[93]
VI.

Следы эргативного прошлого в германских языках

Мы уже видели, что особенности склонения имен существительных мужского и среднего рода основы на -о, как и то обстоятельство, что звательный падеж в индоевропейских языках часто совпадает с основой, получают объяснение в свете эргативной конструкции. Обратимся сейчас к рассмотрению других следов переживаний эргативного строя в германских языках.

Анализируя причастные формы в этих языках, мы пришли выше к выводу, что на древней ступени они отличались большей глагольностью и имели относительное значение, подобное придаточным предложениям с относительным местоимением. Более того, анализ выявил конкретную форму глагола, лежащего в основании причастных форм. При этом глагол обнаружил функции, явно необычные для глагола в германских языках. В частности, глагол, на базе которого выросло причастие прош. вр., раскрылся как нейтральная в залоговом отношении глагольная основа с наращением местоименного суффикса, имеющим то объектное, то субъектное значение, в зависимости от того, переходный или непереходный это глагол. Сейчас после разбора эргативного строя мы можем нашу формулу причастия прош. вр. VP более конкретно разъяснить как составленною из глагольной основы и пассивного местоименного элемента. Эта формула по типу (но в обратном порядке составных частей — в баскском PV) вполне соответствует 3-му лицу глагола в баскском:

da-kar 'его (ее, то) несет (он)', da-tor 'он (она, оно) приходит'.

То, что является необычным для строя германских языков, является нормой на ранней стадии образования причастий: форма переходного глагола 3-го лица может получить либо действительное, либо страдательное значение, в зависимости от того, к объекту или субъекту действия отнесена она в качестве аттрибута. Форма непереходного глагола может естественно иметь лишь активное значение. Ниже мы еще остановимся на своеобразном переплетении здесь переходности глагола с совершенностью и несовершенностью. 

[94]
Образование относительного причастия из глагольной формы можно проследить на ряде языков. Насколько можно судить по кратким и крайне неполным сведениям R. H. Mathews'a относительно австралийских языков,[1] последние еще не знают причастий. Это языки, сохранившие эргативный строй в наиболее нетронутом виде, если учесть полнейшее отсутствие страдательного залога и «минимума страдательного залога» — пассивного причастия. Характерно также отсутствие относительных местоимений. «Я не заметил, — пишет исследователь в отношении языка Thurrawal, —  никаких относительных местоимений, вроде 'который', ‘что' и т. д., однако их значение передается такими выражениями, как следующее: Человек вчера ушел — бумеранг украл он у меня', т. е. ‘ушедший вчера человек украл у меня бумеранг'».[2] Это и есть конструкция, ведущая к образованию причастий. Для того, чтобы глагол «ушел» превратился в причастие, он должен быть употреблен атрибутивно, что и происходит на следующей ступени развития. H. Jacobi в своей работе «Compositum und Nebensatz» (Bonn, 1897) специально занимается генезисом относительных причастий (Relativparticipia). Он приводит следующие примеры из японского языка, которые наглядно показывают возникновение причастия из глагола: kuru hito букв. ‘приходит лицо' — 'приходящее лицо', kita hito букв. 'пришло лицо' — 'пришедшее лицо'; kino kita hito 'вчера пришедшее лицо'; tochaku shita toki букв. ‘прибытие сделал время' — 'время, когда он прибыл' (по немецки получилось бы нечто вроде ankunftmachende Zeit ср. выше «nachtschlafende Zeit» и т. д). Конструкция ἀπὸ κοινοῦ в германских языках (английском, датском, шведском, ср. англ. wash the clothes you brought yesterday) является, по мнению Jacobi, «пережитком угасшего употребления».[3]

