Centre de recherches en histoire et épistémologie comparée de la linguistique d'Europe centrale et orientale (CRECLECO) / Université de Lausanne // Научно-иссдедовательский центр по истории и сравнительной эпистемологии языкознания центральной и восточной Европы
-- Акад. С. ВОЛЬФСОН (Белорусск. Ак. Наук): «Язык и классовая борьба», ВАРНИТСО, №5, 1930, стр. 10-20. (commentaire // комментарий)
[10] Всякая революция ведет к крупнейшим сдвигам в области языка. Языковые изменения, соответствующие определенным революционным эпохам, отражают собою перестановку классовых сил и переход общественной гегемонии от одного класса к другому. Во время великой французской революции вокруг языка разыгрывались подлинные классовые схватки; идущая к власти буржуазия обрушивалась на словарь дворянства, вытесняя из него элементы «аристократизма», «изысканности», «напыщенности», «утонченности», делая его «демократическим», «грубоватым». Язык — явление социальное. «Корни человеческой речи не на небесах и не в преисподней, но и не в окружающей природе, а в самом человеке, однако, не в индивидуально-физической его природе, даже не в глотке, как и не в крови его, не в индивидуальном его бытии, а в коллективе, в хозяйственном сосредоточении человеческих масс, в труде над созданием общей материальной базы» (акад. Н. Я. Марр). «Язык не может быть понят, если не будет обращено внимания на его социальный характер», — говорит известный языковед Мейэ. Если язык — продукт общественной жизни, значит он отражает структуру человеческого общества, его классовое строение. Языковые водоразделы внутри классового общества никогда не исчезают. В эпохи, когда «крот классовой борьбы» роет в глубине социальных недр, эти водоразделы служат одним из многочисленных перегородок, посредством которых господствующие классы изолируются от ниже лежащих социальных пластов. Одни и те же слова приобретают в национальном языке различное значение в зависимости от господства в этой национальности тех или иных классовых группировок. Язык — не только платье, по которому встречают, не только классовый герб, язык — это кастовая броня. Помощью этой брони господствующие классы стараются, с одной стороны, монополизировать в своих руках научные знания, с другой стороны, предохранить себя от смычки с классово-чуждым элементом. Форма построения речи, ее
[11] стиль, словарь языка, его фонетический состав — все это не только отображает производственный облик данной социальной группы, но служит и средством распространения ее классового влияния, особенно в эпохи обострения классовых противоречий, когда язык становится одним из орудий классового наступления. Класс — претендент на общественную гегемонию, молодой революционный класс создает свой язык, окрашивает свою речь в классово-эмоциальные тона, он придает своей речи нарочито обостренные формы. Он насыщает ее неологизмами, рожденными потребностью политического дня, он с преднамеренной, подчас грубоватой бравурностью опрокидывает филологические каноны, установленные теми классами, с которыми он вступает в историческую схватку, разрушает языковую традицию установившихся эпох. Наоборот, класс-реакционер, класс, уходящий с исторической арены, старается законсервировать архаизмы языка, возмущается кощунственными покушениями некультурной, необразованной «толпы» на священные принципы языковой традиции. Он изобличает «противоестественность» и «ненаучность» новых языковых образований, исходящих от класса революционера. Он негодует по поводу порчи языка «безграмотными невеждами», и выкидывает над своими филологическими твердынями боевое знамя пуризма — священной, неприкосновенной чистоты языка исторически обреченных классов. Не подлежит сомнению, что как филологическими новаторами, так и филологическими консерваторами, руководит (осознанный, или неосознанный) классовый интерес. Великая французская революция дает яркие примеры того, как протекает борьба классов в области языка. К. Державин, автор ценной статьи «Борьба классов и партий в языке Великой Французской Революции» пишет: «Язык французской революции тесно и непосредственно связан с социальной, классовой борьбой эпохи. Он является не только ее рефлектором, но и ее боевым оружием. Подходим ли мы к вопросу об относительности ряда ходячих терминов, сталкиваемся ли мы с фактами отмирания слов или их рождения, — мы всюду с большей или меньшей ясностью