[11]
I. Супплетивность падежей личных местоимений в германских языках

Заслуга первого специального исследования о супплетивах в индоевропейских языках принадлежит одному из корифеев младограмматического направления — H. Osthoff’у.[1]

Супплетивными группами Osthoff называет неоднородные по своему этимологическому составу морфологические ряды типа лат. fero—tuli— latum в глаголе или bonus—melior—optimus в степенях сравнения, готск. ik—meina, mis в строе личных местоимений, готск. gagga—iddja в глагольном строе (ср. агс. gá—éode, в английском языке замещенное другим супплетивным рядом с аналогичными значениями I go—I went, ср. также русск. «иду—шел») и т. д.

Особенности супплетивных рядов наглядно выступают при сравнении их с этимологически гомогенными рядами. Собственно, лишь наличие закономерных морфологических рядов и позволяет выделить супплетивные ряды как особую категорию. Так, например, нем. Vater—Mutter, Bruder—Schwester, Sohn—Tochter осознаются как супплетивные группы лишь в сравнении с нем. Fürst, Fürstin, лат. deus, dea, filius, filia; нем. gut — besser, best — лишь в сравнении с последовательными рядами jung, jünger, jüngst, gross, grösser, grösst и т. д., супплетивность местоименного ряда er—sie—es лишь в сравнении с артиклем der, die, das или с аналогичным местоименным рядом в другом языке, скажем, с русск. «он, она, оно» и т. д., нем. eins—erster (русск. «один—первый», «два—второй») лишь в сравнении с zwei, zweiter и т. д. (русск. «три, третий») и т. д.

[12]
Вне этих взаимоотношений супплетивные ряды растворяются в общей массе этимологически гетерогенных семантических рядов.[2] Это обстоятельство недостаточно учтено Osthoff'ом как при определении понятия супплетивности, так и в терминотворчестве. Термин «супплетивы» выражает лишь одну сторону явления, общую у супплетивных рядов с другими семантическими группами, а именно: этимологическую разнородность составных элементов ряда. Osthoff говорит о «замещении, взаимопомощи и взаимном восполнении» (eine Stellvertretung, ein gegenseitiges Sichaushelfen und Sichergänzen)[3] элементов, входящих в супплетивный ряд. Утверждая вместе с Н. Paul'ем,[4] что единство супплетивной системы «покоится исключительно на значении, а не на звуке», он в своем термине упускает основную характеристику, differentia specifica, супплетивного ряда — его теснейшую взаимосвязь с однозначным морфологическим рядом.[5] С этой стороны удачнее был бы термин Gruppenanschluss—примыкание к (формальной) группе; однако, как отмечает Brugmann, и этот термин оказывается чересчур общим, потому что включает в себя и случаи примыкания к данной морфологической системе этимологически гомогенных элементов, ранее стоявших вне системы.[6] Этим же недостатком страдает и предложенный С. С. Uhlenbeck'ом термин «функциональное схождение» (funktionelle Kon-
[13]
vergenz).[7] Таким образом, за неимением другого, более четкого и такого же краткого термина, сохраняется в качестве условного предложенный Osthoff'ом термин.

До Osthoff'a супплетивные ряды рассматривались как результат аномалии в языке. Так, Jacob Grimm, совершенно в духе реакционной романтики, видел основу этой аномалии в «органическом» строе первобытного языка, расценивая незакономерный ряд, как «формальное достоинство, которое позднейшее развитие языка тщится стереть вновь». «Одним изнашиванием многократно использованной основы положительной степени (в степенях сравнения), — утверждает он, — невозможно удовлетворительно объяснить аномалию; в основе ее должна одновременно лежать более глубокая потребность, существенно связанная с лучшим качеством (Gediegenheit) древних форм языка. Закономерные gut, guter, gutest, viel, vieler, vielest, выразили бы степени сравнения с гораздо меньшей силой, равно как обычные степени сравнения современных gross, grösser, grösst, klein, kleiner, kleinst не возмещают былой аномалии. Значительным достоинством является иметь в распоряжении языка многообразные корни в определенном чередовании для простых понятий».[8]

Osthoff отошел от подобных примитивных концепций грехопадения в языке. Как истый младограмматик, он обращается к психологии, после того как обнаружил факты материального разнобоя.

