прошедшее и преходящее; например несохъ и несеахъ. Уже в XII веке преходящее стало у нас сокращаться; например: мазахъ, вместо мазаахъ. Имея в виду эти, впрочем, общеизвестные факты, странно как-то перечитать вновь вышеприведенное место из сочинения г. Аксакова: «Я нисколько не завидую другим языкам» и проч. И прекрасно делаете, что не завидуете, потому что, хотя нынешний русский язык и утратил окончания времен, но наш маститый церковный язык, прекрасный язык предания, красота и слава не только русской грамматики, но и грамматики прочих славянских наречий, язык, который не уступит в своем построении ни одному из прочих индо-европейских, этот язык имел богатые флексии для времен глагола. Потому-то и для нас, для русских, времена глаголов есть не чужая, заимствованная мода, а коренное свойство славянского языка. Но г. Аксаков увлекся противоположностью времен и видов, и, забыв, что времена есть существенная потребность славянской речи, осудил их на изгнание и с полной уверенностью возвел свое осуждение до общего, философского воззрения: «Что касается до прошедшего действия (говорит он), то оно не есть действие по понятию русского языка, и это очень верно (?). В самом деле, как скоро действие прошло — где же действие? его нет; остается тот, кто совершил действие, предмет, из которого проистекло оно и в котором пребывало; в таком случае все значение действия переходит на предмет, действительно или отвлеченно-представляемый и становится уже качеством предмета или прилагательным» (стр. 13). Странное дело! Г. Аксаков думал этим философствованием только возвысить русский язык перед прочими индоевропейскими; но, в увлечении своем, XVII века, именно из искреннего сочувствия к своему, к родному, не можем мы согласиться с этим [31] ложно понятым и ложно-направленным самовосхвалением, которое продиктовало г. Аксакову вышеприведенные слова : «что касается до прошедшего действия, то оно не есть действие по понятию русского языка, и это очень верно». Нет, г. Аксаков, неверно! Свидетель тому — язык церковно-славянский, перед которым рассыпается вся хитрая теория, направленная против времен глагола. Имел же ведь церковный язык, сверх простых форм прошедшего времени, и формы сложные; например, не только горЪхъ, горЪахъ, но и горЪл есмь, горЪлъ быхъ, горЪлъ бЪахъ. Формы простые в нашем языке пропали, некоторые из сложных остались. Разве можно возводить к общему, философскому разумению остаток, отрывок, уцелевший от древнейшего стройного организма, и прейдти молчанием это целое стройное, первобытное? Нет, не может быть так одностороння и узка истинная, нелицеприятная, искренняя привязанность к своему, к родному языку!