ощущаем стоящие за всем этим определенные классовые интересы, стимулирующие всю эту борьбу социальных сил»(1). Классический «монархический» язык дореволюционной Франции язык придворной знати и чопорных академиков «вульгаризуется» уже в предреволюционную эпоху уверенно прокладывающей себе путь к власти буржуазией. В момент революции третье сословие быстро и решительно «обуржуазивает» язык. Пятое издание Академического словаря, вышедшее в 1798 г., содержит в себе 336 созданных революцией неологизмов. Эти неологизмы вызвали приступы классового бешенства у хранителей академической традиции. Они обрушились на выражения «свойственные задним дворам и рынкам, далекие от французской учтивости». (Габриэль Фейдаль). Они изобличали «гиперболы портнишек и не получивших на чай парикмахерских подмастерьев, жаргон остроумничающих зеленщиц, язык горничных, проституток, прачек, оскорбляющих национальные чувства, фразы достойные только разговора поденщиков, свинопасов, брадобреев и всякой сволочи, [12] фразы, место которым только в разбойничьих притонах и мошеннических шайках» (Он же). Идеологи старого режима выставили требование «уничтожить революционные неологизмы на страницах словаря, как уничтожаются пятна крови в дворцовых залах» (аббат Морелле). У Жореса, у Лафарга, в статье К. Державина и в других специальных работах можно найти сотни неологизмов, введенных революцией во французский язык: le décret — декрет; détrôner — низложить королевскую власть; robinocratie — власть чиновничества; contre-révolution — контр-революция; impartial — беспартийный; expropriation — экспроприация; fractionner — создавать фракции и т. д. Одновременно из языка революции были изгнаны сотни слов старого режима: saint — святой, le valet — слуга (презрительно), chevalier — кавалер; подверглись бойкоту monsieur, madame, местоимение vous, замененное всеобщим toi. Особенно показательны, как проявления классовой борьбы, те значения, которые различные партии и классы вкладывают в одно и то же слово. Sans culotte на языке дворян — босяк; на языке третьего сословия — враг аристократии, республиканец. Le peuple на языке аристократии толпа, чернь, на языке третьего сословия — народ. Patriote на языке старого режима — поданный, на языке революции — друг народа, враг аристократии, преданный революции человек. Каким скрежетом зубовным встретили лишенные господства классы в России языковые новообразования, призванные к жизни революцией! «Вслушайтесь», — писал в конце 1920 г. А. Г. Горнфельд, — «как обличают новые названия новых учреждений разные райпрофобры и политкомы, цектраны и губземотделы». Слова зти представляются ревнителям истинно-русской литературной речи органически связанными с новым строем. «Это не язык, это большевистский волапюк, на Западе нет ничего подобного», вопят обличители(2). В той коренной ломке, которой подвергся русский язык после Октября, были и ребяческие загибы, и злоупотребление непонятными сокращениями, и даже кокетничание словечками, заимствованными из жаргона преступников. Но ревнители истинно-русской речи восставали не против этих крайностей; их возмущение вызывалось самой лингвистической революцией, которую принес с собой Октябрь. В советизированном русском языке они увидали проявление советской культуры, они уловили, что «большевицкий волапюк» есть одно из орудий культурного наступления рабочего класса. Отсюда и негодующее возмущение эмигрантов «варварской расправой», которую в «совдепии» учинили над «великим, могучим и прекрасным» русским языком. Роль языка нельзя сводить исключительно к пассивно-отражающей; роль языка — и активно-организующая. В. И. Ленин показал каким образом сознание «не только отражает действительность, но и творит ее» (Ленинский Сборник, IX, 257). Язык не только отображенная действительность, он — один из факторов ее преобразования. Поэтому язык классового общества насквозь пропитан классовостью. Научная, материалистическая лингвистика делает это положение исходным пунктом для своей исследовательской работы. «Подход к тому или иному языку национальной культуры, как массовой родной речи