Яфетические языки, где наличие страдательного причастия свидетельствует о пережиточности эргативной конструкции, обнаруживают в причастиях все те черты, которые свойственны этим формам на древней ступени германских языков. Так, в отношении лакского языка H. Schuchardt замечает: «Колебание между активным и пассивным значением свойственно деепричастиям и причастиям, которыми язык и пользуется с расточительностью».[4] Ср. usru d-aisa adamina ‘человек, делающий сапоги' и adami-nal d-aisa usru ‘человеком сделанные сапоги'. Аналогично в аварском:
[95]
dida w-ihuleu tši 'видимый мною человек', dun w-ihuleu tši, 'меня видящий человек'. Классовый показатель «w- имеет, следовательно, здесь, как замечает Schuchardt, — исходя из нашей точки зрения, в одном случае субъектное, в другом объектное значение».[5] Готское прил. fra-waurhts 'грешный, согрешивший', на ряду с отглагольным существительным (← причастием) frawaurlits 'грех, согрешенное', нем. trunken 'пьяный, выпивший', на ряду с (ge)trunken 'испитое', обнаруживают несомненные «яфетические» черты. То, что лишь транзитивное причастие прошедшего времени может иметь страдательное значение, в то время как причастие настоящего времени его не имеет, связано с имперфективным характером последнего. Если предположение о том, что -nt, -ent имперфективного причастия состоит из двух детерминативов -п и -t верно,[6] тогда причастие имперфективное отличается от перфективного на -t лишь тем, что оно образовано от глагольных основ на -n, где -n сигнализирует начинающееся незавершенное действие, соответственно, настоящее время (ср. готск. inchoativa на -nan, не имеющие перфективного причастия, греческ. наст. вр. λαμβάνω 'я беру': аор. ἔλαβον, лат. vinco "я побеждаю': vici 'я победил'). Во всяком случае, имперфективное значение причастия настоящего времени доказано семантикой глаголов, допускающих образование причастий настоящего времени па древней стадии, и, следовательно, мы можем констатировать, что имперфективность исключает страдательное значение.

Это становится попятным лишь в связи с тем, что было сказано выше. Страдательное причастие возникает прежде всего в отношении тех предметов, которые обладают своими свойствами, как уже приобретенными. Совершенное есть нечто, уже обладающее внутренними определениями, в то время как совершающееся ими еще не обладает. Это обстоятельство, как и совпадение эргативного падежа с орудийным в эргативной конструкции, проливает свет на общественно-производственные корни этих понятий.

Различие причастий настоящего и прошедшего времени отразилось и в именах существительных причастного происхождения. В то время как имена, образованные от причастия наст. вр., по своему значению суть nomina agentis (ср. готск. frijonds, дрсев. frændi, агс. fréond, дрс. friund, дрвн. friunt 'друг' ← 'любящий'; готск. fijands 'враг' ← ненавидящий', garda-waldands 'хозяин' ← 'правящий домом' и т. д.), имена, образованные
[96]
от причастия прош. вр., выступают либо как nomina agentis, либо как nomina acti ср., с одной стороны, отглагольные именные основы на -ne || -no и -te || -to, имеющие в мужск. роде первично значение имен действователя (nomina agentis), а в среднем — имени действия (nomina actionis),[7] и образования на -ni и на -ti женск. рода, имеющие значение имени действия и результата действия, ср. готск. siuns ‘зрение, лицо’ ← видеть' (гл. saihwan), naseins ‘спасение' (гл. nasjan), gamunds ‘память’ ← запомнившееся' (от глагола munan ‘помнить, хотеть'), дрвн. spanst 'заманивание, приманка^’ (от глагола spanan ‘манить, подгонять', ср. Gespenst), gruft ‘ямa' ← выкопанное' (от глагола graban ‘копать') и т. д. Nomen actionis является во всех этих случаях средним звеном между nomen agentis и nomen acti. Это среднее, более общее, значение и является более древним.

Категория грамматического рода использована здесь в целях позднейшей дифференциации значений, выполняя функцию коррелятивную функции залога в глаголе и тем самым обнаруживая непосредственную увязку с нашей темой.[8] К мысли о позднейшей дифференциации всех этих значений существительного пришел иными путями А. Потебня, который за всеми этими категориями видит более первичную категорию субстанциональности (мы бы сказали, эргативности переходного глагола). «Так, — пишет он, — если по поверьям клад сам выходит, сушится и уходит, скрывается, то и первое его образование в клад съкровъ могло состоять в том, что он сам себя положил, скрыл («сам себя» — вовсе не обязательно, «клад» первоначально имело значение нейтральное, допускающее, как причастие, и активное и пассивное значение, но не возвратное. С. К.). Такое представление будет не более странным, чем представление меда пьяным (пьяный мед в отличие от пресного), так он опьяняет. Впрочем, nomina acti могут быть связаны с nom. agentis через nomen actionis, и в таком случае клад — кладение, потом то, что кладется».[9] Готские инфинитивы прекрасно иллюстрируют эту залоговую индифферентность имени действия (см. выше).

Связь причастных форм с глагольными не подлежит сомнению.[10] С нашей точки зрения зародышем развития была форма 3-го лица одинакового оформления как у глаголов переходных, так и непереходных (глагольная основа и пассивный местоименный аффикс). Суффиксы -t и -n, таким образом,
[97]
должны были иметь значение пассивных местоименных частиц. Вопрос, были ли эти суффиксы местоименными, или именными,[11] не правомерен для древней эпохи, ибо пассивный местоименный элемент вначале не был ни глагольным, ни именным, а позже мог быть использован и для образования глаголов и для образования имен. Тем более, что, как мы вскоре увидим, эти частицы обнаруживаются в индоевропейских языках в былом значении притяжательных частиц неотчуждаемой принадлежности.

