[44]    

IV.

         «Позвольте мне теперь обратить ваше внимание... на то, что было особенного в этом свидетельстве... Свидетели, как вы видите, согласуются? касательно грубого голоса. Но касательно пронзительного голоса особенность состоит не в том, что свидетели разнствуют, а в том, что каждый говорит о нем, как о голосе чужеземца. Каждый уверен, что это не был голос кого-либо из его земляков. Каждый сравнивает его не с голосом представителя какой-нибудь народности, язык которой ему ведом, но наоборот. Француз предполагает, что это голос испанца и «мог бы различить некоторые слова, если бы он понимал испанский язык». Голландец утверждает, что это был голос француза, но мы видим сообщение, что, не понимая по-французски, «свидетель был допрошен через переводчика». Англичанин думает, что это голос немца, но он не знает немецкого языка. Испанец «уверен», что это был голос англичанина, но судит лишь по интонации, так как английского языка не знает. Итальянец полагает, что это голос русского, но он никогда не разговаривал ни с одним уроженцем России. Другой француз разнствует, кроме того, с первым и уверен, что это был голос итальянца, но, не зная этого языка, он, как и испанец, «судит по интонации». Итак, сколь же необычно странен должен был быть в действительности этот голос, если относительно него могли быть собраны такие свидетельства? Голос, в тонах которого обитатели пяти великих делений Европы не могли признать ничего им знакомого».
(Эдг. Поэ. «Убийство в улице Морг».)

         «Ну-ка, ну-ка, научи как? Я живо перейму? Как?» говорил шутник песепкнк, которого обнимал Морель.
«Vive Henri quatre! Vive ce roi vaillant!» пропел Морель, подмигивая глазами. «Ce diable à quatre»...
[45]    
— Виварика! Виф сэрувару! сидябляка... — пoвторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
— Вишь ловко! Го-го-го-го! поднялся с разных сторон грубый радостный хохот.
— Ну, валяй еще, еще!
— Qui eut le triple talent
De boire, de battre
Et d'être un vert galant.
— A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!
— Кю... — с усилием выговорил Залетаев.— Кыо-ю-ю... — вытянул он, старательно оттопыривая губы, — летриптала, — де бу де ба и детревагала, — пропел он.
— Ай, важно! Вот так хранцуз»...
(Толстой. «Война и мир».)

                   Итак, мы установили, что язык не есть естественное природное проявление известной способности человеческого организма; язык — это социальный продукт этой способности и социальная предпосылка для проявления этой способности у индивида; культурное орудие, созданное и передаваемое общинной, коллективом.

                   Но вместе с тем мы видели, что язык все же представляет собой известное преломление присущей человеческой особи способности производить и воспроизводить звуки. Отказаться от этого наблюдения мы не в праве — подобный отказ неумолимо приведет нас к наивным теориям XVIII в. о создании языка путем общественного договора.

                   Отсюда перед нами естественно встает вопрос: где предел между естественным, природным и культурным, социальным в сложном явлении языка? Чтобы ответить на этот вопрос, попытаемся проанализировать акт речи.

                   Предполагая по крайней мере двух индивидов, акт речи схематически может быть представлен так:

[46]
               Под «ф» мы понимаем здесь все физиологические и психофизиологические моменты восприятия и воспроизведения звука: слуховое ощущение, идентификацию этого ощущения с известным слуховым образом, движение органов речи и т. д. Под «п» мы разумеем все психические моменты, связанные с восприятием значения слова — узнавание звука, как слова известного языка, момент понимания, возникающее в связи с этим словом представление и т. д. 

                   Можем ли мы выделить социальный момент в этом акте речи? Из всего сказанного выше очевидно, что социальным моментов κατ᾿εξοχήν явится самая связь «ф» и «п» — то, что все члены данного языкового коллектива воспроизведут одни и те же значения в связи с одними и теми же звуками и прибегнут к воспроизведению одних и тех же звуков для выражения одних и тex же значений. 