[13] всего населения», — утверждает акад. Н. Я. Марр, — «ненаучен и ирреален. Национальный язык внесословный, внеклассовый есть пока фикция»(3). Если, по словам Ленина, «в каждой нации имеются две нации» то у нас есть все основания сказать, что в каждом языке есть два языка. Наша революция похоронила сотни слов, бывших в массовом обороте до 1917 г. и родила тысячи новых слов, прежде неизвестных. Эта ломка языка носила классовый характер, преследовала те же классовые цели, которые ставила перед собою вся революция. Наша революция похоронила такие слова, как «сиятельство», «благородие», «камергер», «инородец», «тайный советник», «барин», «прислуга», «становой», «поданный», «черта оседлости», «городской голова», «процентная норма», «земец», «гимназист», «реалист», «милостивый государь», «сенатор», «околодочный» и пр. Нетрудно вскрыть классовый смысл уничтожения каждого из этих слов, пропитанных идеологией поработителей и эксплуататоров Революция создала много новых слов, носящих определенный классовый характер: нарком, рабкор, истпарт, выдвиженец, волокитчик, активист, аппаратчик, чекист, агитпроп, керенщина, женотдел, воскресник, месткомщик, лишенец, совдурак, нэпач, ударник, октябрины, нацмен, рабфаковец, раскулачивание и т. д. Одни из этих слов отражают волю класса-диктатора, другие — его презрение, третьи — его иронию. Одни и те же слова в условиях революции приобрели различную классово-эмоциональную окраску. Возьмем слова: «белый» и «красный». Для монархиста Шульгина слово «белый» имеет возвышающий смысл. «Белые — честные до донкихотства. Белые — рыцарски вежливы с мирным населением. Белые тверды, как алмаз, но также чисты. Белые, твердо блюдут правила порядочности и чести»(4). Этот черносотенный помещик слово «белый» делает синонимом всех доблестей. «Белая идея», «белое дело», «гордо звучит» в его писаниях. Красное же является в его глазах воплощением всего низменного и преступного, на что способен человек. «Красные — грабители, убийцы, насильники. Они бесчеловечны, они жестоки. Для них нет ничего священного. Они отвергли мораль, традиции, заповеди господни». Наоборот, у каждого пролетария слова «белое» и «красное» приобретают противоположную классово-эмоциональную окраску. «Белое» у нас будит воспоминания о белобандитских зверствах, насилиях, погромах, экзекуциях, карательных отрядах, об озверелых палачах и грабителях. «Красное» у нас связывается с боями пролетариата со своими вековыми эксплоататорами, с героизмом бойцов, дравшихся под красным знаменем, с красной армией — вооруженной защитницей страны советов. Отсюда и различное словоупотребление. Внутренний эмигрант говорит «красный профессор» с оттенком полуиронии, полупрезрения, для обозначения второразрядности ученого, его академической неполноценности. Пролетарский студент обозначает «красным профессором» профессора, тесно связанного с рабочим классом, активиста — строителя социализма. Диктатура пролетариата наложила свой отпечаток и на общепринятые в Советском Союзе формы обращения. Какие совершенно раз-
[14 ] личные оттенки содержат обращения: «господин» (в дипломатической переписке), «гражданин» и «товарищ». Враждебные рабочему классу элементы употребляют слово «товарищ» с ехидно злобствующим, барски-презрительным оттенком: «товарищи похозяйничали», «товарищи стараются». Такова диалектика классового словоупотребления. Иногда эта диалектика совершенно очевидна (ср. почтительное «Учредительное Собрание» в устах либеральной буржуазии и презрительно-ироническое слово «Учредилка» на языке пролетариата). Но диалектика классового словоупотребления далеко не всегда так очевидна. Наоборот, в большинстве случаев она покрыта толстыми пластами идеологических наслоений, внеклассовых и общенациональных фикций. Задача марксистского анализа за этими идеологическими наслоениями выявить классовую сущность языка. Мы говорили, что в каждом языке есть два языка: это значит, что в национальных языках борятся различные классовые силы. Каждая из них накладывает на строй речи свой классовый отпечаток. Так называемый общепринятый национальный язык есть язык господствующих классов данного общества. Вот почему класс, вступающий на историческую арену, как новый общественный гегемон, революционизирует язык, является основным носителем языковой революции, представляющей одно из следствий революции социально-политической. Главным двигателем в том процессе изменения русского языка, о котором мы говорили выше, является русский пролетариат. Исследователи устанавливают, что основным очагом советизации русского языка являются фабрика, завод, рабочие собрания. Гегемония русского пролетариата в лингвистической области осуществляется