В книге 7-8 нашего журнала опубликована статья т. Врубеля „Унификация и латинизация", где автор ставит вопрос о практическом применении так называемой „яфетидологической транскрипции" или „аналитического алфавита" (кстати, сам автор по-видимому не сознает различия между тем и другим.). Это одно из немногих определенных высказываний сторонников аналитического алфавита, в котором они пытаются доказать практическое превосходство аналитического алфавита над новым алфавитом, принятым у восточных народов СССР. Теперь, на основании высказываний яфетидологов Врубеля, Дмитриева-Кельда (дискуссия по вопросу об алфавите, организованная Ниязом и Иннарвосом) и самого создателя аналитического алфавита акад. Н. Я. Марра, мы можем попытаться разобраться в этом вопросе. Для этого прежде всего посмотрим, что представляет собою так называемый аналитический алфавит[1].
        Аналитический алфавит был создан акад. Н. Я. Марром задолго до революции. Можно смело утверждать, что составлен он был перво­начально для отдельных языков: армянского, грузинского и абхаз­ского, без оглядки на практическое его применение или хотя бы на теоретическое значение как единой универсальной, пригодной для обслуживания всех языков мира, транскрипции. Этот алфавит построен на следующей научной концепции истории звуков речи. Звуки речи развивались, согласно Н. Я. Марру, от сложных, но еще не расчлененных в своей первобытной сложности („диффузных звуков") африкат — к простым звукам современных языков: мгновенным („сильным" по Марру), длительным („слабым" по Марру). Исторически, таким образом, наиболее сложные африкаты являются и наиболее древними „доисторическими" звуками. Их „расщепление"
[44]
в ходе развития языка дает новейшие «простые» звуки. Итак, в из­вестную „доисторическую" эпоху развития речи существовали лишь не разложимо-сложные африкаты, позднее они расчленились на «простые звуки», и наряду с ними сами остались, как пережитки более древней эпохи. Африкаты являются, таким образом, в более древнюю эпоху, по Марру, нерасчлененными, неразложимыми, а следова­тельно для своего времени и единственными «простыми» звуками. Существующие в новейшую эпоху — эпоху фонетического строя — африкаты лишь в сопоставлении с наличными здесь простыми звуками воспринимаются как звуки „составные", „сложные". Из этого последнего состояния звукового состава языка и исходит Н. Я. Марр, соста­вляя свой „аналитический алфавит". Он „делит звуки, для удобства буквенного их обозначения, на простые (единицы), составные из двух звуков (десятки), в буквах слитно-двузначные, составные из трех зву­ков (сотни) и т. п., в буквах слитно-трехзначные построения"1.
        Таким образом, цифровая аналогия отнюдь не объясняет суще­ства аналитического алфавита. Она представляет собою именно лишь аналогию, позволяющую легче представить себе графическое построение букв аналитического алфавита. Буквы для простых звуков состоят из одного цельного знака, как и цифры для единиц, т. е. из простых латинских и частью греческих и русских букв. Буквы для африкат и других составных звуков являются графически тоже составными — для их изображения применяются те же простые цельные буквы, но с добавлением к ним одного-двух добавочных значков — „нулей" (надстрочных, подстрочных или слитных, как-то: точек, птичек, черточек, хвостиков, кружков и пр.). Так получаются буквы — „десятки" и буквы — „сотни", например:

Буквы  единицы          Буквы десятки                      Буквы сотни

t=т                      t=ц         t=ч                      t¸      

d=д                     [x]=дз         [x] =дж        [x]   и т.д.

         Из всего учения Н. Я. Марра о построении аналитического алфавита тов. Врубель ухватил лишь одну чисто внешнюю сторону — аналогию с цифрами и демонстрирует это, как „откровение", как величайшее достижение яфетической теории. «Отличительной чертой яфетидологического алфавита... является то, что буквы воспринимаются как цифры», пишет Врубель и продолжает: „В этом и заключается научное требование, чтобы каждый простой звук изображался простым начертанием и каждый сложный сложным"2. Для Врубеля в аналитическом алфавите не существует никакой
[45]        
теории, никакой тенденции развития языка, никакого научного соотношения с системой звуков, как качеств. Он ухватил в яфетической теории одну сторону, чисто количественную, и весьма доволен своим механическим „откровением": звуки воспринимаются как цифры1.
