Оглавление

[26]

II. ЯЗЫК И МЫШЛЕНИЕ

„Не только языковедам старой школы, но и всем этнографам и археологам, интересующимся генетическими вопросами бытовых народных мировоззрений и верований, представляется, что в языке изначален или первичен ряд обычных ныне в нашей речи слов... Происходит это, поскольку речь об этнографах, от голого эмпиризма, который обосновывается на одном статическом положении дела у так называемых первобытных народов". Такими словами предваряет Н. Я. Марр свою работу „Стадия мышления при возникновении глагола 'быть'" (Избр. работы, т. III, стр. 85, 1930 г.).

Построенная по существу на терминологическом анализе, эта работа яснее многих других своих предшественников выдвигает стадиальность мышления в параллель к уже поставленной на очередь стадиальности языка. Такая проблема, рано или поздно, должна была стать на очередь, поскольку весь предыдущий период, начиная с 1920г., усиливал упор на семантику слов, то есть выдвигал к исследованию не столько формальную сторону, сколько содержание в форме.

Значимость и оформление уже хорошо знакомы лингвистам задолго до концепций нового учения о языке. Решающим с этой стороны новшеством явилась не их взаимосвязь, а подход к тому же материалу с истолкованием его в исторической динамике. Стадиальность формы непосредственно связывается со стадиальным же изменением содержания. Тем самым оба они, и форма и ее значимость, уже перестают рассматриваться стабильно. С другой стороны, семантика лексического запаса неминуемо вела к мировоззрению вообще, а не только к конкретному восприятию данного термина. Поэтому такие работы даже 1924 г., как, например, „Яфетические переживания в классических языках и 'вера' в семантическом кругу 'неба'" и другие того же порядка не могли замкнуться в голое констатирование значимости за разбираемым словом. Наоборот, само значение слова продолжало бы оставаться темным и непонятным без восприятия его самого в общем комплексе всего миропонимания изучаемой эпохи. Более того, яфетические пережитки и классические языки, затронутые в упомянутой
[27]
работе, сами собою ставят вопрос о коренном расхождении не только яфетических корней с их окружением в языках классического мира, но и семантики терминов и их семантических переходов в различных стадиальных отрезках исторического процесса развития речи и мышления.

Весь путь исследовательской работы последнего десятилетия жизни акад. Н. Я. Марра, выдвигая одну за другою задачи уточнения социального обоснования привлекаемых к исследованию языковых фактов, ведет к последней поставленной им теме: „Язык и мышление". Она оказывается прямым результатом перевода лингвистического учения на арену обществоведческого историзма, результатом подхода к речи истолкованием ее носителя, что привело к необходимости учета современных изучаемой речи социальных структур с выяснением исторических причин, обусловивших их собственные изменения.

Такая схема с уточненною социально-экономическою периодизацией уже имелась налицо в целом ряде работ. „Немецкая идеология", „Капитал", „Диалектика природы", „Происхождение семьи, частной собственности и государства" укрепляют диалектические позиции в исследовательской работе Н. Я. Марра и ускоряют переход лингвистического учения в материалистическое языкознание. Такой путь был неизбежен, поскольку Н. Я. Марр не только признавал язык за явление социального порядка, что утверждается и индо-европейским языковедением, но и пришел к категорическому выводу о невозможности оторванного от социальной базы изучения языка во всем его историческом разрезе. Вместе с тем все более уточнялось и представление о нормах сознания и об особой роли последнего в истории развития языкового строя.

Если язык определяется как практическое действительное сознание и если последнее воспринимается как особенность человеческого общества, обусловленная в своем происхождении и последующем развитии трудовою деятельностью, то и сам язык в его ступенчатом движении распределяется по стадиям в зависимости от изменения форм сознания и своего взаимоотношения с ними. Такое единство языка и мышления вытекает из того, что человечество, меняя формы производства и социальных отношений, изменяет вместе с тем и нормы своего сознания, влияя тем самым на перемены, происходящие и в практическом сознании, то есть в языке.

Человечество в своей трудовой деятельности выявляет развивающееся благодаря ей мышление. Оно, двигаемое трудом, выражается в результате трудового же акта. Следовательно, не один только язык, но и все продукты человеческого труда носят в себе отпечаток мышления. Стоя на этих позициях, исследователь еще более убеждается в правоте утверждений Н. Я. Марра о взаимной плодотворности для
[28]
лингвиста и историка-обществоведа предлагаемого стыка обществоведческих дисциплин, сохраняющих каждая свою специализацию и в то же время объединяемых общею конечною целью изучения человека и его истории. В этом намечаемом сближении пока еще разрозненных исторических дисциплин языкознание занимает свое определенное место как наука, изучающая „реальное сознание".