На основании детального разбора он установил, что семантика супплетивных групп относится к кругу повседневных элементарнейших понятий.[9] В области глагольных супплетивных групп это глаголы со значениями 'есть', 'дать', 'итти', 'приходить', 'бежать', 'брать', 'нести', 'приносить', 'вести', 'сказать', 'говорить', 'бить', 'попадать', 'смотреть', 'видеть', 'быть', 'становиться'.[10] В области грамматического рода это прежде всего номенклатура ближайшего родства: 'отец'-'мать', 'сын'-'дочь' 'брат-'сестра' и др.[11] Это также круг названий животных, «имеющих к человеку некое близкое отношение», в первую голову названия домашних животных: 'конь'-'кобыла', 'баран'-'овца', 'козел'-'коза', 'олень-'лань', и т. д.[12] В области сте-
[14]
пеней сравнения сюда относятся соответствующие формы от прилагательных 'хороший', ‘плохой', ‘большой', 'малый' и др.[13] Это, наконец, супплетивы личных местоимений и числительных.

В основе этой супплетивности Osthoff видит психологически понятное стремление индивидуализировать, оттенять и выделять предметы, ближе стоящие к человеку.[14] Он говорит о двух тенденциях, противоборствующих с самых ранних эпох словотворчества и образования форм: тенденции к обобщению, в области морфологии выражающейся в закономерном использовании определенных форм, и тенденции к обособлению и индивидуализации понятий. Эта последняя тенденция и выражается в области словоизменения и словообразования в супплетивных группах.[15]

Osthoff не остановился на признании процесса борьбы двух противоположных тенденций в развитии языка. Он определяет и общее направление этого процесса от господства тенденции к индивидуальному восприятию предметов на ранних ступенях языкового развития до возобладания тенденции к обобщению и образованию понятий в позднейшие эпохи, что является, как замечает он, одновременно и «рычагом логического мышления говорящего человека». Ссылаясь на G. Curtius'a[16] и Steinthal'я,[17] он повторяет общераспространенный тезис, что язык развивается от конкретного к абстрактному, от единичного к общему, от индивидуальных представлений к родовым понятиям.

Психологическая трактовка супплетивности у Osthoffa звучит для нас сейчас во многом неубедительно. Схема семантического развития от конкретного к абстрактному кажется сейчас, в свете достижений нового учения о языке, поверхностной и характеристика первобытного мышления — крайне наивной и упрощенной. Однако при всем этом остается несомненным основной вывод, вытекающий из исследования Osthoffa: наличие этимологически гетерогенных элементов в исследованных супплетивных рядах свидетельствует о том, что два или несколько значений, представлявшихся
[15]
различными на ранней ступени развития, сошлись в одну систему, являясь, с точки зрения более поздней эпохи, морфологическими вариантами одного основного значения.

В строе личных местоимений индоевропейских языков, согласно Osthoff'y,[18] наблюдается троякого рода супплетивность: 1) супплетивность падежного строя, когда основе одного или одних падежей противостоит иная основа в других, 2) супплетивность грамматического рода, выражающаяся в этимологическом различии основ родовых местоимений (geschlechtige Pronomina), и 3) супплетивность числа, выражающаяся в различии основ единственного и множественного чисел.

Из указанных видов супплетивности нас здесь непосредственно интересует лишь супплетивность падежного строя. Проследим проявления этой супплетивности в германских языках.

В падежной системе 1-го лица мы встречаем как в единственном, так и в множественном числах, а равно и в двойственном, где оно засвидетельствовано, — различие основ прямого и косвенных падежей.