                   Ну, а сами моменты «ф» и «п» — звуковая и смысловая стороны слова — являются ли они исключительно достоянием индивида или и в них, на ряду с индивидуальным психологическим и психофизиологическим моментом, мы можем выделить момент социальный?

                   Остановимся прежде всего на звуковой стороне слова — на психо-физиологических и физиологических актах, связанных с воспроизведением звука, и на актах восприятия этой стороны слова.

                   Бесспорно — все физиологические и психологические акты, связанные с процессом артикуляции, являются достоянием индивида. Бесспорно, далее, как показал анализ детской речи, что процессы артикуляции развиваются из той биологической способности разнообразных движений органов речи, которая проявляется у дитяти до усвоения им какого-либо языка.

                   Но тот же анализ развития детской речи уже показал нам, что при переходе от бессознательного лепета к сознательной артикуляции языковая деятельность индивида определяется традицией коллектива. Ибо подобно тому, как каждый язык выделяет и закрепляет в своей грамматической системе лишь известное количество возможных логически категорий смысловых отношений, так при всем многообразии звуков, порождаемых движением наших органов речи, каждый язык использует лишь некоторое ограниченное их число.

                   Действительно — сопоставим, например, гласные наиболее известных нам европейских языков. На первой из приведенных таблиц даны основные типы гласных чистых, т.-е, образуемых артикуляцией языка и губ в полости рта без участия полости носа. Различия
[47]    
в качестве гласных достигаются: 1) изменением положения спинки языка, которая может быть приподнятой по направлению к задней, средней или передней части неба, 2) степенью ее приподнятости, 3) участием в артикуляции закругленных и вытянутых вперед губ (лабиализацией). Так мы получаем 18 основных типов гласных (табл. 1).  

                   Разумеется, таблица эта крайне схематична; так, в ней не отмечены различия в качестве гласных, зависящие от степени напряженности артикулирующих органов речи (широта, узость), от качества голоса (сильный приступ, шепотность, безголосость); не отмеченными остались и сложные артикуляции (дифтонги, дифтонгические сочетания); наконец, совершенно опущены количественные различия гласных (долгота, краткость, качество ударения).

         Таблица 1.

         Физиологическая таблица гласных европейских языков.

                             И все же, сопоставляя с этой таблицей две следующие таблицы (2 и 3) гласных современного русского и английского языков, нетрудно убедиться, что каждый язык в системе своих гласных произвел известный отбор из всех возможных артикуляционных движений и звуков. Выбор этот таким образом уже сам по себе характеризует определенный язык.

                   Действительно: когда мы слышим издали чью-либо речь, мы прежде всего определяем воспринятый звук, как голос человека, отличая его от других природных звуков; если говорящий нам знаком, то мы определяем звук его речи, как голос известного нам лица, отличный от голоса других людей, и, наконец, мы видим в этом звуке указание на известное психофизиологическое состояние
[48]    
этого лица (акт речи), отличное от других возможных психофизиологических состояний человека (напр., плача, смеха). 

         Таблица 2.

         Гласные современного русского языка.

                   В скобках заключены звуки, встречающиеся лишь в определенной фонетической обстановке.

         Таблица 3. |

         Гласные современного английского языка.

                   В скобках заключены звуки, встречающиеся лишь в определенной фонетической обстановке.

                   Во всех этих случаях звук чужой речи воспринимается нами не как культурная, социальная данность, свидетельствующая о принадлежности данного лица к известному языковому (а следовательно,
[49]    
и культурно-историческому) единству, а как естественный, природный «человечий» звук, присущий человеческой особи, — совершенно аналогично тому, как мы воспринимаем лай собаки или ржание лошади.

                   Но вот мы начинаем различать звуки этой чужой речи, — и еще прежде, чем мы поймем слова говорящего, мы уже узнаем язык говорящего (напр., как известный или неизвестный нам язык), т.-е. мы определяем говорящего, как члена известного языкового, а следовательно, культурно-исторического единства.