При таком положении ясно, что обществоведы различных специальностей, а не одни только лингвисты, не в праве отстраняться от учета действующих норм мышления, уточняющих понимание самого изучаемого объекта. В противном случае усиливается довлеющее внимание только на внешнюю форму, на ее описание и на сравнение форм друг с другом, откуда и берет свое начало сравнительно-описательный формализм, приведший к вещеведческой археологии, к сюжетоведческому фольклору, к описательной этнографии и к формальной лингвистике. Между тем, изучение явления общественной жизни только в его внешнем облике, без углубленного учета его содержания, не дает полного анализа и нередко ведет к неправильному пониманию самой формы. Другое дело — поставить себе задачею установить тот план, который уже имелся в голове человека, виновника данного общественного явления.

Именно в этих целях Н. Я. Марр выдвигает вперед проблему сознания. Но само сознание вовсе не стабильно. Оно равным образом изменяется резкими скачкообразными переходами, осложняя тем самым исследовательскую проблематику. У ученого нередко происходит именно здесь наиболее показательный разрыв формы с ее содержанием. Форма, легче воспринимаемая в ее внешнем описании, довлеет над поисками ее же социальной значимости. И даже в тех случаях, когда внимание обращается и на внутреннюю сторону изучаемого предмета, архаичная форма зачастую заполняется функциональным содержанием, соответствующим нормам мышления самого исследователя. В этом отношении требуется свой настойчивый корректив. Его и вводит Н. Я. Марр своим указанием на стадиальную палеонтологию, связывающую форму с ее ей же современным содержанием. В намечаемых заданиях получает более решающую роль лингвистический материал, вскрывающий своим анализом, во всяком случае ярче, чем археологический памятник, пережитое состояние мышления, досягаемое и для эпох, свидетельствуемых ископаемым предметом.

Тем самым, вместе с сознанием, выдвигается на первый план и реальное сознание, язык. Н. Я. Марр, углубленнейший языковед по основной тематике своих работ, не допускает более обособленного и самодовлеющего языкознания. Он уже в 1931 г. решительно отстаивает новые языковедческие позиции. „К проблеме о мышлении, — говорит он, — новое учение об
[29]
языке подходит без колебания, вынуждено подходить к ней без всякой лицемерной осторожности. Вынуждает сила разъяснившихся до своих производственно-общественных корней взаимоотношений языковых фактов. Проблема о мышлении это одна из величайших, если не самая великая теоретическая проблема в мире, именно потому, что его корни находятся не в нем самом и не в природе, а в материальном базисе" (Язык и мышление, 1931 г., Избр. работы, т. III, стр. 104).

Выдвигая для языкознания новую тематику, Н. Я. Марр поставил вопрос о взаимоотношении формы и содержания на совершенно иную, чем раньше, плоскость. До того форма и содержание фактически ограничивались семантическою и формально-лексическою сторонами в стабильном сочетании значения и оформления, застигаемыми в исследуемый момент. Затем обе стороны стали прослеживаться в их движении, заключающемся в сравнении ряда моментов в пределах оторванно взятого явления. Теперь же, с выдвижением внимания на мышление, та же проблема стала не только внутри языка во всем его комплексе, но и в его отношении к сознанию, проявляющемуся как в семантике, так и во всем строе речи. О т этого выиграла стадиальная характеристика языка и уточнились сложнейшие моменты языкового развития вообще, в том числе вопрос о логических и грамматических категориях речи, об активных и пассивных формах и т. д., то есть не только моменты этимологии лексического запаса, но и изучения морфологического строя и синтаксиса.

Строй речи не случаен в своем образовании, хотя и многогранен в своем выявлении и в генезисе своих форм. Последние обязаны своим появлением не самим себе. Так, например, происхождение местоимений связано с ростом разделения коллективного труда, с выделением индивида в общественном коллективе и с осознанием прав собственности, переходящей от нераздельного общего пользования в частное. Различие восприятия собственности ведет к осознанию владельца, сначала коллектива, а затем лица, что в языковом строе выявляется в личных местоимениях. Лингвистический материал отразил эти положения и дал Н. Я. Марру возможность обосновать их в статье „Право собственности по сигнализации языка в связи с происхождением местоимений" (1930 г., Избр. работы, т. III, стр. 182, 188 и др.). Проведенная тут разработка материала затронула и генетический вопрос о данной грамматической категории, что не входит и не может входить в задание описательных грамматик, дающих внешнее определение формы, вовсе опуская историзм ее содержания и тем самым изымая историзм из весьма показательного языкового материала. Между тем, продолжая исследование по тому же пути, можно проследить процесс местоименного оформления имен и глаголов, то есть генезис и этих грамматических видов,
[30]
также как и последующее развитие форм склонения, спряжения и т. д.