С причастием слабого глагола непосредственно увязку обнаруживает дентальный претерит. Эта форма, какого происхождения она бы ни была, в ряде случаев (как, например, готск. kunpa) находится в несомненной увязке с причастием от слабых глаголов.[12] И здесь, как в образовании имени, могло играть роль значение совершенности и результативности причастия. Повидимому, мы имеем здесь явление, аналогичное тому, которое мы находим во многих языках, сохранивших, на ряду с номинативной, и эргативную конструкцию. Остатки этой конструкции чаще всего застревают во временах прошедших, аористах, перфективных. Так обстоит дело в грузинском, индийских, иранских языках.[13]

Наконец, в этом направлении придется искать и семантическое объяснение явления präteritopräsentia. Глаголы 'знать', 'мочь', 'хотеть’ и т. д. в древнее время, повидимому, воспринимались как результат прежнего действия либо внешнего воздействия. В этом отношении крайне интересен грузинский язык, где эргативная конструкция сохранилась в аористе, но при этом дла переходных глагола vıϑı 'я знаю’ и utkı ‘я ведаю' идут и в настоящем времени по эргативиому строю.[14]

Из сопоставления всех этих фактов происхождение причастия из глагола эргативного строя вытекает с необходимостью. Выявление пассивных местоименных элементов в функции поссессивных частиц неотъемлемой принадлежности является новым доводом в пользу эргатнвного происхождения глагола и имени в германских языках. В этом отношении прежде всего поражает наше внимание группа именных основ на -п, к которым, на ряду с определенным классом имен существительных, относятся также все так называемые «слабые» прилагательные. Среди имен существительных этой
[98]
основы чрезвычайно легко выделяются определенные семантические группы. Это — термины родства[15] ср. swaihra 'тесть, свекор', atta ‘отец', barnilo ‘дитя', magula 'мальчик’, аbа ‘супруг', guma 'муж', qino 'жена', ga-juka, gahlaiba ‘товарищ', gadaila ‘соучастник' и т. д.; названия частей тела: готск. augo 'глаз', auso 'ухо’, hairto ‘сердце', tuggo ‘язык', lofa ‘плоская рука', дрвн. wanga 'щека’ и др. неотделимые части целого ср. þairko 'игольное ушко' auga-dauro 'окно', и сюда же, вероятно, прилагательные, как выражение неотъемлемых свойств — все семантические группы, с которыми мы уже встречались в меланезийских, американских и других языках.

К вопросу о древнем пассивном характере ряда формальных частиц в индоевропейских языках вплотную подошла в наши дни сравнительно-историческая грамматика. Развивая формалистическую теорию нормативов, H. Hirt в своей «Indogermanische Grammatik»[16] предложил различать между суффиксами и детерминативами. Детерминативами он называет древние аффиксы, значение которых либо крайне смутно, либо совсем утеряно. Так, например, детерминатив -ко в лат. pau-cus, или -lо в греч. μεγαλο- (готск. mikil сравнительно с греч. μεγα- не привносит никакого добавочного значения к семантическому содержанию слова). Эти детерминативы, охватывающие в сумме индоевропейских языков почти все возможные звуки, в ряде случаев уже составляют неотделимую часть основы, в других — они выступают в виде различных формативов, в современном языке уже не обладающих единством функции. Поскольку одни и те же детерминативы вскрываются подчас и перед, и в середине, и позади основы, они свидетельствуют о той древней поре, когда формативы были еще в значительной мере самостоятельными агглютинирующими элементами. H. Hirt приводит тут же обширную сводку материалов по детерминативам. Специальное исследование с целью свести материал по детерминативу -к- предпринял, по побуждению Hirt'a, F. Ewald.[17] Работа последнего в значительной степени подготовила работу голландского лингвиста Th. Baader'a «Die identifizierende Funktion der Ich-Deixis im Indoeuropäischen».[18] В этой работе Baader подвергает анализу все многообразные функции детерминатива -к- в индоевропейских языках и приходит к выводу, что в основе их лежат те же семантические значения, которые образуют категорию не-
[99]
отчуждаемой принадлежности в меланезийских и других языках. С основным выводом автора об «идентифицирующем» значении этого элемента в целом можно согласиться. Особенно убедительно выявляет он это на анализе детерминатива -ing в германских языках. Эта патронимическая частица, ранее означала теснейшую связь. Так дрвн. kuning, chuning, дрсев. konungr ранее означало ‘член рода, клана, общины' (ср. готск. kuni 'род’) и позднее специализировалось в значении ''патриарха', еще позже 'короля'. Встречающееся в песне о Гильдебранде sunufatarungo означало ‘отец и сын с относящимися к ним людьми'. Наконец, Vatting 'отец', Mutting, Mütting ‘мать', Sähning 'сын' и т. д., употребляющиеся в современном мекленбургском диалекте с ласкательным оттенком, могут быть также рассматриваемы как переживания седой старины, о чем говорит типологически родственное древневерхненемецкое chunniling 'родственник'.[19] К этому можно было бы прибавить -ing, -ung в значении aomina actionis и причастий (ср. англ. singing). Baader считает и детерминатив n- идентифицирующим по первичному значению.[20] Трудно, однако, согласиться с исследователем тогда, когда он пытается размежевать эти функции в рамках праязыка, приписывая первому детерминативу значение «пассивного» элемента первого лица, а второму — некоего другого.[21]