        Между   тем,  есть   над   чем   поразмыслить   лингвисту - яфетидологу, интересующемуся вопросами теории   и методологии   языкознания.   В теоретическом    фундаменте    аналитического   алфавита   есть трещина. Это сознает и сам автор его, акад. Марр,   когда пытается оправдать   противоречие   между „доисторической"   ролью звуков — африкат и их изображением в аналитическом алфавите: „Восприятия африкатов различных категорий, как   составных, а эле­ментов, на которые они разлагаются, как простых, нисколько не нарушает тот факт,  что составные звуки по своей  доистории  на   самом   деле не результат сложения простых звуков, до произношения которого человечество дошло постепенно соответственным развитием   произносительных органов, и  что они, составные звуки, именно и первичны   (разрядка моя — Н. Я.), являясь не   позднее возникшим комплексом элементов, а посильным для творчества различных частей органов произношения, не функционировавших еще каждая самостоятельно с присущим ей простым звуком; это — члено­раздельные фонемы, но все-таки из порядка близких к нечленораздельности диффузных звуков, еще не вполне расчлененные фонемы. Отношение простых звуков к ним, как к  составным, все-таки остается фактом, как в цифрах, отношение единиц к десяткам, сотням и т. д., хотя история числи­тельных выясняет, что  возникновение их вовсе не начиналось с  единицы (разрядка моя — Н.Я.). Остается, следовательно, разложимость составных звуков на два звука, других более сложных звуков на три звука, т.е. остается тот факт, что   в яфетических языках звуки делятся на звуки — единицы (простые), звуки —  десятки (составные), звуки — сотни (более сложно составные)".2
        Таким образом, развитие языка и по   Н. Я.  Марру   вовсе   не начиналось с тех простых звуков, которые изображаются в ААА простыми „стержневыми" буквами. Наоборот, основными в развитии языка звуками были именно африкаты, которые изображаются в ААА составными, вторично образованными буквами.   Основное  и   простое в доистории, таким образом, оказывается вторичным   и   составным  в  алфавите. Следовательно, ААА вовсе не построен на теоретическом осмыслении всего процесса развития
[46]        
звуков речи в целом. Он отражает в сущности статическое соотношение звуков в позднюю эпоху их развития — эпоху фонетического или флективного строя. Но если это так, то исчезает то основное достоинство, которое мы были бы вправе ожидать от ААА, как яфетидологического алфавита — дать отраженную в графике глубокую историческую концепцию, которая бы осветила процесс развития звуков от доистории до наших дней.
        Мы видим, наоборот, что сравнительно позднее состояние звуков речи собственно проецируется здесь в доисторию, перескакивая целую цепь исторического развития.
        Следует признать, что ААА лишается весьма значительной доли своего доисторического ореола и становится в общий ряд с другими системами аналитиков-фонетистов, исходящими из современного статического состояния звуков во флективных языках (вроде Еспер­сена с его „аналфабетической" транскрипцией).
        Крупным недостатком ААА является также его методологическая сторона.
        Применяя метод анализа в его чистом виде, невозможно, оказывается, дать, представление о рзвитии языка, как о едином диалектическом процессе. При аналитическом подходе к истории звуков диалектика развития неизбежно превращается в статику, звуки, как исторические категории, подменяются „звуками-цифрами". Качествен­ная сторона процесса выпадает. Выпадает и иная сторона дела — один из путей процесса развития звуков речи — путь синтеза.
        В едином процессе своего развития звуки речи не только разлагаются, расчленяются, но и слагаются, сливаются воедино, синтезируются. Так, подавляющее большинство фонетических алфавитов, употребляющихся на практике, представляет собою синтетические т. е. цельно-буквенные, а не аналитические системы. Точно также и общественно звуки в любом живом языке воспринимаются как неразложимые синтетические качества. Африкаты в этом отношении могут не отличаться от мгновенных, длительных (спирантов) и сонорных, что является пережитком их первобытного „диффузного" состояния.
        Лишь метод диалектического материализма, примененный к ре­шению проблемы алфавита, позволит создать диалектикоматериалистическую по форме графику, в построении которой моменты анализа и синтеза будут в равной мере сняты. Создание такой графики в отношении формы является делом будущего. Ни в коей мере нельзя считать эту проблему разрешённой яфетической теорией и выдвигаемым ею аналитическим алфавитом.
        Следовательно, аналитический алфавит вовсе не отражает диалектики процесса развития звуков речи в целом, а лишь современное статическое состояние звукового состава части языков большею частью флективного строя, проецируемое в доисторию.
[47]
     С методологической точки зрения абхазский аналитический алфавит ни с какой стороны не может быть назван марксистским, вопреки хвастливому заявлению тов. Врубеля: .„Н. Я. Марр не любит приводить цитаты, как это делают многие, но важно то, что он ставит вопросы марксистски и диалектически"1.
        Использовав формулировку Врубеля, мы можем сказать: проблема алфавита до сих пор ставилась им как по методу, так и по выполнению и не марксистски и не диалектически. Поэтому нельзя ссылаться и на то, что якобы сторонниками аналитического алфавита „отстаивается не безукоризненность аналитического алфавита, как он сложен конкретно в данный момент, а системы."2
        На основании вышеизложенного неудивительно, а наоборот в порядке вещей, если мы находим в „конкретно-сложенном" проекте абхазского аналитического алфавита довольно большое число как языковых, так и производственных недостатков. Постараемся вкратце осветить здесь этот вопрос.
        По словам Н. Я. Марра „... абхазский язык имеет почти восемь десятков (не менее 78) звуков. Алфавит, передающий все эти многочисленные фонемы, покрывает потребности громадного большинства даже яфетических языков Кавказа"...3 Тов. Врубель идет еще дальше и заявляет: „Необходим такой алфавит, который был бы мировым, т.е. который мог бы отразить в себе звуки в мировом масштабе... Яфетическая теория так вопрос и ставит. Н. Я. Марр создал алфавит для абхазского языка, этим он положил основание для мирового алфавита; дело специалиста... использовать этот алфавит и внести в него знаки.., тем самым обогащая основную таблицу мирового алфавита"4.