по мере того, как рабочий класс достигает гегемонии во всей культурной и идеологической сфере. Значительно сложнее та же проблема в приложении к языку национальных меньшинств, находившихся до революции под руссификаторским прессом самодержавия. Здесь па лицо сильно осложняющие факторы: данная национальность к моменту революции имела численно ничтожный слой пролетариата или же пролетариат этой национальности сильно ассимилирован, точнее говоря, руссифицирован. Вопрос становится сложным и требует вдумчивого анализа для того, чтобы быть решенным в духе ленинизма. Эта вдумчивость отсутствует в той мнимо-радикальной постановке вопроса, которая фаталистически приемлет факт ассимиляции пролетариата данной национальности. Исходя из того, что пролетариат данной национальности обрусел, что его разговорным языком является язык русский, представители этой точки зрения приходят к выводу, что язык этой национальности должен быть руссифицирован. «Пролетариат данной национальности пользуется русским языком. Пролетарская гегемония, осуществляющаяся во всей культурной области, должна быть распространена и на область языка. Значит, язык этой национальности подлежит руссифицированию». К этому великодержавно-националистическому силлогизму неизбежно должен придти всякий лингвистический фаталист, который, на манер автора статьи «Язык общественного класса» Г. К. Данилова(5), ограничивает свои исследования утверждением, что «язык рабочих Российской и Украин-
[15] ской республик, это один и тот же: это русский язык послеоктябрьской эпохи». Литературный украинский язык, как утверждает Данилов, «выдуман Петлюрой». Такая фаталистическая постановка коренным образом противоречит революционно-марксистской. Марксистская диалектика требует (в пределах осознанной необходимости) уменья свободно действовать. В применении к данному вопросу это значит: не превращать факта языковой ассимилированности пролетариата данной национальности в слепую необходимость, а уметь воздействовать на этот факт в том направлении, которое диктуется общими интересами социалистического строительства Советского Союза. Интересы диктатуры пролетариата требуют, чтобы пролетариат мог наилучшим образом обеспечить свой союз с бедняцко-середняцкими слоями деревни, чтобы он закрепил в этом союзе свою ведущую роль. Одно из важных условий для этого — овладение со стороны пролетариата тем языком, который является родным для большей части крестьян. Каким образом осуществляются эти общие положения в конкретных условиях Белорусской советской республики, на примере которой мы попытаемся их иллюстрировать? Учитывая, что «национальный разрыв между городом и деревней, когда деревня говорит на одном языке, а город на другом, означает ослабление диктатуры пролетариата», КП(б)Б неустанно осуществляет ряд мероприятий, направленных как к повышению удельного веса белорусской национальности в рядах пролетариата Белоруссии, так и ко внедрению белорусского языка в широкие массы белорусского пролетариата, этим языком не владеющего. Все эти мероприятия основаны на трезвом учете того обстоятельства, что «в БССР будет очень тяжело произвести социалистическую реконструкцию на основе дальнейшего закрепления смычки города с деревней, будет тяжело закрепить руководящую роль пролетариата в социалистическом строительстве, — если пролетариат и коммунистическая партия Белоруссии не будут говорить с крестьянством на родном языке, если они не понесут в деревню пролетарскую культуру на белорусском языке(6). Лингвистические фаталисты, ограничивающиеся «объективной» регистрацией того факта, что белорусский или украинский пролетариат сильно руссифицирован, и покорно склоняющиеся пред этой «слепой необходимостью», вольно или невольно приходят к великодержавным выводам, которые могут лишь закрепить языковый разрыв между городом и деревней. Революционный марксизм, наоборот, требует активного политического вмешательства с целью ликвидации этого исторического наследия, являющегося препятствием на пути нашего социалистического развития. Это значит, что пред белорусским пролетариатом стоит задача возможно быстрого овладения языком белорусской деревни — белорусским языком (втягивание рабочей массы в русло белоруссизации, организация кружков по изучению белорусского языка на наших фабриках и заводах, создание пунктов обучения белорусскому зыку и групп изучения белорусской литературы).