Здесь языковой материал, в своих уцелевших пережитках, вскрывает экономическое состояние и формы общественного строя в достаточной степени определенности, что остается недосягаемым для археологических памятников. Стоит только отказаться от формально-описательных построений сравнительного языкознания, как языковые факты начинают разворачиваться в руках исследователя в детализированную историческую перспективу. Такой лингвист, в то же время и археолог, как Н. Я. Марр ясно представлял себе, не воспринятую его же археологическим окружением, сложность путей историка материальной культуры, загнавшего себя в тупик, не находящего выхода из вещеведческих оков и тем не менее совершенно не оценивающего доступной ему помощи со стороны лингвистических исследований, остающихся попрежнему чуждыми ему и непонятными (В тупике ли история материальной культуры, 1933 г.). Н. Я. Марр был безусловно прав, указывая на богатство исторических сведений, скрытых в языковом материале. Эти сведения проливают свет на отжившее прошлое. Кроме того анализ языка в его движении в тесной связи с движением мышления приблизил лингвистику и к актуальному заданию текущего момента языкового строительства, к моменту стройки речи при массово меняющемся мировоззрении нашего времени.

Почва для лингвистического анализа укрепилась на новых основах, давая возможность подведения фактического обоснования под исследуемую форму, что бессильно было сделать формальное языкознание. Последнее само, упирая на форму в ущерб содержанию и прослеживая их в формальном же сочетании статичного момента, дает чередующийся статичный историзм без установления причин движения формы. Тем самым утрачивается спецификум языка как реального сознания, и сам языковой материал остается столь же формально бесплодным, как и остальные лишь формально изучаемые отрасли социологии.

Н. Я. Марр в корне изменил основную постановку самодовлеющего языкознания, выдвинув новую концепцию, характеризуемую им следующими словами: „новое учение об языке по яфетической теории основано в первую голову на закономерности возникновения и развития сначала речи, потом слов, как социальных стоимостей, порождаемых производственными отношениями в процессе их диалектического развития и оформляемых мышлением соответственных стадий и в том же порядке возникших их взаимоотношений, увязок, служебных частиц. Благодаря палеонтологии речи, — продолжает Н. Я. Марр, — вскрывшей смену значений слов, этих надстроечных социальных стоимостей, на различных ступенях стадиального развития,
[31]
новое учение об языке не выделяет вопроса о происхождении мышления из глоттогонии (языкотворчества) и, ставя проблему о происхождении языка, как основную, тем самым, считает первоочередной и проблему мышления, отводя служебное место технике речи, звуковая она или ручная" (Язык и мышление, 1931 г., Избр. работы, т. III, стр. 106).

Речь изначальна в истории человечества, также как и сознание, связанное со скачком в человеческое общество из животной орды (там же, стр. 104). Но речь, как и сознание, изменяются в зависимости от хода развития хозяйственных форм и социального строя. „...Люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с данной действительностью также свое мышление и продукты своего мышления" (Немецкая идеология, стр. 17). Изначальна и членораздельная речь, являвшаяся вслед за трудом и вместе с ним главным стимулом развития человеческого мозга (ср. Диалектика природы, стр. 53). Все же первоначальная речь, по утверждениям Н. Я. Марра, была не звуковая, а кинетическая (линейная ручная, речь жестов, мимики и телодвижения вообще).

Звук, как таковой, наличен и в начальном периоде речи, подчиненный всему речевому комплексу и не превалирующий в нем. Но сама членораздельность звука является уже социальным явлением, достижением человеческой истории, так как „...неразвитая глотка обезьяны преобразовывалась медленно, но неуклонно, путем постепенно усиливаемых модуляций, и органы рта постепенно научились произносить один членораздельный звук за другим" (там же, стр. 52..Роль труда...).