        Итак, по Врубелю абхазский алфавит является „основной таблицей мирового алфавита", по Н. Я. Марру он достаточен, чтобы покрывать потребности большинства яфетических языков Кавказа. Так ли это? Если речь идет о научно-лингвистических теоретических „потребностях" научных транскрипций, то для одних только черкесских языков и их диалектов нужно около 100 знаков.Если же имеются в виду практические алфавиты, то опять-таки только для пяти языков Северного Кавказа необходимо мини­мум 60 (58) букв,—число как будто покрываемое абхазским, но беда в том, что многих из звуков этих языков, а равно горских языков Дагестана, нет в абхазском, а следовательно нет для них и соответствующих знаков в ААА. Таким образом ААА отнюдь не покрывает оптимальной потребности девяти литературных языков Сев. Кавказа и Дагестана, не говоря уже о языках мира. В частности,
[48]    
в абхазском аналитическом алфавите (так как он создавался на фоне­тике яфетических языков) совершенно отсутствуют буквы для глухих мгновенных непридыхательных и ненадгортанных. Например, русские слова „тот", „кот", „топ" и т. д, аналитическим алфавитом никак изобразить нельзя, так как при написании tot, kot, top согласные должны произноситься как надгортанные, а при написании [значок Яковлева] как придыхательные, тогда как по-русски ни того ни другого ряда звуков нет. Между тем мгновенные этого типа — это самая распространенная категория звуков в западных и части восточных языков. Именно благодаря тому, что ААА создавался давно для отдельного конкретного языка без оглядки на потребности мирового масштаба, оказалось, что одна из самых обычных категорий звуков в языках мира осталась в нем без обозначения.
        Мы не будем перечислять здесь других непоследовательностей и прямых ошибок, существующих в абхазском аналитическом алфавите, вроде „несогласованности" (по признанию самого Марра) в обозначении шипящих (твердых и мягких) или обозначения одними буквами ş и x, и некоторыми другими двух совершенно разных категорий звуков: мягких палатализованных, или по Марру лингвализованных, с одной стороны, и особого типа переднетвердонебных щипящих не мягких, свойственных бзыбскому наречию абхазского языка, с другой. Скажем только, что абхазский аналитический алфавит, являвшийся для своего времени крупным научным достижением, в настоящее время значительно устарел и требует переработки вместе с основанной на нем яфетидологической транскрипцией. Мне кажется, мы вправе были отнести такой алфавит к фонетическим транскрипциям „со множеством иногда очень сложных случайно выбранных значков" (цитируемое Врубелем место из моей статьи „Математическая формула сокращения алфавита"), нисколько не беспокоясь о том, может или „не может" это „удовлетворить" тов. Врубеля.
        Столь же велики недостатки абхазского аналитического алфавита и с точки зрения практической —педагогической и производственной. Благодаря обилию одинаковых стержневых букв ААА чрезвычайно трудно запоминается. Такие знаки как [x] и т. д. постоянно путаются у обучающегося грамоте. Отсюда повышенные рецидивы неграмотности, полно забвение выученного алфавита школьниками во время каникул.
        Об этом писали сами абхазские учителя. Об этом же говорил в своем докладе официальный представитель Абхазии на II пленуме ВЦК НТА в 1928 г. в Ташкенте:

„Когда среди абхазских работников возникла мысль о переходе на латинский алфавит, они естественно обратились к ак. Н. Я. Марру
[49]
   с просьбой составить алфавит для практической работы в школе и для письменности. В ответ на это академик Марр предложил проект употреблять в школах его научную транскрипцию почти в неизмененном виде. Практическое удобство своей транскрипции академик Марр мотивировал тем, что она построена на чисто научных основаниях и поэтому является наилучшей для школьного употребления. Транскрипция академика Марра много раз обсуждалась абхазскими работниками и они обращались к нему с просьбой упростить эту транскрипцию. Академик Марр поручил художникам перерисовать формы букв, не изменяя самой системы их, и в этом виде алфавит был принят осенью 1925. Статьи на новом алфавите вызвали массовые отклики с мест о его практической трудности. Затем, организованные в августе 1927 года курсы в гор. Сухуме для массо­вого учительства и сельских секретарей, организованные для ознаком­ления с новым алфавитом и для изучения его, ясно показали отрицательное отношение курсантов к новому алфавиту, вследствие его больших трудностей, даже по сравнению со старым алфавитом".1

        С точки зрения   производственной,   обилие   надстрочных и подстрочных знаков в ААА (всех этих висящих при корпусе букв точек, „птичек" и др.,   которые не умещаются в строке, уширяют  ее, не допускают изготовления заглавных литер, легко обламываются, стираются и проч.) затрудняет техническое использование ААА.
        Неудивительно, что абхазский аналитический алфавит, будучи принят в Абхазии в 1924 году и практически введен в школы и печать в 1925 году, уже через два года вызвал сильнейший протест учительства и был заменен существующим сейчас новым унифицированным алфавитом. Так не в пользу ААА разрешилась единственная пока попытка яфетидологов „конкретно применить на практике положения яфетидологии".