[16 ] Итак, рабочий класс Белоруссии должен учиться белорусскому языку. Это положение следует понимать не механистически, а диалектически; белорусский пролетариат должен изучать белорусский язык, но, изучая его, он начинает сам влиять на его дальнейшие судьбы, на его последующую эволюцию. Изучая белорусский язык, наш пролетариат сам становится одним из основных факторов его развития. Недавно происходившая в стенах Белорусской Академии Наук дискуссия выявила далеко не благополучное положение на нашем лингвистическом фронте. Она демонстрировала наличие у части белорусских филологов противоположных сказанному установок. Эти установки были формулированы, с одной стороны, В. О. Волк-Левановичем, с другой стороны — проф. Бузуком и углублены акад. Лесиком. Коренной ошибкой первой установки является игнорирование тех исторических судеб, которые веками претерпевал белорусский язык. Основной рычаг, помощью которого на протяжении 18 и 19 веков подавлялся белорусский язык, — рычаг руссификации, изгонявшей белорусский язык из школы, из литературы, из прессы, из быта. Если Октябрь восстановил право белорусского языка на жизнь и обеспечил реальное осуществление этого права, то наивно было бы думать, что тяжелое историческое наследие руссификации оказалось ликвидированным в один день. Гнет, который белорусские трудовые массы веками терпели со стороны господствующих классов и государственного аппарата России, был несравненно тягостнее того гнета, который они испытывали со стороны польских эксплоататоров. Вот почему понятна и (в определенных масштабах) была закономерной та настороженность, которую проявили после революции ранее угнетенные нации ко всем явлениям, в которых можно было усмотреть продолжающуюся (по исторической инерции) гегемонию русской культуры. Одно из этих явлений — национальный язык. Вот почему на первом этапе было законным стремлением максимально очистить белорусский язык от чуждых, искусственно привитых руссицизмов. Не понимать этого — значит быть отравленным ядом великодержавного шовинизма. С развертыванием ленинской национальной политики и с укреплением братского союза трудовых масс различных наций под гегемонией пролетариата, уничтожается та настороженность, о которой я говорил. Ликвидируются вместе с тем и некоторые перегибы в сторону руссификации. Осуществляется процесс ничем не уродуемого развития языка. Однако, нельзя уже считать великодержавный российский шовинизм отошедшим в область исторических преданий. Великодержавное презрение к культуре так называемых «малых наций», великодержавное сопротивление созданию национальной высшей школы в Грузии, Узбекистане, на Украине, в Белоруссии, Армении и т. д., великодержавное трактование украинского и белорусского языков, как наречий, как «испорченных» русских говоров и пр.; все это не может оставаться вне поля нашего зрения, когда мы говорим о «языковой политике» в Советском Союзе. Перехожу к другой из названных установок. Установка Бузука-Лесика характеризуется (в основном) вычеркиванием пролетариата из числа факторов, могущих активно влиять
[17] на развитие белорусского языка, на создание белорусской литературной речи. Исходя из факта незначительности белорусского пролетариата и его руссифицированности, авторы этой установки сбрасывают пролетариат с весов при своих рассуждениях о социальных силах, определяющих судьбы белорусского литературного языка. Эта установка отводит пролетариату исключительно пассивно-воспринимательную роль об'екта белоруссизации, и решительно выступает против того, чтобы рабочий класс выступал как ее об'ект-суб'ект. Например, проф. Бузук утверждал, что «доценту или профессору университета бесспорно засмеялись бы в лицо рабочие фабрик и заводов, если бы им заявили: «мы пришли к вам, но не учить вас, пришли не с лекцией, мы пришли сами учиться у вас языку». Вот почему самая мысль о пролетариате как одном из основных факторов изучения белорусского языка кажется проф. Бузуку «издевательством». Н. Я. Марр вполне справедливо заметил, что не существует «словопотребителей» и «словопроизводителей» в