ОГЛАВЛЕНИЕ

• 1- я лекция. Антимарксистская теория Марра о происхождении и развитии языка. Свободная лингвистическая дискуссия в «Правде» и основные методологические ошибки советских языковедов… 3
• 2-я лекция. Значение работ И. В. Сталина для развития советского языкознания… 33
• 3-я лекция Учение И. В. Сталина о специфике языка… 51

         3-я лекция. Учение И. В. Сталина о специфике языка

[51]                
        Выяснение сущности языка как общественного явления, естественно, связано с совершенно новым пониманием характерных признаков языка и с установлением новых закономерностей его исторического развития. И. В. Сталин указывает, что «язык и законы его развития можно понять лишь в том случае, если он изучается в неразрывной связи с историей общества, с историей народа, которому принадлежит изучаемый язык и который является творцом и носителем этого языка»^[1]. История языка тесно связывается с историей народа, и языкознание как общественная наука тем самым должно развиваться в содружестве и союзе с науками историческими и философскими, также исследующими общество в его развитии (с историей, археологией, этнографией, историей народно-художественного творчества, историей литературы, с со-
[52]    
циологией, психологией и др.), Вместе с тем язык неразрывно и непосредственно связан с мышлением, будучи средством обмена мыслями в человеческом обществе. И. В. Сталин подчёркивает, что мысли «могут возникать и существовать лишь на базе языкового материала, на базе языковых терминов и фраз». Если язык — не надстройка, то неразрывно связанное с ним мышление не может быть признано надстроечной категорией.
        Мышление — не то же, что идеология. «Реальность мысли проявляется в языке». Таким образом, исследование языка тесно связывается с диалектической логикой, с диалектико-материалистической теорией познания.
        Это учение И. В. Сталина о неразрывной связи языка с мышлением и обратно — мышления с языком — на фоне глубокой марксистской характеристики языка как общественного явления переводит на новую почву проблему языка и мышления. Недаром само учение это развивается И. В. Сталиным в связи с определением значения и пользы семантики. И. В. Сталин, подчёркивая важность семантики, предостерегает от тех преувеличений её роли, от тех злоупотреблений ею, которые завели Н. Я. Марра в болото идеализма, довели его до отрыва мышления от языка, довели до признания возможности человеческого общения без языка, при помощи самого мышления, свободного от «природной материи языка», свободного от «норм природы». В связи с этим И. В. Сталин указывает, что злоупотребление семантикой, допускавшееся Марром и его «учениками», приводит к искажению марксистского понимания связи языка и мышления, к отрыву мышления от языка, к идеализму.
        Марр, как уже было указано выше, смешивал общественное мировоззрение, т. е. надстройку, и общечеловеческое мышление в его развитии. Марр говорил: «...язык немыслим не только без мышления и его, следовательно, законов, но и без мировоззрения»^[2]. Мышление Марр называл «идеологическим построением речи». Так называемый «формальный момент» (т. е. языковый материал) приносился в жертву субъективно представляемому моменту идеологическому, семантике-идеологии в её классовых вариациях. По Марру, язык — это «продукция идеологического производства»^[3]. Марру казалось, что даже его пресловутые четыре элемента — это категории «мышления первобытного общества... именно мышления, отображающего первобытный коммунизм».[4] С первобытным коммунизмом, антиисторически полагал Марр, связано диалектико-материалистическое мышление, разумеется, «соответственной ступени его стадиального развития, первобытной ступени».[5]
       Тут явный отрыв мышления от языка и подмена понятия «мышления» понятием социального, классового мировоззрения,
[53]    
т. е. надстроечной категорией. Теория Марра исходит «из идеологии языка, а не его оформления, как основной функции языка, и разрабатывает в первую очередь ее». Марр думал, что «нет языка, который не был бы классовым, и, следовательно, нет мышления, которое не было бы классовым»^[6]. Возникновение слов и терминов надстроечного порядка имеет своей предпосылкой соответственные видоизменения самого мышления. «У кого? у всего народа? Нет, первично лишь у господствующего класса»^[7].
        По Марру, есть «качественная разница» даже в мышлении городского и сельского населения»^[8], а следовательно, и в их языке. Именно под влиянием теории Марра сложились взгляды В. Кудрявцева, развивавшиеся им в дискуссионной статье «К вопросу о классовости языка» на страницах «Правды». Н. Я. Марр, писал Кудрявцев, 