        Теория, отвергнутая опытом, не может претендовать на сколько-нибудь определенную близость к марксизму. Очевидно в этой теории не все обстоит благополучно. Однако, вместо естественного казалось бы стремления найти, осознать и исправить свои ошибки, яфетидологи вроде тов. Врубеля спешат укрыться за цитатами из Марра. Практическое значение яфетидологической транскрипции по мнению Врубеля можно доказать ссылкой на самого Н.Я. Марра, который в „Абхазском аналитическом алфавите" изложил принципы его составления, причем установленные им письменные знаки служат не только для транскрипции, но и для практического письма"2 (это в 1931 году, когда ААА давно сдан в архив истории в Абхазии!). Далее следует цитата из Н.Я. Марра. Кого вы хотите провести
[50]    
таким приемом, тов. Врубель? Ведь именно мнение Марра о практической применимости аналитического алфавита нуждается в доказательстве. Цитата, которую как раз и нужно доказать, сама при­водится в качестве доказательства. Впрочем, тов. Врубель вообще не защитник цитат. Он признает только цитаты... из Марра, но зато резко выступает против необходимости цитат... из Маркса и Энгельса. „Н. Я. Марр не любит приводить цитаты, как это делают многие, но важно то, что он ставит вопросы марксистски и диалектически. Цитаты могут быть аргументами только тогда, когда они правильно поняты и правильно использованы; в противном случае они только выхолащивают учение. В лингвистике ныне любят приводить цитаты из марксизма (?), но плохо то, что к ним относятся формально"1.
        Как хорошо было бы, если бы тов. Врубель сам применил свой собственный совет к цитатам из Н. Я. Марра!
        В чем же методологические расхождения яфетидологов, защитников аналитического алфавита, и сторонников нового алфавита, и что имеют противопоставить последние по части теоретического обоснования алфавитной проблемы в противовес мнению яфетидологов?
        Практические недочеты аналитического алфавита показывают, что и в теоретическом его обосновании, в самом принципе, положенном в его основу, не все обстоит благополучно. Правда, аналитический алфавит имеет одну большую заслугу научного порядка: на его основе впервые была разработана единая научная транскрипция для всех кавказских яфетических языков. И вовсе не будет отрывом теории от практики, если мы признаем за ААА эту чисто теоретическую заслугу. Для тов. Врубеля вообще не существует различия между теорией и практикой. Он думает, что лозунг единства теории и практики снимает всякое различие между ними. При этом он ссылается на Н. Я. Марра, который в работе „Постановка учения об языке в мировом масштабе и абхазский язык" говорит: „Позволю себе лишь указать на явную неправду, когда в яфетидологическом алфа­вите, предложенном для восприятия в школах, указывают на какие-то буквы, имеющие значение будто бы для науки, но не для правильной письменной установки абхазского языка" (стр. 49). Однако абхазский аналитический алфавит теперь больше нигде в школах не преподается именно в силу своей практической неприменимости. Что касается числа букв, которое Марр определял как не менее „чем 78" (см. ААА, стр. 28), то оно на практике было сведено сначала к 69 (путем устранения именно лишних с точки зрения потребностей литературного языка согласных бзыбского наречия); затем путем введения мягкого знака количество букв в абхазском новом алфавите было доведено до 59. Таким образом буквы, по выражению Марра, имеющие
[51]        
значение „будто для науки, но не для правильной письменной установки абхазского языка" в абхазском аналитическом алфавите, вопреки Врубелю, все-таки нашлись и притом в довольно значительном количестве. Да иначе и не может быть. Ведь задача в том и состоит, чтобы служить практике. Но это вовсе не   значит, что теоретик не должен исследовать и научно разрабатывать десятки теоретических возможностей для того, чтобы из  всех них  выбрать только одну    практически наиболее выгодную. Теоретик-фонетист обязан теоретически   вскрыть  в данном языке все максимальное богатство звукового состава (фонем и их оттенков) именно для того, чтобы   в   проекте   практического   алфавита   освободиться от всего лишнего  и  выбрать лишь   практически необходимый минимум букв. Кто  не  понимает  этого  различия   между  теорией и практикой, тот никогда не решит проблемы практически применимого алфавита. разработанного на теоретически безукоризненной базе. В этом смысле я имею полное право отметить, что абхазский аналитический алфавит имеет в своем  составе теоретически необходимые, но практически ненужные и мало пригодные, очень сложные, случайно выбранные значки. Кроме того, в аналитической  транскрипции отчасти сохраняется, как пережиток физиолого-акустического механицизма фонетиков-индоевропеистов, неразличение фонем и их вариантов.
        Основной причиной недостатков аналитического (я бы не сказал яфетидологического, так как я  не  считаю  аналитический алфавит и проблему   истории письма  неотъемлемой частью самого существа яфетидологии) понимания  проблемы   алфавита  и письменного языка у  Врубеля  является,  на   мой  взгляд,  совершенно  неправильная, немарксистская концепция взаимоотношений письма и языка в их истории и в их отношении к базису. В этом кроется, по моему, причина бесплодности  попыток яфетидологов разрешить  хоть одну проблему языкового строительства. У яфетидологов, по существу   говоря, отсутствует сколько-нибудь четкое и ясное марксистское определение этих взаимоотношений. Как прикажете, например, понять следующую аллегорию:   „Таким   образом   язык  и   письмо на этой ступени стадиального развития (т. е. на стадии выделения из единой кинетической речи   двух   языков — звукового   и   письменного — Н. Я.) конечно, не близнецы или двояшки, а все-таки брат с сестрой". Или еще — „Язык мог бы  сказать:  Неразлучное  дружище письмо — старый враг мой и злой соперник до наших дней в науке об языке"1.
        Там, где Н. Я. Марр выражается более прозаическим языком, он старается особенно подчеркнуть момент тождественности языка и письма и зависимость последнего в развитии от первого: письмо это „нераздельная с памятных для человечества [времен] с языком
[52]           
единая величина." „Пока нам достаточно хорошенько зарубить на видном и памятном месте, что судьбы письма органически связаны с судьбами языка, язык же, если он не мертв, органически же увязан с общественностью"1. Таким образом, по Н. Я. Марру, язык и письмо органически едины. Но язык звуковой, по его мнению, является ведущим началом, он развивается на основе развития общества и в своем развитии влечет за собой и письмо. Выражаясь марксистски, мне думается, можно понять концепцию Н. Я. Марра лишь следующим образом: язык—надстройка над общественностью, а письмо—надстройка над языком.