Участвуя в своем еще нечленораздельном состоянии в уже членораздельной кинетической речи, и сам звук, противоречивый этим своим состоянием всему речевому комплексу, шел к членораздельности. Таким путем постепенно развивались основные звуковые комплексы, устанавливаемые Н. Я. Марром в числе четырех. Их последующее разветвление по разновидностям четырех элементов, идущим не сами собою, и конечно, не биологическим путем продвижения, а социально вызванною в них потребностью, обогащали звуковые возможности до степени последующего переключения на звуковую речь, как ведущую, хотя бы первое время и сосуществующую сохраняющейся еще речи жестов. Вместе с тем, оказываясь результатом социальной переработки биологической основы (голосового аппарата), они, эти четыре основных звуковых комплекса-элемента, первично оказались повсеместными во всех языках мира. Все же оформляясь как ведущая система речи, звуковой язык имел за собою уже длительную, десятки тысячелетий существовавшую ручную речь, выработавшую свою технику. На наследии этой речи строился уже звуковой язык.

[32]
На всем протяжении развитии речи, следовательно и развития мышления, устанавливается ряд коренных стадиальных смен. Новое учение о языке делает упор именно на них, признавая невозможность изучения „мышления-языка" с отвлеченным к нему подходом без конкретизации присущих особенностей изучаемого стадиального периода. Так, прежде всего вызывает сомнение обычное в литературе деление мышления на „логическое" и „до-логическое", невольно ведущее к значительной стабилизации наличного в каждом из них движения. Между тем и в этих больших отрезках, намечаемых главным образом по материалам этнографических наблюдений, шел тот же поступательный диалектический процесс, обусловливающий резкие внутри их смены. „Новое учение об языке в первую голову ставит вопрос об этих стадиальных сменах техники мышления и разрешает положительным разъяснением мышление, предшествовавшее логическому, так называемое до-логическое, как ряд ступеней со сменой закономерностей и техники" (Язык и мышление, стр. 106). Н. Я. Марр различает два больших стадиальных отрезка для звуковой речи: один с тотемистическим мышлением, космическим и микрокосмическим, второй с формально-логическим мышлением, когда оно стало воспринимать мир аналитически (там же, стр. 120). Языковой материал обосновывает это деление, вводя последующие уточнения и подкрепляя основную его характеристику семантическими примерами и анализом строя морфологии. На доступном изучению языковом материале иллюстрируется даже миропредставление, еще весьма отдаленное от последующего многим позднее логического сознания.

„Сознание, конечно, есть прежде всего осознание ближайшей чувственной среды и осознание ограниченной связи с другими лицами и вещами, находящимися вне начинающего сознавать себя индивида; в то же время оно — осознание природы, которая первоначально противостоит людям как совершенно чуждая, всемогущая и неприступная сила, к которой люди относятся совершенно по-животному и перед которой они беспомощны, как скот; следовательно, это — чисто животное осознание природы (естественная религия). Здесь сразу видно, что эта естественная религия или это определенное отношение к природе обусловливается общественной формой, и обратно. Здесь, как и повсюду, тождество природы и человека обнаруживается также и в том, что ограниченное отношение людей к природе обусловливает их ограниченное отношение друг к другу, а их ограниченное отношение друг к другу — их ограниченное отношение к природе, как раз благодаря тому, что природа еще почти не преобразована ходом истории, а с другой стороны, появляется сознание необходимости вступить в сношения с окружающими индивидами, начало осознания того, что человек вообще живет
[33]
в обществе. Начало это носит столь же животный характер, как и сама общественная жизнь на этой ступени; это — чисто стадное сознание...". „Немецкая идеология", откуда взят приведенный отрывок (стр. 21), дает и определение и наименование древнейшего периода мышления. Это—„стадное сознание", отличающееся от животного состояния тем, „что сознание заменяет ему [человеку—И. М.] инстинкт, или же, — что его инстинкт осознан". Такое стадное сознание „...получает свое дальнейшее развитие благодаря увеличению производительности, росту потребностей и лежащему в основе того и другого росту населения" (там же).

Речь, в таковом положении человека и его сознания, обусловлена общим состоянием общественной жизни и должна была находиться в узких возможностях осознанного инстинкта или заменившего его сознания в рамках ближайшей чувственной среды и ограниченных связей с другими лицами, ведущих к представлению о том, что человек вообще живет в обществе. О развитой речи этого периода, само собою разумеется, говорить еще не приходится.