Развитие теории детерминативов приводит, следовательно, с другой стороны, к проблеме эргативного строя, как стадии предшествовавшей появлению номинативного строя в индоевропейских языках.

Причастие пр. вр., сохранившее в германских языках явственные сдеды своего эргативного происхождения, помогает раскрыть и пути образования impersonalia. Причастие показало нам два возможных способа переосмысления переходного глагола в эргативной конструкции: если в качестве источника глагольного предиката принимается реальный объект (пассивный падеж ,в дюли дополнения), — глагол принимает страдательное
[100]
значение, если же эргативный падеж при новом строе переосмысляется в именительный, — глагол приобретает действительное значение. Impersonalia указывает на возможность еще одного способа переосмысления разложившейся эргативной конструкции. Подобное возникновение Impersonalia можно воочию наблюдать в языках, которые сохранили эргативную конструкцию на периферийных участках своего синтаксического строя. В этом смысле чрезвычайно интересен пример Hindûstâni. B Hindûstâni наличествуют три пути образования прошедшего времени при помощи причастного оборота:

1) Активный, когда непереходной глагол согласован с субъектом:

lӑrkā cӑla¯ 'der knabe ging'

lӑrkī cӑlī 'das Madchen ging’.

2) Пассивный, когда переходный глагол согласован с объектом стоящим в именительном (пассивном) падеже. Этот оборот употребляется при неопределенном реальном объекте:

Поскольку глагольная форма здесь не осоззается как страдательная, язык остановился на полпути.

3) безличный, когда переходной глагол стоит неизменно в мужском роде (за отсутствием в языке среднего), а субъект и объект — оба в косвенных падежах. Употребляется при определенном реальном объекте:

Здесь наглядно выступают возможности, открывающиеся перед нейтральной в залоговом отношении глагольной формой: либо за исходный пункт будущего номинативного строя — за именительный падеж — будет принят падеж эргативный, и тогда глагол примет активный характер, либо за исходный пункт развития берется пассивный падеж, падеж прямого объекта при переходных глаголах, воспринимающийся сейчас как именительный, и тогда глагол приобретает страдательное значение, а эргатив
[101]
превращается в косвенный падеж. Чрезвычайно любопытна третья возмож-яость развития эргативного предложения: глагол приобретает активное значение, как в первом случае, а оба падежа эргативной конструкции приобретают косвенное значение: это — путь образования безличных оборотов (ср. русск. «течением унесло паром», «ветром сорвало крышу»).

Многочисленные примеры аналогичного порядка из области иранских языков приводит Б. В. Миллер в статье: «О полистадиальности иранских языков».[22] Автор доказывает не столько наличие эргативной конструкции в этих языках, сколько наличие разложившейся эргативной конструкции и разнообразие путей ее переосмысления. Одним из этих путей являются Impersonalia, которые возникают, согласно Б. В. Миллеру,[23] при глаголах ощущения ('плакать', 'смеяться', 'бояться' и т.д.) и при глаголах, «выражающих безобъектное действие и состояние, являющееся его результатом» ('умереть' — 'быть мертвым', 'заснуть', — 'спать' и т. д.).

Заимствуем несколько примеров из указанной работы. Балучи: bädsähä kandfta 'by the king it was laughed', натанзи: ba-m-xoa 'я заснул', 'я спал' букв. 'мне заснулось', хунсари: mimimägû 'я хочу' букв. 'мне, мною хочется'.