        Отсюда, из этих теоретических предпосылок акад. Марр делает и практические выводы, касающиеся установок языкового строительства: „Раз положение о неразрывной связи проблемы о письме с интересами речи, какой бы технически она ни была конструкции, линейной или звуковой, находит опять-таки свое еще и историческое, мы бы могли смело сказать — даже т.н. „до-историческое" оправдание, социально-органически вытекающее из истории развития производства и его техники и т.д., то всякий уклон от этой генеральной линии есть не только просто отвлеченная академическая неправильность, случайная неувязка, а угроза, безразлично намеренна она или не намеренна, подрыва нашего современного социалистического строительства".2
        Таким образом, в письме Марр видит лишь одну языковую сущность. Всякое иное понимание—угроза социалистическому строительству. Верны или нет эти основные положения аналитической теории алфавита и письма?
        Мне   кажется,   что  доля  истины   в них есть, но только „доля". Полная   истина  заключается   в   том,  что  на   данном   этапе развития общества, капиталистического и особенно социалистического, ведущим началом в   процессе   языкового   развития   является   письменная или, лучше сказать, графическая речь. Происходит это потому, что в классовом обществе   письмо   (письменный   язык)   давно   перестало быть только особой формой звукового языка. В еще большей степени оно стало в руках господствующих классов орудием и продуктом особого машинного производства. Классовая и   производственная сущность алфавита и письма заслонили и отодвинули на задний план их языковую сущность. Новые   формы   языка   сейчас   создаются главным образом политикой  и  производством (ср. напр., появление в связи с революцией многочисленных типов сокращенных слов, влияние орфографии на произношение и пр.).
        Это отнюдь не исключает и обратного воздействия устной речи на   письмо  (пересоздание   русского  алфавита   и   орфографии   и пр.).
[53]
         Однако ведущим является письмо как политическая и индустриальная форма языка по преимуществу. Таким образом рассмотрение современного письма, современной графической речи, только как „явления" звуко-языкового порядка, однобоко и по существу дела оппортунистично, так как замазывает политический по преимуществу характер языкового развития в наши дни. С нашей точки зрения письмо есть политика и производство в первую очередь и лишь в третью очередь звуковая форма. Поэтому при построении алфавита для нас гораздо важнее воплотить в нем национальную политику пролетариата и требования социалистического производства, чем звуко­вые языковые отношения, частью восходящие еще к эпохе доклассового общества. А ведь „аналитическая" теория на первом месте преследует именно последнюю цель. Таково одно из крупнейших методологических расхождений между сторонниками аналитического алфавита и нами — сторонниками и распространителями нового унифи­цированного алфавита. И никакие крики Врубелей, Дмитриевых и других о „зажиме" яфетидологии не помогут им замазать в глазах советской общественности реакционную (в вопросах языкового строительства) сущность их позиции.
        Из этого  основного   расхождения проистекает и различное по­нимание нами и некоторыми яфетидологами процессов исторического развития языка и письма в их взаимодействии. По Н.Я. Марру первичная речь „линейная", „ручная", или „кинетическая" (язык жестов) представляет собою одновременно  и  письмо. Затем, на следующей стадии развития, из этой единой речи выделяются одновременно два языка.: „один—звуковой язык, другой — письменный, т.е. письмо, первоначально магическое письмо". Далее, по словам Марра, „взял верх , и  прошел с триумфом трудовую  стезю   всех ступеней стадиального развития своей базы производства с материальной культурой и социального   строя,   да   техники   того   и   другого,   тот   язык,   который оказался  в  обладании  орудием   более гибким и творчески могучим. Орудие это, звуковой символ, не дар природы, а искусственный продукт трудмагического (?) действа, превосходило   натуральное орудие  кинетической   речи,  руку,  как надстроечный фактор воздействия  (разрядка  моя — Н. Я.)  в  области  техники и в области идеологии — воздействия  не  только  на  внутренний  мир, физиологические  части всего сложного аппарата речи, помимо звуков—произ­водственного, но и на внешний мир — материальный, а с ним и соци­альный. В этом смысле звуковая  речь бесспорно является фактором (!) в истории материальной культуры"...   „И это дало все преимущества звуковому символу, как орудию языка, для его  творческого триумфа перед графическим символом речи, обреченной на продолжение или эволюционное развитие линейных образов ручного языка"... «Как  речь,   графика   быстро   изжила   себя вслед за сродной ручной
[54]    
или  кинетической  также линейной  речью,   обратившись   в простую орнаментацию".

„Утратив возможность развиваться как речь, как смена ручного языка, графика стала на службу восторжествовавшему звуковому языку стабилизациею звуковых символов, а с этого момента графика лишь, как письмо, прошла все этапы коренных перестроек звуковой речи и, объединившись с нею, теперь не только разделяет уже в печатном виде ее триумф, но содействует усилению массовости этого триумфа печатью, книгой, публицистикой и журнально-газетным производством. Пока отнюдь не теряет смысла утверждение, что печать, следовательно письмо... великая творческая сила, именно как актуальнейший язык общественности"1.