В ед. ч. готск. им. ik, — род. meina, дат. mis, вин. mik; дрсев. соответственно ek и mín, mér, mik; агс. ic и mín, me, me(c); дрс. ik и mîn, mî, mik; дрвн. ih и min, mir, mih; срвн. ich и mîn, mir, mich; нвн. ich и mein(er), mir, mich; англ. I и mу, me.

В двойственном числе соответственно в именительном и в косвенных падежах готск. wit и ugkara, ugkis; дрсев. vit и okkar, okr; агс. wit и uncer, anc, unc(it); дрс. wit и unkaro, unk.[19]

Во множественном числе готск. weis и unsara, uns, unsis; дрсев. vér, вин. дат. oss (но род. vár!); агс. we и úr (úser, ússer), ús, ús(ic); дрс. wî и ûser, ûs; дрвн. wir и unser, uns, unsih; срвн. wir и unser, uns, uns(ich); нвн. wir и unser, uns; англ. we и us.

Дрсев. род-мн. ч. vár составляет исключение из закономерно наблюдающейся суппдетивности основ прямого и косвенных падежей. Однако есть основания считать это исключение результатом позднейшей аналогизации. Как указывает А. Torp,[20] форма vár могла возникнуть вследствие отпаде-
[16]
ния r(←s) в силу диссимиляции: *úsar→urar—>*úar→var ср. ísarn→jarn ‘железо'. Бездоказательным кажется нам предположение Brugmann'a, что перед нами здесь унаследованная из индоевропейского праязыка форма *nar (связанная с √-ns) с позднейшим отпадением n- и заменой его звуком v- из формы именительного падежа.[21] Однако и в том и в другом случае предполагается первичная супплетивность основ прямого и косвенных падежей.

Эти особенности строя местоимений первого лица, резко отличающие язык будней от святого языка идеалистической философии, которая стремится выразить свое трансцендентальное понятие «я», абсолютно тождественное в себе, формально безукоризненной парадигмой,[22] разделяются в различной степени и другими личными местоимениями.

В падежном строе второго лица супплетивность проявляется лишь в двойственном и множественном числах. Единственное же число проводит последовательно через все падежи одну и ту же основу.

В двойственном числе против основ им. над. готск. *jut, дрсев. it, агс. git, дрс. git находим основу косвенных готск. igk-, дрсев. ук(к)-, агс. inc-, дрс. inc. Основе *ju-t (где t показатель двойственного числа, как и в дв. ч. 1-го лица wit) им. падежа, следовательно, противостоит основа *igq косвенных падежей, не имеющая внегерманских параллелей в индоевропейских языках.

Во множественном числе взаимоотношения несравненно сложнее. Несколько проще обстоит дело с западногерманскими языками. Здесь основе им. пад. агс. gе, gê, дрс. gi. ge, дрвн. срвн. ir противостоит в косвенных падежах агс. eow, дрс. euw, iuw, дрвн. eu, iu. Основы косвенных
[17]
падежей сравнительно-историческая грамматика[23] рассматривает как производные от прагерманской основы *eww(e), восходящей, как и основа прямого падежа к догерманскому корню *yu(*iw). Супплетивность падежных основ, если она здесь наличествует, с этой точки зрения оказывается лишь продуктом поздних стадий развития. Однако в готском и древне-северном языках супплетивность падежей стоит вне сомнений: основам им. пад. готск. jus, дрсев. ér в косвенных падежах противостоит готск. izw-, дрсев. y đ(v)-.

О происхождении основы косвенных падежей в этих языках сравнительно-историческая грамматика не в силах что-либо сказать.[24]

В целом, следовательно, во втором лице супплетивность падежного строя проходит менее последовательно, чем в первом лице, при этом она совершенно отсутствует у местоимения 2-го лица ед. ч.