«на первый план выдвигал самое существенное в языке — его семантику, содержание, его тесную связь с мышлением. Выражая классовое сознание, язык сам становится классовым.
        Классовость языка проявляется не в фонетическом и морфологическом строе его, а в содержании. В одни и те же слова (например: свобода, равенство, братство и т. п.) буржуазия и пролетариат вкладывают разные значения...
        Классовая сущность дореволюционного русского литературного языка выразилась, между прочим, и в том, что народ после Октября выбросил из него всё идеологически чуждое и неприемлемое... Наш язык стал идеологически иным, отличным от дореволюционного языка» ^[9]  .

        Марр, то отрывая мышление от языка, то отождествляя язык и мышление, готов был предпочесть термин «разумотворчество» термину «языкотворчество»^[10]. «Новое учение об языке в первую голову, по его словам, ставит вопрос о стадиальных сменах техники мышления»^[11]. Сначала была «ручная речь и ручное мышление».[12] «Мышление имело смены да не одну до установления формально-логического мышления. У каждой смены своя техника. От каждой смены с её техникой в мышлении накопления»^[13]. И тут мышление оторвано от языка. Оно является лишь воображаемым ключом к палеонтологическому, элементному анализу.
        В полном противоречии с самим собой Марр сначала говорит о явлениях языка, их функции и содержании, равно значении их, закономерности и технике^[14]. А вслед за этим утверждает: «Мыш-
[54]    
ление животных — производственное, без отрыва от вида производства данного вида животных»^[15].
        Любопытно, что в соотношении языка и мышления Марр намечал социалистический «перевал», когда «мышление берёт верх над языком». Он так писал об этом: «...общественность вырабатывает весьма поздно логическое мышление и сообразную систему языкотворчества с формально-технологическим восприятием мира, когда язык-звучание берёт верх над мышлением, как уже сложившиеся господствующие классы берут верх над трудящимися, предпосылка стадии, когда формальная логика, достояние классового мышления, вместе с их создавшим классом, смещается диалектическо-материалистическим мышлением пролетариата, идеологически-технологическим восприятием мира, где мышление берёт верх над языком и имеет ещё более брать верх, пока не только система звуковой речи будет сменена в новом бесклассовом обществе, но будет создан единый язык так же и более отличный от звукового, как и чем звуковой отличается от ручного, с новым орудием производства, имеющим сделать всё человечество не только с единым мышлением, но с единой речью — хозяином, подчиняющим себе все пространства и все времена»^[16] (разрядка моя.— В. В.).
        Таким образом, Марр полагал, что подобно тому, как ручной или линейный язык сменился у человечества звуковым, так с победой мышления над языком звуковой язык сменится каким-то единым языком всего человечества (ср.: «О, если б без слов сказаться душой было можно»). По Марру, этот будущий язык — «мышление, растущее в свободной от природной материи технике. Перед ним не устоять никакому языку, даже звуковому, всё-таки связанному с нормами природы»^[17]. Идеалистическая сущность этой теории очевидна. Она до конца разоблачена И. В. Сталиным.
        Смешение мышления с общественным мировоззрением, с идеологией является неизбежным следствием ошибочного взгляда на язык как на надстройку над экономическим базисом. Смешение языка с идеологией чрезвычайно наглядно обнаруживается, как это показывает И. В. Сталин, у тех представителей нового учения о языке, которые старались ссылкой на брошюру Энгельса «Положение рабочего класса в Англии» доказать наличие особого «классового» языка буржуазии и, следовательно, «классовость» национального языка. Энгельс образно высказывается в том смысле, что «английский рабочий класс с течением времени стал совсем другим народом, чем английская буржуазия», что «рабочие говорят на другом диалекте, имеют другие идеи и представления, другие нравы и нравственные принципы, другую религию и поли-
[55]    
тику, чем буржуазия». И. В. Сталин разъясняет, что Энгельс «говорит здесь не о «классовых языках», а главным образом о классовых идеях, представлениях, нравах, нравственных принципах, религии, политике. Совершенно правильно, что идеи, представления, нравы, нравственные принципы, религия, политика у буржуа и пролетариев прямо противоположны. Но при чем здесь национальный язык, или «классовость» языка? Разве наличие классовых противоречий в обществе может служить доводом в пользу «классовости» языка?».[18]