На эту же эволюцию от эргативного строя к Impersonalia указывают и глаголы так называемого объектного спряжения в грузинском. Грузинские глаголы восприятия и ощущения m-tir-s 'мне больно', m-nri-a 'мне голодно', m-mur-is 'мне завидно'[24] образованы с помощью пассивной частицы местоимения первого лица и эргативной третьего лица. Как показал И. И. Мещанинов,[25] подобного рода impersonalia имеют своим источником эргативный строй.

Все эти примеры подтверждают наш вывод в отношении impersonalia, который сформулирован выше: impersonalia не являются разновидностью эргативного предложения. Наоборот, всей своей сущностью они предполагают разложение этой конструкции. Они указывают на то, что уже народилась категория именительного падежа, как субъекта. Именительный падеж отсутствует в предложении, так как ни одно из имен существительных наличных в предложении по нормам мышления переходной эпохи не может быть воспринято как субъект глагола; тем самым субъект глагола необходимо проецируется вовне. Глаголы, фигурирующие как безличные, указывают, в каких случаях люди той древней эпохи испыты-
[102]
вали затруднения в определении реального субъекта: это — глаголы ощущения и восприятия, глаголы судьбы и др.

Остается рассмотреть особенности развития местоимений при переходе от одного строя к другому. Выше в главе о местоимениях мы уже отметили основную тенденцию этого развития. На ранней стадии первобытного мышления субъект-общество и объект-природа предстают в мышлении слитно, что отражается и в строе местоимений. Мы видели, что понятие индивидуальности у дикаря не останавливается на границах его личности. По мере роста знаний людей о себе и об окружающих их предметах, представление личности все более и более суживается, определяется, проясняется и вместе с тем ограничивается и определяется осознание природы. В сознании возникает противоположность «я» и «не-я». В строе личных местоимении это приводит к полярности 1-го и 3-го лица. Тенденция свести 3-е лицо к степени «это» в отличие от 1-го «я» проявляется, как то показано выше, в разных германских языках в различной степени. С другой стороны, наблюдается стремление выделить лицо, как чистое лицо, как соотнесенное лишь особой. Это стремление выражается по-разному: либо делается упор на тело, на важнейшие органы тела, как на единственных носителей своего «я», либо абстрактнее — на «душу», либо «я» выражается еще абстрактнее как обладание самим собою. Так по вервому пути следует баскское возвратное местоимение buru букв. 'голова', древр. bĕatmı 'я сам' букв; ‘своей костью’. «В яфетическпх языках, — замечает Н. Я. Марр, — связь возвратного местоимения «себя», «сам» с именем «голова» «тело», «душа» ясна и наглядна».[26]

В германских языках находим аналогично срвн. mîn lîp ‘я', dîn lîp ‚ты' букв. 'мое, твое тело' (ср. англ. mу body 'я').

Абстрактное выражение личной соотнесенности Н. Я. Марр вскрывает в основе местоимения «сам» как и имени «особа»,[27] в которых отражено право собственности. «Я» здесь выражено как владение собою. Аналогичного происхождения, вероятно, и нем. selb, англ. seif, в англ. функционирующее как имя существительное myself, thyself (itself также возможно объяснить как its self, во himself и themselves выпадают из этого ряда). Вполне вероятна связь этого местоимения е древнеирландским selb 'владение, собственность', хотя она и отрицается индоевропеистами.[28]

[103]
Переход от эргативного строя к номинативному определился, таким образом, как грандиозного масштаба революция, оставившая глубокий отпечаток на всех основных сторонах строя германских языков. Имя существительное, прилагательное, местоимение, глагол в его определенных и неопределенных формах — все это оказалось втянутым в русло проблемы» все это по-разному указывает на существование стадии до номинативного предложения в германских и, шире, индоевропейских языках.

«Предложение есть абсолютная мера языка» — с этим положением Th. Rumpel’я нельзя не согласиться после того, как были прослежены основные непосредственные взаимоотношения синтаксических стадий с уровнем мышления. Мы хотели бы, однако, в заключение подчеркнуть следующее положение: не следует смешивать ту или иную конструкцию со строем предложения. Строй предложения в огромном большинстве языков мира номинативный. Решающим поворотом от эргативного строя к номинативному является образование причастий, прилагательных и т. д. Поскольку яфетические языки Северного Кавказа уже обладают формой страдательного причастия, они стоят по эту сторону грани, и эргативная конструкция является в них пережитком. Индоевропейские языки, как и некоторые другие группы языков, решительнее разделались с чертам» дономинативного синтаксиса. Однако и здесь, как мы видели, нет недостатка в рудиментах, более или менее полно свидетельствующих об эргативном прошлом этих языков.

Retour au sommaire