В 3-м лице мы сталкиваемся с явлениями иного порядка. На первый взгляд супплетивность падежного строя встречается и здесь. Так, например, в готском в склонении местоимения женск. р. ед. ч. в косвенных падежах выступает основа i- (род. izôs, дат. izai, вин. ija) против основы им. пад. si. В дрвн. основа им. падежа ж. р. siu выступает еще и в винительном (sia). Аналогично и в мн. ч. местоимений всех родов (в им. и вин. основа s- в то время как в род. и дат. формы производные от основы i-). В действительности же расхождение основ порождено здесь скрещением различных местоименных основ: основа указательного местоимения s- (готск. sa ‘этот', sô ‘эта') неравномерно проникла в склонение личных местоимений. Префигированная в готск. si 'она', та же основа, как указывает Meringer,[25] выступает в качестве суффикса в готск. i-s ‘он', и вначале является свойственной лишь именительному падежу. В англосаксонском последовательно проводится другая указательная основа, именно h-, через все формы. Древнесаксонский выявляет основу h- лишь в им. пад. ед. ч. м. р. hê, в то время как в им. и вин. падежах множ. числа того же рода, как и в им. вин. ед. ч. ж. р., им. вин. множ. ч. всех родов выступает основа -s.

В древнесеверном личные местоимения 3-го лица мужского и женского родов образованы из одной и той же основы с изменением огласовки: hann ‘он' hon ‘она’; этимологически эта основа не без сомнений сбли-
[18]
жается обычно с указательным местоимением, лежащим в основе дрс. hê ‘он'. Средний род ед. ч., как и все три рода множ. ч., замещаются здесь соответствующими формами указательного местоимения sá.

Таким образом, в случае третьего лица можно отметить тенденцию проникновения указательных элементов в парадигму личных местоимений, причем степень проникновения новых элементов, как и самый состав их в различных германских языках оказываются различными. Англосаксонский язык дает нам идеал такого развития: формы всех родов, падежей и чисел личного местоимения 3-го лица предстают здесь как вариации одной и той же основы. Личное местоимение оказывается здесь, таким образом, в роли прилагательного.

Более древнее состояние сигнализируется отмеченной Osthoff'ом[26] супплетивностью рода и падежей в строе указательных местоимений. В отличие от немецкого, где одна и та же основа проходит закономерно во всех формах (der, díu, daz и т. д.), в готском, древнесеверном и англосаксонском мы находим существенно иной строй. Так, готск. sa ‘тот' и sô 'эта' отличаются по своей основе как от именительного падежа ср. р. ед. ч. þata ‘это', так и от своих же косвенных падежей, которые образованы от той же основы, что и им. средн. р. (м. р. им. sa, род; þis, дат. þamma, вин. þаnа; ж. р. им. sô, род. þizos, дат. þizai, вин. þô; ср. р. им. þata, род. þis, дат. þamma, вин. þata; множ. ч. всех родов образовано так же закономерно, как и ср. р. ед. ч.). В мужск. и женск. р. мы здесь встречаем супплетивность основ прямого и косвенных падежей, аналогично тому, что мы раньше встречали в основах личных местоимений 1-го и 2-го лица. Здесь мы встречаем еще то дополнительное обстоятельство, которое, как мы увидим дальше, роднит этот строй с некоторыми особенностями склонения имен существительных в индоевропейских языках[27] и проливает свет на генезис падежной супплетивности, а именно: основа косвенных падежей местоимений мужск. и женск. р. совпадает с основой всех падежей ср. р.

Возможно, что особенностями этого строя объясняется в некоторой мере неравномерное распределение указательных частиц в строе личных местоимений третьего лица. Вытеснение и скрещение основ могло, кроме того, иметь место и вследствие движения и распространения различных языковых элементов в путях, прослеживаемых лингвистической географией.

[19]
Сейчас можно подвести некоторый итог.