       Указание И. В. Сталина на неразрывную связь мышления с языком, на то, что оголённых мыслей, не связанных с языковым материалом, не существует у людей, владеющих языком, чрезвычайно важно. Из него с неоспоримой последовательностью вытекает, что представления о языке и мышлении, которые типичны для теории И. Я. Марра и многих его последователей, а также принципы истолкования языка, опирающиеся не на «базу языкового материала», а на «оголённые» понятийные категории, не соответствуют марксизму, являются идеалистическими. Ведь Н. Я. Марр не только часто отождествлял мышление с идеологией, но и отрывал совсем мышление от языка. Он учил, что формальная логика — достояние буржуазии, что мышление пролетариата — диалектико-материалистическое. Однако, применяя эти тезисы к языку, он не мог убедительно показать качественных различий мышления в «языке буржуазии» и «языке пролетариата». Следует вспомнить и охарактеризованные выше приёмы отрыва мышления от языка в грамматических теориях последователей Н. Я. Марра.
        Работы И. В. Сталина вносят существенные разъяснения в марксистскую постановку вопроса о связи языка и мышления. Они побуждают советских лингвистов и философов заняться углублённой диалектико-материалистической разработкой вопросов: язык и мировоззрение, язык и наука, мышление и идеология, язык и идеологические надстройки, отслоения классовых идеологий в словаре литературного языка и их семантическая общенародная переработка, взаимодействие между общенародной лексикой и научной терминологией, общенародные и классовые элементы в семантике языка, в языке художественной литературы.
        В самом деле, изучая, например, язык и стиль великого писателя, мы изучаем вместе с тем приёмы и способы выражения мысли, характерные для этого писателя. Поэтому-то крупные художники литературы, хорошо владея словом, обогащают общенародный язык новыми выражениями и новыми значениями слов. Ведь и к творчеству писателя, к его языку применимо то, что говорит И. В. Сталин о языке общества: «Будучи непосредственно связан с мышлением, язык регистрирует и закрепляет в словах и в соединении слов в предложениях результаты работы мышления, успехи познавательной работы человека...»^[19].
[56]              
        Необходимо отметить, что учение Н. Я. Марра о языке и мышлении, о развитии языка и мышления от ручного языка и «ручного мышления» к звуковому языку и связанному с ним и «классовому мышлению» нашло приют и развитие у некоторых психологов и особенно сурдопедагогов, занимающихся изучением языка глухонемых, их мимической речи. В ответе товарищам Д. Белкину и С. Фуреру И. В. Сталин разъясняет ошибочность того положения Н. Я. Марра, что некогда человеческое общество не имело языка слов, а взамен будто бы пользовалось ручным языком. И. В. Сталин доказывает, что «звуковой язык или язык слов был всегда единственным языком человеческого общества, способным служить полноценным средством общения людей». Язык слов и так называемый язык жестов далеко не равнозначны, не равноценны. Значение так называемого языка жестов — ввиду его крайней бедности и ограниченности — ничтожно. «Язык жестов так же нельзя приравнивать к звуковому языку, как нельзя приравнивать первобытную деревянную мотыгу к современному гусеничному трактору с пятикорпусным плугом и рядовой тракторной сеялкой» ^[20]. В связи с этим должен разрешаться и вопрос о мышлении глухонемых, не владеющих письменной речью, а пользующихся лишь «мимическим языком», «языком жестов». Мысли глухонемых наглядно образны: «Ясно, что коль скоро глухонемые лишены языка, их мысли не могут возникать на базе языкового материала. Не значит ли это, что мысли глухонемых являются оголенными, не связанными с «нормами природы» (выражение Н. Я. Марра)? Нет, не значит. Мысли глухонемых возникают и могут существовать лишь на базе тех образов, восприятий, представлений, которые складываются у них в быту о предметах внешнего мира и их отношениях между собой благодаря чувствам зрения, осязания, вкуса, обоняния. Вне этих образов, восприятий, представлений мысль пуста, лишена какого бы то ни было содержания, т. е. она не существует»^[21]. Это, в сущности, означает, что возможности и перспективы мышления, т. е. отражения и обобщения действительности в форме абстракций (понятий, суждений, умозаключений) у глухонемых, не владеющих речью, очень ограничены.
        Сталинское учение о языке и мышлении углубляет взгляды классиков марксизма-ленинизма на этот вопрос. Владение языком — это обладание многовековым познавательным опытом народа, итогами его наблюдений и обобщений в области явлений природы и общества. Ведь «идеи не существуют оторванно от языка»^[22]. Идеалистический тезис о языке, как оковах мысли, о возможности и преимуществах отвлечённого мышления, без
[57]    
посредства речи»,[23] окончательно отвергнут и разоблачён. Вместе с тем язык — это форма национальной культуры, выражающая её самобытность.