отдельности. Оба эти понятия диалектически связаны между собою, — в особенности, когда речь идет не об индивидуумах, а о целых общественных группах. Каждая общественная группа и «речепотребитель» и «речепроизводитель». О последнем особенно нельзя забывать, когда дело идет о классе-диктаторе, завоевавшем себе руководящую роль во всей нашей государственной и общественной жизни, являющемся гегемоном не только хозяйственного, но и культурного строительства страны. Этот класс представлен в БССР цифрой в 250 тысяч профессионально организованных пролетариев, из которых почти 2/3 белоруссы по национальности. Мы указывали выше на необходимость самого тщательного учета своеобразия отдельных национальных республик, подчеркивали, что это своеобразие властно требует белоруссизации, украинизации и т. д. широких рабочих масс отдельных республик. Но мы должны решительно возражать против того, чтобы это своеобразие превращать в основу для устранения пролетариата от активной роли в процессе выработки белорусской, украинской и т. д. литературной речи, хотя бы это устранение и сопровождалось всякими оговорочками на тему о том, что относится лишь к «сегодняшнему дню», что в «будущем» надо будет признать права пролетариата в этом отношении. Торжество охарактеризованной выше установки означало бы, что белорусский язык по сравнению, скажем, с языком русским или грузинским, оказался бы менее советизированным, ибо главным действующим лицом этой советизации является именно пролетариат. Классовый смысл данной установки в том, что она представляет собою одно из многочисленных проявлений неверия в культурную мощь пролетариата, непонимание его руководящей роли на всех участках идеологического фронта. Опасность же этой установки в том, что прямой дорожкой ведет к теории «самобытности». «Всякий трезвый языковед, — заявил проф. Бузук, — скажет, что самобытность белорусского и украинского языков, вследствие той руссификации, которая проводилась в годы царизма сохранилась, прежде всего, в языке неграмотных». Этот вывод логически неизбежен. Кто отказывается от ориентации на пролетариат, тот должен ориентироваться на те социальные пласты, кото-
[18] рые сохранили в неприкосновенности «клад» языковой «самобытности былых времен». Тов. Сенкевич недавно также указал, как на один из основных символов национал-демократической «веры» на так называемую теорию самобытности, теорию о том, что наша сегодняшняя культура берет свое начало не от нашей революции, а имеет свои корни в «старосветчыне», и средневековом монахе Скарыне, в Семене Полоцком(7). Эта реакционная, обанкротившаяся теория самобытности, от которой в Белоруссии решительно отказался ряд ее виднейших защитников в области истории, литературы, критики, экономии, искусства и т. д., эта, казалось, до конца разоблаченная теория теперь снова появляется на сцене, на этот раз в лингвистическом одеянии. У части белорусских филологов пользуется еще некоторым авторитетом теория, в свое время формулированная А. Харевичем. Теорийка эта заключается в том, что белорусский язык является языком специфически-классовым, имеет свое «классовое отличие» от языков всех других народов, является языком порабощенных и эксплоатируемых классов. В формулировке Харевича эта теорийка гласит следующее: «На протяжении многих столетий белорусский язык является символом общественно-классовых переживании трудового, преимущественно крестьянского сословия. Белорусский язык своим чисто классовым отличием (подчеркнуто мною — С. В.) вызывал и будет вызывать со стороны буржуазного и буржуазно-настроенного (?) класса рефлексы неудовлетворения, рефлексы гнева, позора и т. п. Если мы сравним белорусский язык с другими языками, например, русским, польским, немецким и т. п., которые все время одинаково употреблялись и тем, и другим классом в границах своей нации, то мы относительно белорусского языка, благодаря чисто классовому (подчеркнуто мною — С.