Все же, осознание своего общественного окружения и противополагаемой ему природы, хотя бы и не понятой еще в ее естественных свойствах, вело к противопоставлению природы человеческому коллективу. Тем самым оформлялось новое миропонимание, связанное со степенью восприятия природного окружения и отношения к нему общественной ячейки, тогда как само представление о природе, в узких границах осязуемого мира, соединялось с восприятием сил природы в пределах потребностей крайне неразвитого производства. Природа же противополагалась людскому обществу в пределах доступных средств воздействия на нее. Сознание, при таких условиях, не могло итти дальше тех отдельных практически-полезных действий, которые направлялись на природу, естественные законы каковой, обусловливающие эти действия, оставались еще вне досягаемости человеческого сознания. Природа, осознаваемый космос, продолжала противостоять человеческому коллективу, воспринимаемая им как ему чуждая всемогущая и неприступная сила.

Однако, вся деятельность человека, начиная с искусственного изготовления орудия, уже направлена на изменение той же окружающей его природы. Тем самым ускорялся процесс развития мышления и речи, „...существеннейшей и первой основой человеческого мышления является как раз изменение природы человеком, а не одна природа, как таковая, и разум человека развивался пропорционально тому, как он научался изменять природу" (Диалектика природы, стр. 14—15).

И если представление о природе связано с изменением природы человеком, незнающим ее законов, то само оформлявшееся миропредставление соединялось с пониманием всемо-
[34]
гущества и чуждости той самой природы, на которую направлялось действие человека, осознающего в то же время свою беспомощность перед нею же. Отсюда можно притти к выводу, что следующий за стадным сознанием период мышления покоился на осознании противостоящей природы в узких рамках „космоса", воспринимаемого с его ирреальными свойствами. Отсюда же следует заключение о том, что и позднее оформившееся космическое мышление было в то же время и мифологическим, во всяком случае „до-логическим", как обычно его называют в научной, преимущественно этнографической литературе, посвященной описаниям отсталых народностей.

Материал для более точной характеристики этих стадий мышления имеется, казалось бы, в достаточном количестве в целом ряде палеолитических находок археологии. Но немые свидетели пережитых человечеством эпох не дают в руках исследователей определенного ответа на выдвинутую проблематику. В более выигрышном положении оказывается тот же лингвистический материал, вовсе оставляемый без внимания историком. Наличные пережитки форм и значимости лексики и даже морфологического строя уходят в колоссальную глубину человеческой истории, что и констатируется новым языковедным подходом к стадиально разрабатываемым языкам в пределах их досягаемости в исследовательских исканиях. „Палеонтология речи, — по выводам Н. Я. Марра, — вскрывает состояние языка, а, следовательно, мышления, когда не было еще полноты выражения мысли, не выражалось действие, т. е. не было глагола, сказуемого, более того — не было субъекта, по схоластической грамматике так называемого подлежащего... Действие было, но не в высказывании, во фразе, а в производстве, и субъект был, но не во фразе, а в обществе, но ни это действие, ни этот субъект не выявлялись в речении самостоятельно, не выявлялись ручной речью вне производства и производственных отношений... А что же выражалось в речении, тогда лишь в ручном? Объект, но не по четкому представлению нашего мышления, как „дополнение", а как комплекс цели, задачи и продукции. Цель — обслуживание „производительных" сил природы, задача — обработка потребного материала и продукция — полученный продукт, объект, он же и следствие" (Язык и мышление, стр. 115).

Действие, конечно, было и воспринималось мышлением человека, но еще слитно с действующим лицом, детализирующим само действие так же, как детализирует его и объект. Получается слитный комплекс, пережиточное состояние которого не трудно усмотреть хотя бы в многочисленных примерах инкорпорирования, в частности и в приводимых ниже, в соответствующих главах, слитных комплексах слов — фраз палеоазиатских языков, — например, алеутского и юкагирского. В таких „однословных" комплексных фразах нет ни сказуемого,
[35]
ни подлежащего в их определении действующих грамматик. Объект слит в них же как определитель действия, необходимый при его конкретизации по нормам конкретного мышления. Субъект же, как и указывает Н. Я. Марр, все же наличествует, если не в формальном его выражении в речи, то в самом осознании его общественным коллективом.