        Итак письмо, по Марру, как специфически письменный язык, появляется вместе с появлением звукового языка. Оно уступает ему ведущую роль в языковом развитии. И лишь в конце этого развития письмо, как печать, печатный язык, становится „актуальнейшим язы­ком общественности".
        Для нас, пожалуй, не важно сейчас вдаваться в детали Марровской концепции истории развития письма, более подробно, хотя и очень схематично, изложенной в ААА, стр. 18—19. (Пиктография — как междуплеменное, я бы сказал, вненациональное, внеплеменное письмо, клинопись — как письмо целых слов и слогов, письмо „многоплеменных объединений", фонетическое письмо—как национальное). Важно отметить, что, несмотря на то, что внешняя сторона процесса разви­тия у Марра опять-таки содержит лишь „долю истины", бросается в глаза, что „стадиальность" этого процесса у Марра ничего общего не имеет с развитием социально-экономических формаций. Так, он опре­деляет время выделения звукового языка и письма следующим образом: „И вот потребности от наросшего неумещающегося в средства ручного языка накопления идей (разрядка моя — Н.Я.), обязанных своим происхождением развитию материальной культуры, самого производства и его техники, а с нею неразрывно и социальной структуры, вызвали к жизни диалектический процесс выделения из единой в начале кинетической или линейной речи, ручной речи, двух языков, их коих один—звуковой язык, другой — письменный, т. е. письмо, первично магическое письмо"2.
        В другом месте Марр отвечает на вопрос — когда же язык стал звуковым?—следующим образом: „Этот первичный и по узкому объему и, разумеется, первобытный по структуре язык может найти дату своего происхождения на той ступени стадиального развития человечества, в том пласте культурных наслоений диахронического
[55]        
разреза, к которому относятся или могут быть отнесены предметы с изобразительными мотивами, поскольку в них... можно распознать магически значимые геометрические... рисунки-символы, зачатки первобытной письменности"... „На этой ступени общественность была не родовая по крови, а все еще производственно сложенная с косми­ческим уже тотемом — солнцем"1.
        Итак, по Марру письменный язык, как особая форма языка, противопоставляемая звуковому, появляется в тотемическом, дородовом обществе, в связи с потребностями магического культа. Вместо анализа социально-экономической основы этого появления нам преподносится в качестве его причины — „накопление идей" (см. выше) — чисто механическая концепция, отдающая кроме того еще богдановским идеализмом. Факты истории письма говорят иное. Прежде всего мы должны расчленить явление письма: письмо, как непосредственное выражение сознания, как своеобразный язык изображений, это одно, в дальнейшем условимся называть его „языком графики," „языком письма", а звуковой язык, принявший письменную форму, это качественно совсем иное явление — это пространственная материализация звуковой речи, которую условимся называть в дальнейшем письменным языком или графическим языком (речью). Графика вообще, как изобразительное средство выражения сознания (т. е. язык графики), появилась вместе с возникновением общества, наряду с языком, ко­торый, по моему личному мнению, первоначально не был чисто кинетическим (линейным, ручным), а являлся в нерасчлененной форме звуко-кинетической речи. Жесты, мимика и пластика всего тела непременно сопровождались в нем звуками, что и составляло единые цельные еще нечленимые сообщения. Специфическая линейная речь значительно более позднее явление. Следует признать правильным утверждение Марра, что язык графики (пиктография, письмо символов) появляется в тотемическом детстве. Однако, в корне неверно, что графическая речь настоящее языковое письмо или письмо в собственном смысле этого слова, возникает уже в доклассовое обществе. Факты истории общества говорят иное. Самые примитивные виды звукового письма, напр., письмо слов, слоговые иные их формы появляются только с возникновением классов. Графический или письменный язык, как язык звуковой, пространственно материализованный, есть  специфическая  форма  языка господствующих класссв.  Он  возникает с возникновением классового общества. Причиной  его  появления служит вовсе не „накопление идеи", а потребность господствующего  класса   в  расширенном общении,  т.е. таком,  которое  бы  не было ограничено ни рамками племенной тер­ритории, ни устной традицией родственных поколений. Эти потребности
[56]        
возникают с возникновением первых государственных  образований,  что  в свою очередь связано с частной собственностью на средства производства. Фонетическое письмо — письмо звуков возникает уже значительно позже появления классового общества, по-видимому, в связи с образованием раннего торгового капитала и колониальной торговли в Средиземноморье. При капитализме же появляется специфическая форма письменного языка — индустриальная его форма — „полиграфическая речь".
        Если Марр дает немарксистскую концепцию стадиальности развития письма, то в статье Врубеля вопрос об истории развития письма целиком выпадает. Он для нашего автора просто не существует. Тов. Врубель думает, что проблема алфавита для совре­менности может быть решена без всякой оглядки на историю графического языка.