Прежде всего следует отметить, что супплетивность прямого и косвенных падежей ярче всего проявляется в строе личных местоимений 1-го лица, во 2-м лице она проходит менее систематично, и наконец, в личных местоимениях 3-го лица падежная супплетивность едва ли вообще наблюдается.[28] Таким образом 1-е и 3-е лицо образуют как бы два полюса, между которыми 2-е лицо занимает срединное положение. Эта полярность 1-го и 3-го лица подтверждается и анализом флексии личных местоимений (см. ниже, стр. 21). В основе этой полярности лежат глубокие семантические основания, о которых идет речь в конце настоящей главы. Далее анализ составных элементов личных местоимений 3-го лица обнаруживает сравнительно поздние процессы скрещения указательных основ, идеальным завершением которых является полнейшая унификация парадигмы. Засвидетельствованный в готском, древнесеверном и англосаксонском более древний строй указательных местоимений с супплетивностью падежных и родовых основ указывает на то, что классификация, лежащая в основе падежной супплетивности, в какой-то части перекрывается классификацией по родам.

Согласно общетеоретическим выкладкам Остгофа, как показано выше, основание всех этих супплетивных рядов следует искать в стремлении к индивидуализации, господствовавшем на ранних ступенях истории человеческого сознания. Было бы, однако, неосторожно рассматривать все супплетивные ряды как окаменевшие свидетельства первобытного мышления. Как мы уже видели, некоторые супплетивные группы являются продуктом позднейшего времени, будучи обязаны своим возникновением самым разнообразным факторам и условиям языкового развития. Таким супплетивным рядом сравнительно недавнего происхождения является, например, в нем. языке неопределенное местоимение man, употребляемое лишь в именительном пад., в косвенных же падежах замещаемое соответственными формами от einer.[29] Как отмечает Wilmanns, ранее возможно было употребление man и в косвенных падежах (ср. например, Notker, Ps. 37, 9) sô wiget manne file harto, daz imo gescehen ist. Подобное употребление man во всех падежах
[20]
было связано с недостаточным еще выделением неопределенного местоимения. Хотя единичные примеры указывают на употребление man в качестве неопр. местоим. и в дрвн. (ср., например, Hild. 51: dar man mih eo scerita; у Notker'a man уже стоит энклитически), однако во всех таких случаях еще недостаточно разграничены функции местоимения и существительного. Этому обстоятельству способствует факультативность в употреблении опред. члена. Так, например, Hild., 37: mit geru scal man geba infahan — можно перевести, 'копьем должно получать дар' и 'копьем должен человек получить дар'. В средневерхненемецком man еще обнаруживает переходные черты, и лишь в новонемецком четко проводится дифференциация местоимения и существительного, чем и утверждается супплетивный ряд.

Сама по себе супплетивность, следовательно, не является достаточным доказательством архаичности конструкции. Если в этой работе супплетивность падежного строя рассматривается как переживание древнейших эпох, то к этому побуждают следующие дополнительные основания:

Флексия местоимений в германских языках, как и во всех индоевропейских, отлична от флексии имен, при этом флексия родовых местоимений в свою очередь отлична от флексии местоимений личных неродовых.

Нем. mir[30] и mich, как указывал J. Grimm,[31] соответствующие парам dir и dich, sir и sich (последняя пара сохранилась лишь в готском, как sis и sik), ничего общего не имеют с формами ihm и ihr, dem и den или дат. и вин. других местоимений. Кроме того, в личных местоимениях 1-го и 2-го лица отсутствует обозначение рода.

Одни и те же формы в личных местоимениях часто выступают в функции показателей ряда падежей (например, uns и euch в нем. одинаково обслуживают и дат. и вин. падежи[32]). Подчас основа выступает неоформленной. Наконец, в ряде случаев, где наличествует оформление, оно раскрывается как позднейшее переосмысление аффигированных частиц, имевших
[21]
до того некие функции указания, подчеркивания и т. д. В качестве классического примера такого позднейшего приобретения значения падежа Brugmann приводит готск. mi-k, дрвн. mi-h, греч. ἐμέ-γε.[33]

Эти особенности, ярко выраженные в строе местоимений всех индоевропейских языков, никак не укладываются, по выражению H. Hirt'a, в «прокрустово ложе позднейшей флексии» и являются «скорее остатками безфлективного времени, остатками неопределенных падежей».[34]

Архаичность супплетивности падежей поддерживается, таким образом, архаичностью всей местоименной флексии в целом. Какова же, однако, первичная природа падежей, выраженных супплетивными основами? Какие «индивидуальные представления» были связаны с их возникновением? В каком отношении находятся эти пережитки древней падежной структуры к современной? Osthoff в своем исследовании ничего не говорит о конкретном этимологическом значении составных элементов местоименных супплетивных рядов. Попутные высказывания на этот счет у других представителей индоевропейского языкознания  носят чрезвычайно  неопределенный характер.