Это будет субъект, далеко не во всем совпадающий с нашим логическим о нем представлением. Этого и не могло быть, поскольку само представление о субъекте, как действующем лице, отражает в первую очередь восприятие человеком окружающей чувственной среды и своего действия, направленного на изменение природы. „Производство идей, представлений, сознания первоначально непосредственно вплетено в материальную деятельность и в материальное общение людей — язык реальной жизни. Представление, мышление, духовное общение людей еще являются здесь непосредственно вытекающими из материального соотношения людей... Люди являются производителями своих представлений, идей и т. д. ... Сознание ... никогда не может быть чем-либо иным, как сознанным бытием ..., а бытие людей есть реальный процесс их жизни" (Немецкая идеология, стр. 16).

Но изменения природы, являющейся реальным объектом человеческой деятельности, получают встречное истолкование в сохраняющемся еще неприступном ее для человека состоянии в ее же восприятии как всемогущей, неприступной силы. Тем самым объект становится субъектом. Не зная еще законов природы, используемых человечеством для достижения определенных результатов его трудовой деятельности, мышление общественного коллектива ставит само человеческое общество в подчиненное природе положение, и в результате получается осмысление еще не постигнутых сил природы как действующих самостоятельно от воздействующего на них человека, еще не осознанного в этом его значении. Вырабатывается тем самым ирреальное, мифологическое представление о действующем лице, каковое и можно было бы назвать „мифологическим субъектом" в отличие от „логического субъекта" норм уже нашего мышления. „... Зарождалось сознание сперва отдельных практических, полезных действий, а впоследствии на основе этого у народов, находившихся в более благоприятных условиях, понимание обусловливающих эти полезные действия законов природы. А вместе с быстро растущим познанием законов природы росли и средства воздействия на природу; при помощи одной руки люди не создали бы паровой машины, если бы наряду с рукой и отчасти благодаря ей не развился соответственным образом и мозг" (Диалектика природы, стр. 95. Старое введение).

Потребовался длительный процесс изменения производительной деятельности, изменения орудий труда и самих про-
[36]
изводственных отношений внутри человеческого общества для того, чтобы человечество вывело себя из этого пассивного понимания своего отношения к природе. И „... чем больше они [люди — И. М) удаляются от животных в тесном смысле слова, тем более начинают делать сами сознательно свою историю, тем меньше становится влияние на эту историю непредвиденных факторов, неконтролируемых сил, и тем более соответствует результат исторического действия установленной заранее цели" (там же, стр. 96). „Чем более... люди отдаляются от животных, тем более их процесс воздействия на природу принимает характер преднамеренных, планомерных, направленных к определенным, заранее намеченным целям, действий" (Диалектика природы, стр. 56. Роль труда...).

Осознание человечеством планомерности действий и их целеустремленности вносит свою долю активизации реального лица и обращает тем самым в пассивный прежний строй мышления и речи, основанной на старом восприятии мифологического субъекта. Но все же десятками тысячелетий исчисляется период еще господствующего мифологического (магического) представления, хотя и обостряемого заложенным в нем взрывчатым элементом противоречащей ему активности реально действующего лица. В частности, такое еще активное понимание мифологического субъекта улавливается в пережиточно сохраняющихся нормах мышления многих отсталых народностей, о чем кратко, но все же подробнее чем здесь, придется сказать в особой главе, посвященной языку и мышлению по данным лингвистических, этнографических и фольклорных материалов в конкретных примерах к анализу языков палеоазиатских народов севера Азии.

Сложившееся активное мифологическое мышление, как увидим ниже, ярко выявляется и в языковом строе, равным образом активном в своем построении, но с передачею мифологического субъекта вместо ожидаемого нами логически действующего лица. И здесь, равным образом, активность субъекта „магического" восприятия уже нарушается частичною активизациею лица, выявляясь в стыке противоположных норм и создавая тем самым сложность построения конкретизирующих языков.

Этот мифологический субъект, по терминологии Н.Я. Марра — „тотем", обусловливает собою „тотемистическое мышление", каковое и застигается, по его словам, звуковою речью на первой, древнейшей ее стадии в космическом, а затем микрокосмическом его выявлении, развернутом в пределах возможностей еще ручной речи (Язык и мышление, стр. 120).

Тем самым намечается Н. Я. Марром последующий за стадным сознанием период мышления, связанный с осознанием природы без знания ее законов, с осознанием действующего лица, находящегося вне реального выполнителя деяния, и с
[37]
противоречащим ему восприятием активности самого реального деятеля все же в рамках „магического" представления. Это и будет мышление „тотемное",[1] или „магическое", или же „мифологическое", иначе — „до- или пра-логическое", по номенклатуре Леви-Брюля, делящееся на периоды в зависимости от степени понимания „космоса и микрокосмоса". В таковом состоянии мышления улавливаются нами языки уже родового строя.