        Ясно, что туманная, путанная, хотя в некоторых деталях и близкая к истине, но в целом не марксистская, замазывающая момент появления и развития классов, как крупнейший и важнейший для нас сейчас фактор языковой эволюции, методологическая и историческая концепция, изложенная в разбираемых нами работах, приводит к столь же неясной и неправильной установке в деле решения задач современного языкового строительства и языковой политики. В своей работе „Абх. анал. алф." (стр. 16—17), провозгласив „путь человеческой речи от многоязычия к единству языка", акад. Марр поясняет, что единство языка „неизбежно наступит в путях естественного процесса общественной жизни народов". И далее: „Конечно, более развитая общественность может ускорить и должна ускорить этот процесс, на путях законов общественного или коллективного творчества, в котором все народы мира призваны принять участие, независимо от их воли. Это процесс мировой, от которого ни одна национальность не может спастись, великодержавная не больше, чем слабосильная. Процесс мировой в то же время нисколько не угрожает ничьему национальному росту, ни в какой мере разви­тию национальных языков и письменностей, хотя бы ныне возникающих. Это мировой процесс громадного охвата, идущий... поступью, общей с мировым хозяйством, ведущим к унификации человечества. Это дальнейшие этапы победоносной борьбы человечества над природой... Потому-то это дело не только естественников... но также и, особенно, общественников... При движении по этому неизбежному пути, условия взаимообщения народов всего мира не в меньшей степени требуют единства письма, т. е. тождества основных начертаний алфавита и тождества приемов воспроизведения сложных звуков, исходящего от основных или простых звуконачертаний".
        Весь смысл „боевого" выступления тов. Врубеля как раз и заключается  в   развитии  этой   мысли:   „Если   учение   о   языке   ныне
[57]           
ставится в мировом масштабе, то одновременно с этим нужно также поставить в мировом масштабе вопрос о едином письме. Проблема назрела. Проблема, которую пора разрешить"1. Следует ссылка на работу Н.Я. Марра „Актуальные проблемы и очередные задачи яфетической теории" (Москва 1929 г.), где читаем: „Учение об языке ставится уже в мировом масштабе" (стр. 10). „В связи с установлением уже этого одного языковедного положения к нам подошла проблема технического порядка, насущно необходимая и требующая безотлагательного решения в интересах упорядочения и усовершенствования средств исследовательской работы — это проблема единого письма для всех видов языкового материала. Но ведь это в это же время актуальная общественная проблема при идущей гигантскими шагами интернационализации культуры… Это актуальная проблема, очередная задача и в разрезе потребностей СССР, именно в национальном разрезе. Разве наше новое советское социалистическое строительство может мириться с кустарным по автономиям составлением письма без учета теоретических достижений и практических перспектив нового учения об языке, строящегося в мировом масштабе?" (стр. 11).
        Ставить проблему алфавита сразу в мировом масштабе — значит забывать, что эта проблема не может быть решена вне условий мирового социалистического общества. Мы же сейчас живем в условиях строительства социализма в одной стране, в переходный период. Нужно решать сейчас проблему не мирового алфавита, а унификации алфавитов в СССР, как известного шага на пути к мировому алфавиту. В этом отношении нельзя согласиться и со следующим призывом, который читаем в работе „Языки письмо": „Не может быть речи ни о какой паллиативной реформе ни языка, ни грамматики, ни следовательно письма или орфографии. Не реформа, а коренная перестройка, а сдвиг всего этого надстроечного мира на новые рельсы, на новую ступень стадиального развития человеческой речи, на путь революционного творчества и созидания нового языка (стр. 2З).
        Этот „радикализм" вряд ли осуществим в переходный период. Следует отдать себе ясный отчет в том, что в ближайшее время мы должны будем в известной мере использовать в области языковой политики, наряду со строительством нового, и старое буржуазное наследство, перерабатывая и приспособляя его к потребностям соцстроительства. Мировой масштаб тов. Врубеля нереален и вреден, ибо на деле он ведет к отрыву от реальных потребностей сегодняшнего дня, к игнорированию культурного уровня трудовых масс и потому на деле к срыву дела культурной революции. Позицию т. Врубеля, характерную и для других отдельных яфитедологов, можно охарактеризовать как определенный левый загиб в вопросах языковой политики.
[58]
     Как же оценивает тов. Врубель языковую политику, осуществля­емую в СССР, и в частности латинизацию и унификацию, проводимую на Советском  Востоке?  „Выработкой   яфетидологического  алфавита для   китайского  языка   мы продолжаем борьбу с «латинизаторами», которые маршируют от яфетидологии, т. е. предают   забвению и не­дооценивают   выставленные  ею  положения  в   отношении   проблемы алфавита". Далее тов. Врубель цитирует вполне заслуженную отрицательную оценку Н. Я. Марра положению с алфавитами на буржуазном Западе и   неожиданно   переносит  эти  упреки на работников нового алфавита в СССР: „Здесь (у Марра — Н. Я.) дается ответ — „латинизаторам" и их работе. Ели они мыслят, что создают единое мировое письмо, то это только фикция, так как в их творении латинское письмо по-прежнему индивидуализируется по каждому  народу, а отсюда вывод, что они  не  создают  никакого единого мирового письма"1. И не собираются этого делать, тов. Врубель, потому что прекрасно знают, что создавать единое мировое письмо на данном этапе социалистического строительства — это то же самое, что создавать   сейчас  единый   мировой   язык,   что   противоречит   установкам, данным   XVI   съездом   ВКП(б)   и   т.   Сталиным    по    этому вопросу. „Кроме того они („латинизаторы") — продолжает Врубель — „не рассматривают письмо как идеологию. Нет системы, нет правильного представления об едином мировом письме, а отсюда не может быть и правильной постановки, а также и практического разрешения проблемы алфавита". Итак,   новые   откровения тов. Врубеля состоят в том, что единственная правильная   постановка вопроса о практическом разрешении проблемы алфавита в период строительства социализма в одной стране есть ориентация на единое мировое письмо. А куда девалась проблема письма переходного периода? Что же касается   латинизации в наших  условиях, — пишет в заключение своей статьи т. Врубель, то она в настоящее время выросла стихийно, как стремление удовлетворить   социальный заказ, предъявляемый пролетариатом в интересах   интернациональной культуры. Однако, этот заказ выполняется неудовлетворительно... Латинизация не приводит к унификации 2. Так   безаппеляционно  разделывается тов.  Врубель с тем делом огромной революционной культурной ценности, благодаря   которому   впервые в истории создана массовая письменность трудящихся Востока.