Так, J. Grimm находил причину различия основ прямого и косвенных падежей местоимения первого лица в том, что лишь именительный падеж выражает «я» как мыслящее, в косвенных же оно выступает как мыслимое. По этой же причине, считает он, лишено супплетивности местоимение 2-го лица «ты» — оно полагается исключительно как мыслимое. «Лишь «я» (nur das Ich, die Ichheit) может означать мыслящее, говорящее существо».

Супплетивность чисел 1-го лица Гримм склонен объяснять тем, что «двое или больше людей, обозначенных двойств. или множ. числом 1-го лица, являются отличными от «я», хотя и похожими, ему соответствующими лицами».[35]

В подобного рода рассуждениях дается лишь психологический пересказ самого факта. Здесь отсутствует исторический подход к функциональной семантике явления, не говоря уже об общественно-производственных корнях этой семантики. Ценность подобного рода взглядов состоит лишь в том, что они заранее отгоняют мысль о «дефективности» и формальном происхождении феномена, видя в супплетивности какие-то более существенные, связанные с историей мышления, основания.

[22]
Hirt рассматривает супплетивность падежей как свидетельство того, что различие именительного и винительного падежей ранее всего возникло у местоимения.[36] Однако супплетивность касается не этих лишь двух падежей, а различия прямого и косвенных падежей в целом. Как увидим позднее, корни этой супплетивности лежат в деноминативной стадии предложения, т. е. в той стадии предложения, когда еще не было ни именительного, ни винительного падежей.[37]

Не будем предвосхищать разбора дономинативного строя. Укажем лишь на некоторые особенности личных местоимений, наложивших отпечаток и на супплетивность падежей.

Ранее уже было указано, что 1-е и 3-е лицо являются двумя полюсами как в смысле распределения супплетивности падежей, так и в отношении флексии. Второе лицо, в ед. ч. лишенное вовсе супплетивности, занимает среднее место между крайними точками. Семантически этой дифференциации соответствует то обстоятельство, что 1-е и 3-е лицо являются в разной мере «личными» и в разной мере «местоимениями». Уже в первобытном сознании, где личность выступает в неразрызной связи с предметами объективного мира, 3-е лицо, или, вернее, третьи лица выступают с преимущественно объективной значимостью, 1-е лицо — с преимущественно субъективной. В сознании позднейших эпох этот разрыв углубляется. Первое лицо все больше и больше становится «лицом», 3-е лицо — все меньше и меньше «лицом», все больше «местоимением», заместителем любого имени.[38] На одной стороне выступает «я», на другой —
[23]
«это», самое общее слово. С этой эволюцией 3-го лица связана невозможность разграничить личные местоимения 3-го лица от указательных. Единство основы агс. he, heo, hit также свидетельствует об этой эволюции, поскольку характеристики грамматического рода являются здесь грамматизованными пережитками и за различием родов уже ощущается единство всех имен.

Полярность 1-го и 3-го лица оказывается, таким образом, существенно увязанной с разграничением сфер субъективного и объективного в первобытном сознании. Пережиточно сохранившаяся супплетивность падежей в 1-ом (и, частично, 2-ом) лице указывает на всю трудность образования гомогенного понятия личности, 3-е лицо значительно дальше продвигается в разрушении древних норм по причине своей большей «объективности». Как увидим позже, это выделение объективного и субъективного в первобытном сознании составляет идеологическую сущность перехода от дономинативного строя предложения к номинативному.