Застигаемый здесь ход развития общества с идущим процессом разделения труда и выделения индивида на общем коллективном фоне еще коллективного производства с коллективным же потреблением его продуктов вводит новый момент противоречия в производстве и общественном строе. Появляется представление о собственности, сначала коллективной, а затем индивидуальной—частной. Вместе с этим и в зависимости от него вырабатываются в языке местоимения. „Однако эта категория слов, впоследствии — часть речи, первая по времени появления часть речи, замещала не имя существительное" (тогда никакого существительного не было), а имя-тотем, надстройку социально-экономического образования, его производства и производственных отношений, сначала категорию производственно-социальную: пока не было этой категории, не было и строя речи, не было синтаксиса" (Язык и мышление, стр. 116).

Все же и тут, при идущем уже коренном сдвиге в мышлении и речи, сохраняется еще мифологическое восприятие субъекта, стоящего в явном и обостряющемся противоречии с растущим осознанием лица сначала общественного коллектива, а затем и его слагаемых частей. С одной стороны, и коллектив и лицо не различимы. Сам коллектив оказывается лицом-единицею по отношению к природе и другим таким же единицам-коллективам. Но, в то же время, сам коллектив есть множество, чем и обусловливается слитное единственно-множественное представление, ведущее затем к расщеплению этих двух антиподов, когда-то слитных, а потом обособленных и даже противоположных друг другу в зависимости от того или иного восприятия хода разделения труда и выдвижения понятия о собственности. Вместе с тем и сам коллектив активизируется в представлении человечества и получает активность того же „мифологического субъекта", что и выражается, с одной стороны, в перенесении на него представления о действующем лице, с другой — в его же противоположении лицу-индивиду. В первом случае получается уже „этнографический тотемизм" с расширенным представлением
[38]
о клане, тождественным тотему, его родоначальнику и покровителю, созданному нормами мышления уже родового строя. Во втором — обособившееся восприятие лица-индивида продолжает оставаться все же в понимании пассивного выполнителя действий тотема, уже перенесенного с природы на общественное объединение. В этом своем состоянии сам коллектив становится тем же „тотемом". В итоге — оформляется в речи 3-ье лицо, противопоставляемое другим, пре имущественно первым двум уже индивидуального восприятия.

Третье лицо, в связи с этим, еще не получает свойств личной индивидуальности и противополагается другим личным, не имея присущих им свойств лично-индивидуальной значимости. Формально 3-го лица еще нет, поскольку в нем сосредоточен „мифологический субъект", попрежнему не требующий своего особого оформления в речи. „Третьего лица, — говорит Н. Я. Марр, — нет, третье лицо это тотем — действие" (О лингвистической поездке в восточное Средиземноморье, 1934 г., стр. 128).

Все сказанное выше можно резюмировать словами Н. Я. Марра: „Субъект выходит из своей противоположности не только качественной — объекта, но и количественной, ибо субъект в современном представлении классового общества индивидуален. Итак, субъект—индивидуум выходит из коллектива, коллективного объекта, и оба они — и субъект и объект — из коллективного действа, нами называвшегося труд-магическим. В первобытном обществе магия и труд неделимы, они лишь изменчивы, неразлучимы, как мышление и язык. Магия одновременно и мышление и мировоззрение, как его продукт — миф... Магия лишь качественность мышления, диффузного диалектического первобытного мышления. У этого первобытного мышления были стадии..." (там же).

Весь трудовой процесс данного периода обусловил определенные нормы мышления и сам обусловлен ими же. Люди, развивая свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с данной действительность также и свое мышление и его- продукты. Поэтому каждый производственный акт развивается в планомерность и целеустремленность действия в пределах растущего миропонимания. В связи с этим, созданные человечеством нормы „магического мышления" проникают каждый трудовой акт, становящийся тем самым „труд-магическим" по его нормам существующего коллективного сознания еще до-логического, то есть магического или мифологического. Сам действующий человек, воспринимаемый под углом зрения данного миропредставления, оказывается объектом в противоположность мифическому действующему лицу, как пассивный выполнитель его действия. Освободившись лишь позднее, с проникнове-
[39]
нием элементов уже строящегося логического сознания, реальный выполнитель деяния сам обращается в субъект.