                   Итак, уже то, что не всякий естественно-воспроизводимый звук используется в фонетической система каждого языка, свидетельствует о том, что мы здесь имеем дело с некоторой условностью, с культурно-исторической, а не естественной данностью. Отличие же сознательного говорения от бессознательного лепета и заключается в том, что те же психологические и физиологические процессы направлены в нем на осуществление некоторой социальной цели — на воспроизведение того знака (звука), который в пределах данного языкового коллектива существует в качестве элемента некоторого осмысленного выражения; о том, что переход к подобной произвольной артикуляции происходит не сразу и сопряжен для индивида с известными трудностями, говорилось уже выше, при анализе развития детской речи.

                   С другой стороны, факт использования в каждом языке лишь известного числа возможных звуков предоставляет значительную свободу языковой деятельности индивида. Действительно: раз язык использует лишь определенное количество звуков для образования слов, то только различия между этими звуками и становятся предметом внимания научающегося говорить индивида; остальные различия между звуками, хотя и существующие в живом произношении и порой даже физиологически необходимые, но не применяемые сознательно в целях общения с другими членами того же коллектива остаются, за пределами языкового сознания. А поскольку в разных языках существуют различные системы звуков, ясно, что и ценность какого-либо различия между двумя звуками в разных языках может быть различной.

                   Примером звуковых различий, мало важных для языка, может служить хотя бы то, что какое-нибудь русское слово — например, «ряд» — может произноситься на разные лады — громко или тихо, быстро или медленно, нараспев, даже гнусаво, в нос; более того: звук «р» можно артикулировать, например, на разный манер — его
[50]    
можно образовать у зубов с сильным дрожанием кончика языка («р» зубное, раскатистое), или без этого дрожания («р» зубное нераскатистое), или, наконец, у мягкого неба, путем дрожания так называемого «язычка» («р» картавое); точно так же звук «а» можно произнести гнусаво, в нос, можно произнести более открытым или более закрытым. И все же, как ни различны будут все эти звуки, мы не затруднимся признать их за одно слово и в крайнем случае будем говорить об индивидуальных особенностях (напр., гнусавого или картавого) произношения.

                   Но попробуем заменить в слове «ряд» смягченное «р» несмягченным — получится совсем другое слово — «рад». Следовательно, в русском языке различие между смягченными и несмягченными согласными является различием другого рода, чем различие «р» зубного и «р» картавого, — оно может служить знаком различных значений, диференцировать слова.

                   Иначе — в другом языке, например, в армянском; здесь отношения между приведенными выше различиями звуков резко изменяются; различие между звуками смягченными и несмягченными станет достоянием индивидуального произношения; напротив, различие между «р» зубным раскатистым и «р» нераскатистым станет достоянием всего языкового коллектива, ибо в армянском языке существуют два звука «р», различие между которыми является знаком диференциации значений (слов).

                   Еще пример. Во французском языке существует различение звуков е закрытого и е открытого, способное, например, диференцировать слова: dé (de) и «dais» (dɛ), «j'aurai» и «j'aurais»; но в русском языковом мышлении существует только один тип «е», и потому подобные словоразличения для русского языка невозможны (различие же русских слогов «де» от «дэ», «ре» от «рэ» лежит в качестве согласного, а не гласного). Поэтому-то, если только внимание не устремлено на указанное различие, русские обычно не улавливают его в речи француза и сами произносят вместо «е» и вместо «ɛ» один и тот же звук.