В.) его характеру, наблюдали и наблюдаем такое, более свойственное ему, сравнительно, бодее постоянное явление, как переход его из условного рефлекса в энергию среды. Белорусский язык, являясь своеобразным условным рефлексом для широких рабоче-крестьянских масс, становится социально-классовым раздражителем (Курсив автора)(8). Каково классовое значение этой теорийки? Прежде всего в том, что она стремится возвести то определенное своеобразие, которое, несомненно, характеризует исторические судьбы белорусской нации, в степень такой специфичности, которая позволила бы потопить социально-классовое в национальном, общенародном. Оригинального в этом приеме, конечно, ничего нет. Так поступали в свое время да и теперь поступают и английские, и итальянские, и немецкие и польские, и еврейские и литовские рыцари единого «общенационального» фронта, отрицающие, что «в каждой нации есть две нации». В области лингвистики это приводит к тому, что великодержавный российский шовинист уверен в том, что лишь «великий, могучий и свободный русский язык» может передавать мысли так, как ни один другой язык, и презрительно фыркает по адресу «малороссийского и белорусского наречий». Немецкий националист готов тре-
[19 ] тировать всякий язык, который не является, подобно немецкому, языком «мечтателей и философов» и устами Гегеля заявлять: «на французском языке нельзя изучать философию — он для этого не приспособлен». Таким образом и создается та фикция «национального» «внесословного», «внеклассового» языка, ненаучность и нереальность которой разоблачает Н. Я. Марр. Эта фикция представляет собой лингвистическую интерпретацию принципа единой, внеклассовой или одноклассовой нации. «Белорусский язык есть исключительно язык трудовых масс». «Белорусский язык имеет классовое отличие сравнительно со всеми другими языками». Как будто бы на одном и том же белорусском языке писались в 1918 г. прокламации партизан и слагались верноподаннические телеграммы кайзеру! Как будто бы на одном и том же белорусском языке говорят придавленные польским империализмом деревенские массы Западной Белоруссии и пресмыкающиеся пред этим империализмом белорусские социал-фашисты. Как будто бы один белорусский язык у колхозников, белорусских бедняков и батраков, и у раскулачиваемой ими деревенской верхушки. Как будто бы на одном белорусском языке говорили писатель-крепостник Дунин-Марцинкевнч и пролетарский поэт Михась Чарот! Нет, здесь два языка и не только по содержанию, но и по эмоционально-классовой окраске речи, по ее общему тонусу, по ее стилистике, по словарному составу и т. д. Попытка затушевать этот факт означает стремление протащить чрез филологические ворота контрабанду «единой рабоче-крестьянской нации», существование которой пытался обосновать проф. М. В. Довнар-Запольский. Социология не признает наличия в классовом обществе бесклассовой «торричелевой» пустоты, и потому всякий языковед живет в определенной социальной атмосфере; он к задаче нормализации речи подходит (сознательно или бессознательно) с определенным социальным критерием в руках. Об этом знал даже вождь субъективно-идеалистической школы в лингвистике проф. И. А. Бодуэн де Куртенэ. Украинские контр-революционные заговорщики из «СВУ» не случайно сделали одним из своих опорных пунктов «Институт научного языка». Дочерняя организация «Спилки вызволення Украини»—террористический кружок «Инарак» имел одной из основных задач вредительство в лингвистической области. «Организаторы «Инарака», — показал на следствии Ефремов, — «ставили заданием вносить национальное направление в работу института по составлению словарей, придавая терминам преимущественно украинский характер, заменяя общественные слова специально надуманными»(9). Председатель «Инарака», руководитель Института Украинского Народного Языка, Холодный в своих показаниях заявил : «Инарак» проводил конкретное вредительство в создании украинских словарей, выбрасывая из них интернациональные слова и превращая украинские словари в оружие шовинистического воспитания масс»(10). Явление, которое проф. Бузук назвал «белорусской шишковщиной», также имеет классовую подоплеку, вне зависимости от того, сознают или не сознают эту подоплеку идеологи шишковщины.
