[117]
XI.

«... я перестал слушать и занялся наблюдениями над моими новыми товарищами. По подразделению людей на comme il faut и не comme il faut они принадлежали, очевидно. ко второму разряду и вследствие этого возбуждали во мне не только чувство презрения, но и некоторой ненависти ... Это чувство вовбуждали во мне их ноги и грязные руки с обгрызанными ногтями, и розовые рубашки, и нагрудники, и ругательства, которые они ласкательно обращали друг к другу, и грязная комната, и привычка 3ухина беспрестанно немножко cморкаться, прижав одну ноздрю пальцем; и в особенности их манера говорить, употреблять и интонировать некоторые слова. Например, они употребляли слова глупец вместо дурак, словно вместо точно, великолепно вместо прекрасно, движучи и т. п., что мне казалось книжно и отвратительно непорядочно. Но еще более возбуждали во мне эту комильфотную ненависть интонации, которые они делали на некоторые русские и в особенности иностранные слова: они говорили мáшина вместо машина, деятельность, вместо деятельность, нáрочно вместо нарочно, в кáмине выесто в камине, Шéкспир вместо Шекспир и т. д.».
(Толстой. «Юность».)

«— Хорошо, очень хорошо: Теперь что-то не пишут так.
        — Как это «так»? —  спросил Уранов.
        — Так приятно, плавно, по-русски, чтобы всякий понимал! Возьмешь книгу или газету — и не знаешь, русскую или иностранную грамоту читаешь. Об'ективный, суб'евтиввый, эксплоатация, инспирация, конкуренция, интеллигенция — так и погоняют одно другое. Вместо швейцара пишут тебе портье, вместо хозяйка или покровительница — патронесса. Еще выдумали слово «игнорировать» !
[118]
«Да и по-русски-то стали писать боже упаси как! — вздохнув, вмешался старик Красноперов, приятель Греча и Булгарина. — Например, выдумали — «немыслимо», а чем было худо слово «невообразимо»? Нет, оно, видите, старое, так прочь его! Или все говорили и писали: «такой-то или такие-то обращаются к тому, другому или друг с другом так-то»; не понравилось им, давай менять : «такой-то относится де так-то». Лучше ли это, я вас спрашиваю?…
        Это правда, что язык обогащается постепенно, только позвольте доложить, что это обогащение производится писателями с весом. Например, вот Николай Михайлович Карамзин ввел слово промышленность, его все и приняли. Василий Андреевич Жуковский тоже много обогатил poсийскую словесность и облагородил npoстонародный язык; перед ним еще Иван Иванович Дмитриев. Так ведь какие же это были люди! Один — историограф, другой — министр, третий — наставник царских детей. Александр Сергеевич Пушкин уже шел по их следам. Вот они-то и пocтавили наш язык па твердое основание. А Николай Иванович Греч и Фаддей Венедиктович Булгарин были на страже и бдительно охраняли правильность и неприкосновенность слога. Не стало их — и ворвались нововводители. Кто их послушает? Откуда они явились?»
        (Гончаров, «Литературный вечерь.)