Такое раздвоение субъекта ясно выражается в целом ряде языков этнографически и лингвистически прослеживаемых народов родового строя. С одной стороны — подчинение человека природе, с другой — его же подчинение своему общественному коллективу как высшей силе, данной тою же природою. И в том и в другом случаях человек оказывается подвластным „тотему". „Тотем" действует за него и через него как активная сила, перед которою он сам остается пассивным при всем внешнем выявлении роста индивидуализации. „Родовой строй в его высшей форме, как мы наблюдали его в Америке, предполагал крайне неразвитое производство, следовательно крайне редкое население на обширном пространстве, следовательно почти полное подчинение человека чуждой, противостоящей ему, непонятной внешней природе, что и отражается в младенческих религиозных представлениях. Племя оставалось границей человека как по отношению к чужаку из другого племени, так и в отношении самого себя: племя, род и их учреждения были священны и неприкосновенны, являлись высшей силой, данной от природы, которой отдельная личность оставалась безусловно подчиненной в своих чувствах, мыслях и поступках" (Происхождение семьи..., стр. 121, 122).

Такое состояние мышления народов родового строя в приведенной его характеристике находит себе полное подтверждение на языковом материале. Из затрагиваемых нами в пределах настоящего курса языков ближе всего стоят к этому состоянию палеоазиатские. Наличный у них строй местоимений и местоименного спряжения указывает на длительность существования индивидуального восприятия, но в то же время структура речи нередко еще передает предыдущее невыявленное состояние субъекта. Так в юкагирском, чукотском и др. языках мы увидим ниже случаи инкорпорирования без выявления действующего лица, встретим глагольные формы, отмечающие принадлежность лицу, а не лицо в его действии, и особое положение 3-го лица, безличного по своему оформлению в противоположность двум другим и т. д. Мы найдем в примерах американского языка немепу коллективность восприятия и первых двух лиц с объединением в одно целое всего социального их окружения и пр. На этом придется подробнее остановиться ниже при разборе самого лингвистического материала.

Но для этого придется в первую очередь отказаться от старой схемы формально-сравнительного анализа описываемых форм и перейти на новый путь исследовательской работы, прослеживая преемственную цепь стадиальных переходов. В ней свое высшее место в перспективе исторического раз-
[40]
вития займут языки уже логического строя мышления, когда человечество оказалось уже в более благоприятных условиях, постигнув законы природы, обусловливающие его практические действия. „Мифологический субъект" в мышлении человека уступил свое место реальному деятелю, логическому субъекту. Происходит ломка всей языковой структуры.

Путь к этому уже готовился и раньше. Логическое мышление вовсе не является каким-то даром природы. Оно имело свои элементы еще и в предшествующей стадии, развивая растущие внутри ее противоречия. Так, между прочим, индивид свидетельствуется языковым материалом еще в границах „до-логического" мышления, и весь предыдущий период как бы представляет собою борьбу растущего осознания лица-индивида с его „мифологическим" еще окружением. В этом отношении исключительно богатые материальные выявления дают палеоазиатские языки, индейские Америки и стадиально сходные с ними языки Африки и Австралии. Но, также как „из-за римского рода ясно выглядывает ирокез", и в наиболее развитых языках Европы просвечивают пережитки, дошедшие от весьма отдаленных стадиальных предшественников.

КРАТКИЙ ПЕРЕЧЕНЬ РЕКОМЕНДУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

- К. Маркс и Ф. Энгельс, Немецкая идеология. О Фейербахе (русский перевод 1934 г.).
- Ф. Энгельс, Происхождение семьи, частной собственности и государства, изд. 1933 г.
- Ф. Энгельс, Диалектика природы, изд. 1934 г. (Диалектика и естествознание. Роль труда в процессе очеловеченья обезьяны. Старое введение к „Диалектике природы", 1880 г. Заметки, 1881—1882 гг.)
- В. И. Ленин, Философские тетради, изд. 1936 г.
- Лафарг, Язык и революция, изд. 1931 г. Academia.
- А. М. Деборин. Новое учение о языке и диалектический материализм. Сборник Ак. наук в честь Н. Я. Марра, 1935 г.
- Л. Леви-Брюль. Первобытное мышление, изд. 1930 г.
- Л. С. Выготский, Мышление и речь, изд. 1934 г.
- H. Delacroix, Le langage et la pensée, 1924.

 Работы Н. Я. Марра:

Из произведений первой половины и середины XIX в., посвященных отношению языкознания к психологии и логике, см. А. А. Потебня. Мысль и язык, ЖМНПр. за 1862 г., и 2-е изд., Харьков, 1892 г.