[20] Белорусская шишковщина иногда ограничивалась созданием искусственно-надуманных, неудачно подделывающихся под народность слов, препращая «атавизм» в «зваротна-спадчыннасьць», «пессимизм» в «смутнагляд», «зоологию», в «жывелазнауства» и т. д. Но иногда эта пуристская тенденция не оказывалась столь безобидной. В таких случаях она приводила к социальному обескровливанию слова, к его социальной нейтрализации. Ярким примером служит судьба слова «эксплуатация», которое заменено «вызыскам». Акад. Песик считает, что эта замена необходима потому, что «эксплоатации» в белорусской деревне, якобы, не поймут! Это неверно. Белорусский батрак и бедняк, если раньше и не понимал этого слова, ныне, пройдя школу Октября, хорошо усвоил его смысл. А что касается белорусского рабочего, то он никогда не согласится вырвать из того слова, которое будит во всех странах классовую ненависть к угнетателям, его революционное жало, заменить его классово-невыразительным, эпически безразличным, подменить «эксплоатацию» «вызыскам». Здесь перед нами хорошая иллюстрация, можно ли вычеркивать пролетариат из числа основных факторов, влияющих на образование белорусского языка. Официальная белорусская терминология по социологии игнорирует такие слова, как «идеализм», «диалектика», «базис», «надстройка», как «кулак», как «бедняк» и т. д. Все это — не случайности, а результат определенной системы, при которой (вслед за буржуазно-польскими лингвистами) кое-кто начинает превращать «международную войну» в «дамовую вайну» и тенденциозно искажает классовое обличие десятков других терминов. Лингвистика — один из важнейших участков классовой борьбы на научном фронте, в национальных республиках. Язык — это социальный рычаг огромного значения. Герцен говорил о языке, как о «страшной силе», а Тургенев называл его «могущественным оружием». Неудивительно, что захватить это оружие стремится каждый из борющихся на исторической арене классов. Споры на лингвистическом фронте меньше всего являются абстрактными, академическими спорами. В нашей лингвистике чувствуется биение могучего пульса классовой борьбы.
СНОСКИ
(1) Язык и литература. Изд. Института сравнительн. изуч. литературы и языков ЛГЗ. 1927. III. II вып. I.(назад) (2) А. Г. Горнфельд. Новые словечки и старые слова. Петербург. Колос. 1922, стр. 11.(назад) (3) Н. Я. Марр. Яфетическая теория, Азгиз, Баку. 1928, стр. 142.(назад) (4) В. Шульгин. 1920 год.(назад) (5) Ученые записки Института языка я литературы при Ранионе. VII III. М. 1929. (назад) (6) Нацыянальная палiтыка камунiстычнай партыi. Пад рэд. А. Гаруновiча i С. Будзiнскага. (Па даручэньню АПАД ЦК КП(б)Б) Мeнск 1930 г.(назад) (7) А. А. Сянкевiч. Белоруски няционал-демократызм. Менск 1930. (назад) (8) А. Харевич. Белоруская мова як социальна-клясовы раздражальник. Полымя. 1927, № 1.(назад) (9) «Правда» от 1 марта 1930 г. (назад) (10) «Зьвязда» от 3 марта 1930 г. (назад)