                   А между тем, как это на первый взгляд ни странно, в русскому языке существуют различные оттенки звука е — один, например, имеется в таких словах, как «тень», «плеть» (т.-е. между «мягкими» согласными), близкий к французскому «е»; другой, например — в «цеп» (между «твердыми» согласными), близкий к французскому «ɛ». Казалось бы, отчего русскому не узнать во французском е своего закрытого е (в «тень» и пр.), а во французском «ɛ» — того звука, что
[51]    
в «цеп», и почему не уловить всюду разницу между этими звуками. Это об'ясняется просто отсутствием привычки обращать внимание на качество (закрытость или открытость) звука е; в русском языке нет таких случаев, которые привлекали бы сюда внимание говорящего и слушающего, нет (и не может быть) противоположений слов, различающихся только по данной черте (закрытому или открытому характеру е), подобных, например, противоположению слов «ряд» и «рад». И в тех случаях, которые могли бы дать повод к различению двух оттенков е — в «тень» и «цеп», внимание направлено как раз не на эти оттенки, а на качество согласного. Благодаря постоянному соединению закрытого е с «мягкими» согласными этот оттенок гласного не привлекает особого внимания. И ему вместе с открытым звуком в «цеп» соответствует в языковом мышлении единое представление звука. Потому, если мы и будем подставлять закрытое е вместо обычного открытого в слово «цеп» или, наоборот, открытый звук в слово «тень», то получится только несколько неестественное произношение, но вовсе не такая резко ощущаемая разница, как между «ряд» и «рад».

                   В современной лингвистике принято называть существующие в языковом коллективе звуки (точнее, звуковые типы), способные служить знаками значений и диференцировать слова — фонемами— в отличие от конкретных звуков индивидуального произношения.

                   Понятие фонемы раскрывает перед нами социальный надиндивидуальный момент в звуковой стороне слова, убеждая нас, что и здесь языковая деятельность индивида определяется культурно-исторической традицией коллектива.

                             Наличие социального момента в звуковой стороне слова является необходимой предпосылкой для разрешения ряда вопросов, связанных с проблемой изменяемости языка.

                   Действительно: поскольку существование в языке определенных звуковых типов допускает индивидуальные отклонения произношения, постепенное накопление последних может повести к незаметному для говорящих изменению самого звукового типа (спонтанные изменения звуков).

                   Легче всего связать это незаметное накопление отклонений от |признанного в коллективе нормальным звукового типа с передачей языка при смене поколений. Усваивая речь окружающих взрослых, дитя старается воспроизвести слышимые им звуки; но — поскольку органы речи дитяти отличаются от органов речи взрослого — оно достигает тех же акустических эффектов иными артикуляционными
[52]    
движениями, иным положением всего речевого аппарата. И это положение дитя сохраняет, вырастая; но органы речи взрослого дают в новом (усвоенном в детстве) положении некоторое отклонение некоторый вариант старого звука; и этот вариант в свою очередь усваивается новым поколением путем опять-таки нового положения органов речи и т. д. Таким образом схематически процесс этот можно представить так:

                   А так как наше ухо улавливает лишь отклонения, выходящие за пределы нормального звукового типа, то окружающая среда не реагирует на эти отклонения и не исправляет их, пока изменение не затронет самый звуковой тип. 

                   Так, например, в современном московском говоре «е» предударного слога незаметно из «еⁱ» закрытого перешло в «и»; люди пожилые и старики произносят еще «в’еⁱду», «н'еⁱcy», «л'еⁱca», «п'еⁱтyx», тогда как молодежь выговаривает прямо «в'иду», «н’ису», «л’иса», «п’итух». 

                   С другой стороны, привычка к определенным артикуляционным движениям определяет все положение нашего речевого аппарата. Не только во время говорения, по и в спокойном состоянии органы речи у члена одного языкового коллектива принимают иное положение, чем у члена другого языкового коллектива: àто привычное положение органов речи, типичное для всех говорящих на данном языке, носит в лингвистике название артикуляционной базы.

                   Так, артикуляционная база английского языка существенно разнится от артикуляционной базы русского языка. При образовании звуков в английской речи язык не напряжен, утолщен и отодвинут назад, конец его притуплен и приподнят кверху, к альвеолам, губы подобраны, напряжены, раздвинуты и концы их приподняты кверху. При образовании звуков в русской речи губы, напротив, мягки, вялы;
[53]    
сильнее вытянуты вперед, и концы их опущены, тогда как язык напряжен, расплющен и лежит внизу, кончик его заострен и вытянут к зубам.