        Тов. Врубель забыл, что даже кличка яфетидолога и цитаты из Н. Я. Марра не избавляют от необходимости документально обосновать свои утверждения. Однако, ни одного факта, касающегося недостатков унификации алфавитов в СССР, Врубелем не
[59]        
приведено. На обычном языке такие голословные утверждения именуются клеветой, в данном случае клеветой на всю передовую национальную — общественность Советского Востока, которая  вынесла великую борьбу за „новый алфавит" на своих плечах. Впрочем, для тов. Врубеля есть извинение — он  абсолютно не знает ни истории создания и распространения нового алфавита  в СССР, ни тех практических и теоретических работ, которые легли в его основу. При этих условиях, конечно, трудно фактически обосновывать свои положения.
        Есть и кроме Врубеля яфетидологи, которые договариваются до прямой клеветы в оценке нового алфавита. Таков напр. Дмитриев (Кельда), который договорился до того, что назвал новый алфавит „реакционным в самом процессе своего создания", а руководство созданием нового алфавита — реакционным руководством (см. стенограмму его доклада 5 мая с. г.).
        Это уже наглая клевета на алфавит и тех работников передовиков и партийцев, которые руководили и руководят его распространением.
        В чем же причина этой ожесточенной кампании, которую ведут отдельные яфетидологи против нового алфавита? Ларчик открывается просто. В свое время они не потрудились примкнуть к великой алфавитной революции, не пожелали включиться в ряды работников латинизации. Теперь же они становятся в позу обиженного самолюбия и вопят: «батюшки, нас забыли». Как иначе прикажете понимать следующие строки тов. Врубеля: „ До настоящего времени мы в этом деле имеем большую неувязку в том смысле, что никто еще не поставил вопрос об использовании яфетидологии в этом направлении, о конкретном применении на практике ее положений"... „В том-то и суть, что надо органически увязать науку о языке производством, поставить ее на службу социалистическому строительству, надо заострить вопрос об использовании яфетической теории в деле составления алфавитов для бесписьменных и младописьменных языков"1. В том-то и суть, тов. Врубель, что об участии в работе по унификации алфавитов должны были позаботиться в первую очередь сами яфетидологи, а где они были до сих пор? По-видимому они считали, что палеонтология речи и разложение на элементы более актульные задачи, чем создание хотя бы одного приемлемого национального алфавита для одного из народов СССР.
        Как же расценивают сами яфетидологи эту великую по словам Ленина алфавитную революцию, которая явилась необходимым условием и орудием политического воспитания в духе коммунизма трудовых масс Советского Востока? Здесь яфетидолог Дмитриев пытается доказать, что это была-де лишь буржуазно-демократическая
[60]        
реформа, что Ленин де имел в виду не октябрьскую, а февральскую революцию.
        Таким образом, оказывается, что на нашем Советском Востоке мы имеем и посейчас буржуазно-демократическую культуру и никакого социалистического строительства в этой области.
        В противовес этой клевете мы должны прямо заявить, что грамотность трудовых масс, советская школа и литература, которые созданы на Советском Востоке, а также борьба и окончательная победа над клерикально-буржуазными алфавитами (арабским и другими) совершены пролетариатом в союзе с трудовым крестьянством именно с помощью „нового алфавита". Если рассмотрим теперь вопрос о форме этого алфавита, то придем к выводу, что латинская основа взята здесь, как последнее достижение буржуазной полиграфической техники. Эта основа, однако, коренным образом переработана в условиях социалистического строительства. В результате вместо отдельных буржуазно-национальных алфавитов, которые мы имеем на Западе, в СССР создан единый унифицированный алфавит как совокупность отдельных национальных алфавитов народов СССР.
        Унификация, правда, представляет собою еще не законченный революционный процесс, который продолжает развиваться по мере развития культурной революции.
        Иначе мыслят дело яфетидологи такого типа, как тов. Врубель. Они думают, что вместо продукта передовой машинной капиталистической техники мы должны взять за основу яфетидологическую транскрипцию — продукт кустарного кабинетного творчества и ручной техники отдельного, хотя бы и крупнейшего, ученого. Они думают, что эта выработанная кабинетным путем транскрипция может быть в один прекрасный момент, сверху навязана всем национальностям СССР и даже всего мира. Нет, процесс унификации есть живой общественный процесс. Он назревает и совершается в трудящихся массах, руководимых пролетариатом и его партией. И потому правильно была организована работа нового алфавита, как широкая развиваю­щаяся общественная массовая работа. Новый алфавит на деле до­казал свою революционную сущность, свое производственное и техническое совершенство и, наконец, национально-языковую гибкость. Кто хочет работать в общих рядах национальной общественности Советского Востока под знаменем нового алфавита — милости просим. Кто же будет делать из этого вопросы личного самолюбия, кто будет стремиться протащить под флагом унификации и яфетидологии различные кустарные кабинетные алфавитные проекты, того нацио­нальная общественность жестко ударит по рукам.