        Мы видели, что благодаря экономической и социальной диференциации языкового коллектива язык его распадается на ряд соответствующих диалектов; следовательно, то или иное слово может быть всегда воспринято, как достояние того или иного социального диалекта, иными словами, как достояние того или иного класса, той или иной общественной группы.
        Действительно, в группе однозначащих слов: «упившийся», «опьяненный», «пьяный», «выпимши», «наклюкавшись», «с порядочной мухой», «в сильно нетрезвом состоянии», «в состоянии, отравления алкоголем», «под шефе», «заложив немалую толику за галстук», «пьяный вдрызг», «надрызгавшись», «пьяный, как стелька», «пьяный, как сапожник», «пьяный, как зюзя», «нажравшись винища», «нахлеставшись», «насосавшись», «нарезавшись», «насуслившись» , «надравшись» и пр., и пр.; или «очи», «глаза», «орган зрения», «зенки», «зеницы», «буркалы», «шары», — одни слова воспринимаются, как
[119]
исключительно книжные (поэтические архаизмы), другие — как разговорные народные, третьи — как достояние определенных местных или социальных диалектов (например, юридического, медицинского).
        Так создается диференциация экспрессивной окраски слова — факт, отмеченный еще учением старой реторики о трех стилях[1].
        В зависимости от той общественной группы, в которой слова обычно употребляются, они предcтавляются грубыми или изящными, разговорными или книжными, высокопарными или вульгарными.
        Эта экспрессивная окраска слова, в которой преломляется так или иначе классовое самосознание, отражается в свою очередь в ряде интересных фактов в истории языка.
        Прежде всего — в явлении пуризма.
        Пуристические тенденции в языке определенной общественвой группы свидетельствуют обычно о борьбе ее с экономической и культурной зависимостыо ее от той группы, слова которой она начинает изгонять из своего языка. Таким образом пуристические тенденции одинаково наблюдаются как в языке экономически прогрессивной
[120]
общественной группы в момент начала или расцвета ее самостоятельного экономического и культурного строительства, так и в языке экономически отсталой группы в момент вытеснения ее новым классом.
        Так, рост классового самосознания русского дворянства, выражающийся сперва в очищении своего языка от «подлых» простонародных слов путем массового вледрепия галлицизмов (ср. сатирическую литературу XVIII в.), ведет в момент высшего расцвета классовой культуры в начале XIX в. к не менее энергичному устранению иноcтранных слов из языка «образованного общества». Ср. пуристическую деятельность Российской Академии Наук, предложившей в 1804 г. заменить слова «акционер», «аманат», «аудиенция», «антипатия», «apeст», и т. д. словами «пайщик», «заложник», «прием», «отвращение», «задержание» и т. д. Наконец, в середине XIX в. тот же класс вступает в борьбу с новыми выдвигаюшимися общественными группами и вводимыми ими новыми словами; так, Тургенев иронизирует над словом «интеллигенция» («Странная история»), Гончаров осмеивает слово «игнорировать» («Слуги старого времени»), Леcков — «выдающийся» («Полунощники»).
        Далее рост социальной диференциации влечет за собой усложнение отношений между индивидами, отражающееся в экспрессивной оценке слов. Классовое самосознание господствующего класса требует особых «вежливых» форм обращения со стороны членов других общественных групп. Не только в общении с членами господствующего класса применяются иные формы обращения («Baшe сиятельство)
[121]
«мивостивый государь», «ваше благородие», «барин»), но и о недостатках или поступках их говорится в особых «смягченных» выражениях: в двух фразах: «Маша, еще обедают?» - «Откушали-с, барин», нам даны отраженными отношения двух общественных групп.
        Так возникают новые формы эйфемистических выражений — несколько иного тина, чем рассмотренные выше; при обращении к членам своего и высших классов язык избегает «грубости» прямых выражений. Вместо «Войдите» появляется — «Пожалуйте», «Благоволите войти!» «Окажите мне честь!»; вместо «Вы лжете» - «Вы ошибаетесь», «Простите, но...» «Вы несколькo преувеличиваете», «Это не совсем точно»... о члене своего rласса нельзя сказать без желания оскорбить — что «он проворовался»: «он оказался не аккуратен в денежных делах», «несколько небрежен», «не совсем чист на руку», «il a cherché à corriger sa fortune» и т. д., и т. д.
        Наконец, наличие той или иной экспрессивной окраски может повести к изменению самого значения слова. Именно в этих сдвигax значения находит свое наиболее яркое выражение борьба классов и общественных групп.
        Так, в эпоху господства аристократии самые наименования низших классов ставовятся бранными словами — ср. русское «подлый», «пошлый», французское «vilain», немецкое «TölpeI, gemein», английское «mean»[2] - тогда как наименования своего класса приобретают характер похвальных слов, — ср. русское «благородный», немецк. «edel», «höflich», французск. «gentil», «franc», английск. «gentle»[3]. Представители денежного капитала вносят отрицательный оттенок в слова, не имевшие его в языке рыцарства, — ср. немецк. «schlecht»,
[122]
«frech», французск. «rustre»[4]. В других случаях можно отметить перевес города над деревней[5], борьбу религиозных[6] или этнических[7] групп.
        Не менее характерны те оттенки, которые сохранились в более общих обозначениях нравственных начеств и которые дают нам всякий раз указание на ту общественную группу, в которой они могли зародиться.
        В область кулачного права, господства грубой силы ведут наше «доблестный», немецк. «tapfer»[8]; об отрицательном отношении феодальной аристократии к умственному перевесу свидетельствует судьба немецк. «List»[9],
[123]
о психологии третьего сословия напоминает французск. «méchant»[10]; характерным примером перехода рувоводашсй роли от одного класса к другому может служить французское «сhétif»[11]. 
        Разумеется, подобные изменения могут затронуть любое слово, являюшееся достоянием определенного социального диалекта. Купец-мореплаватель в эпоху первоначального накопления был «предпринимателем» для себя и своих, но для населения, к берегам которого он приставал, он становился «пиратом» (греческое peiratēs (рirаtēs) от реiráo — «предпринимаю»). Наемный пехотинец эпохи Возрождения был «членом отряда» (brigade) в своих глазах, но в глазах мирного населения он являлся «разбойником» (французск. «brigand» получает это значение с ХV в.). Для мастера-ремесленника времен цехового устройства его «малый» - подмастерье кажется воплощением грубости и неповоротливости (французское «goujat»-«грубиян» из провансальского «малый», «подмастерье-каменщик» ) и т. д., и т. д.
        То, что в устах адвоката было «иском», становилось «сварой» в представлении «обывателя» (французское «querelle» — «ccopa» из латинск. «quеrеlа» — «жалоба», «исковое заявление»); то, что для коробейника было «товаром», для покупателя казалось «дешевкой» (французк. «camelotte»).
        Социальная основа этих изменений слов in bonam aut malam partem прекрасно раскрывается в замечании старого австрийского лексикографа XVIII века об экспрессивной окраске слова «Arzt», ставшего в Австрив достоянием народных диалектов:
        «Саксонцы и прочие господа, кои на добром тевтонском наречии пишут, ныне остерегаться должны австрийского медика (Medicus) врачом (Arzt) именовать; ибо они eмy тем плохую услугу окажут, мужицким лекарем его почитая.