                   Из этого привычного положения органов речи легко обгоняются различия в артикуляции схожих звуков английского и русского языков. Так, среди английских гласных сильнее развиты задненебные, среди русских — средненебные; ибо в русском языке главная артикуляционная работа производится передней частью языка, в английском — заднею; приподнятым положением языка об'ясняется и отсутствие в английской артикуляции нашего обычного а краткого при наличии в нем непривычного нам задненебного среднего под'ема ^. Благодаря тому, что конец языка в английской артикуляции притуплен и приподнят к альвеолам, нашим зубным в нем соответствуют альвеолярные t и d; и той же притупленностью и малой напряженностью кончика языка об'ясняется отсутствие в английском языке нашего нормального р раскатистого, образуемого вибрацией у зубов заостренного кончика языка; в английском языке ему соответствует «r» нераскатистое, т.-е. образуемое без дрожания кончика языка, и т. д., и т. д.

                             Из сказанного ясно, что артикуляционные движения разных звуков для определенного языка взаимно обусловлены, они определяют друг друга; и поэтому-то изменения какого-либо одного звука обычно влекут за собой изменения схожих по артикуляционной работе звуков. Если говорящий, например, заменяет движения, необходимые для производства «смягченного» к', движениями, необходимыми для производства «смягченного» t' (tš, ts и т. д.), т.-е. «передвигает» к’ в t’, то те же движения он повторит и в том случае, когда в образовании этого звука участвует голос, т.-е. при артикуляции «g’» он «передвинет» его в d’ (dž, dz и т. п.). Таким образом незначительное, казалось бы, изменение артикуляционной базы может породить весьма существенные изменения в звуковой системе языка.

                   С другой стороны, наличие артикуляционной базы ограничивает произносительную способность говорящего, стремящегося всегда повторить старые привычные движения при воспроизведении новых непривычных звуков чужого языка. А так как вместе с тем внимание говорящего обычно обращено лишь на принятую в его языковом коллективе дпференциацию фонем, то не удивительно, что при усвоении слов чужого языка их звуковая форма подвергается сильным изменениям.

                   Так, например, мы просто не можем отличить немецкого t (образуемого с легким coup de glotte) или английского альвеолярного t от нашего зубного «т»; даже еще более резкие особенности, напри-
[54]    
мер, грузинских обоих «t» — придыхательного ϑ и сопровождаемого сильным взрывом гортанной смычки t — ускользают от нашего слуха, и мы спокойно заменяем их нашим «т» — например, в именах собственных — «Тифлис», «Кахетия», «Тамара». С другой стороны, в там, где ухо различает чуждые звуки, отсутствие необходимого для верного воспроизведения их «двигательного чувства» влечет за собой подмену (субституцию) их привычными артикуляциями. Так, мы заменяем французские носовые гласные сочетанием «гласная + носовая» («балкон», «оранжевый», «котильон»), немецкое «h» — нашим «г» или «х» («галстук», «гофкурьер»), английское «th» — нашим «т», «з» или «с» («Саутгэмптон», «Нортумберленд» и т. д.).

                   В подобной субституции непривычных артикуляций привычными находят себе об'яснения многие изменения звуковой формы слов, о которых говорилось выше — например, ассимиляции, диссимиляции, упрощения непривычных групп согласных, перенесение ударения, изменения границ слогов и т. п. Но подробное рассмотрение этих частичных вопросов завело бы нас слишком далеко.

                   Во всяком случае бесспорно одно: целый ряд явлений указывает нам на наличие социального момента в той стороне речевого акта, которую мы условно назвали «ф». И обратно: только через выделение этого социального момента можем мы понять специфические изменения, характеризующие эту сторону человеческого языка.