                   * * *

        Все эти глубокие мысли о языке как общественном явлении, о его социальных функциях, о закономерностях его развития, его переходов от одного качества к другому, новому, о языке и культуре, о языке и мышлении, об общенародном характере языка, естественно, связаны в работах И. В. Сталина с новым пониманием специфики языка, резко отличным от того, которое развивалось Н. Я. Марром и его последователями. Согласно учению И. В. Сталина, основой языка, сутью его специфики являются его грамматический строй и основной словарный фонд. Правда, язык регистрирует и закрепляет результаты работы мышления, успехи познавательной работы человека как в словах, так и в соединении слов в предложения. Но «именно благодаря грамматике язык получает возможность облечь человеческие мысли в материальную языковую оболочку». По отношению к грамматике, а также к основной функции языка быть средством человеческого общения, а тем самым и средством выражения и расчленения мысли, словарный состав языка является лишь строительным материалом. В этом строительном материале необходимо различать менее обширный основной словарный фонд, общенародный, очень устойчивый, живущий в течение веков, и очень подвижный, находящийся в состоянии почти непрерывного изменения словарный состав языка. Ведь «язык отражает изменения в производстве сразу и непосредственно, не дожидаясь изменений в базисе», и эти изменения отражаются в словарном составе языка. Основной же словарный фонд даёт базу для образования новых слов.
        Учение И. В. Сталина о слове, о словарном составе языка и об основном словарном фонде закладывает новые глубокие марксистские основы исторической лексикологии и истории словообразования. Это учение является ярким образцом применения метода материалистической диалектики к анализу лексики (словаря) языка. Оно органически вытекает из марксистского понимания отношения языка к надстройке и базису, отношения языка к производству. Основной словарный фонд языка в своём главном ядре не связан непосредственно и так тесно с изменениями в производстве, базисе и надстройке, как общий словарный состав языка, не обусловлен ими. Этот основной словарный фонд, куда входят и все корневые слова как ядро, — главное в словарном составе языка. «Он гораздо менее обширен, чем словарный состав языка, но он живет очень долго, в продолжение веков и дает
[58]    
языку базу для образования новых слов»^[24] (ср. листаж от лист, скоростник от скорый через посредство скорость, скоростным, передовик от перед через посредство передовой и т. п.).
        Таким образом, словообразованию, его истории возвращено И. В. Сталиным подобающее место в истории языка. Словообразование с помощью аффиксов было совсем исключено акад. Н. Я. Марром и его последователями из круга лингвистических исследований. Сам Н. Я. Марр всюду находил с помощью своего палеонтологического, элементного анализа одно словосложение. В слове слеза он увидел сочетание двух слов: сле (посредством перестановки из сел = глаз) и за вода = вода глаза, в слове слух: сл — глаз и ух — ухо = глаз уха. Проф. В. А. Малаховский не находит «ничего удивительного» в этих открытиях. Ему даже кажется, что «основной принцип этимологического анализа — принцип словосложения может быть признан довольно правдоподобным»^[25].
        Непосредственное образование новых слов на базе основного словарного фонда объясняется широтой и многообразием сфер действия языка. Основной словарный фонд выражает гораздо более ограниченную систему понятий и значений, чем общий словарный состав языка, быстро отражающий изменения в жизни общества. Основной словарный фонд порождается не тем или иным базисом, а «всем ходом истории общества и истории базисов в течение веков»^[26]. Он создан «всем обществом, всеми классами общества, усилиями сотен поколений» (ср., например, такие глаголы, как пить, есть, петь, спать, делать, видеть, слышать, говорить, кормить, родить и т. д.).
        Отсутствие непосредственной зависимости основного словарного фонда от изменений в том или ином базисе и надстройке иллюстрируется И. В. Сталиным целым рядом в высшей степени показательных примеров. Так, характеризуя отличие языка от надстройки, И. В. Сталин в качестве примера ссылается на современный русский язык:

«На протяжении последних 30 лет в России был ликвидирован старый, капиталистический базис и построен новый, социалистический базис... Но, несмотря на это, русский язык остался в основном таким же, каким он был до Октябрьского переворота.
        Что изменилось за этот период в русском языке? Изменился в известной мере словарный состав русского языка, изменился в том смысле, что пополнился значительным количеством новых слов и выражений, возникших в связи с возникновением нового социалистического производства, появлением нового государства, новой социалистической культуры, новой общественности, морали,
[59]    
наконец, в связи с ростом техники и науки; изменился смысл ряда слов и выражений, получивших новое смысловое значение; выпало из словаря некоторое количество устаревших слов. Что же касается основного словарного фонда и грамматического строя русского языка, составляющих основу языка, то они после ликвидации капиталистического базиса не только не были ликвидированы и заменены новым основным словарным фондом и новым грамматическим строем языка, а, наоборот, сохранились в целости и остались без каких-либо серьезных изменений,— сохранились именно как основа современного русского языка» ^[27].

        Развивая ту мысль, что язык в отличие от базиса и надстройки «является продуктом целого ряда эпох, на протяжении которых он оформляется, обогащается, развивается, шлифуется»[28], И. В. Сталин ссылается в качестве примера на развитие русского литературного языка от Пушкина до наших дней:

«Что изменилось за это время в русском языке? Серьезно пополнился за это время словарный состав русского языка; выпало из словарного состава большое количество устаревших слов; изменилось смысловое значение значительного количества слов; улучшился грамматический строй языка. Что касается структуры пушкинского языка с его грамматическим строем и основным словарным фондом, то она сохранилась во всём существенном, как основа современного русского языка».[29]

        Поэтому-то сохраняет всю силу воспитательное и образовательное значение пушкинского языка для советской современности, для советского общества. Внутреннее ядро структуры языка, состоящее из основного словарного фонда и грамматического строя и сложившееся в результате длительной познавательной работы народа, при самых решительных изменениях в материальной жизни общества, сохраняется как основа всего последующего языкового творчества народа.
        Очевидно, основной словарный фонд и грамматический строй языка, составляющие его суть, его базу, и обусловливают и выражают его общенародный характер. Ими же определяется единство языка в его историческом развитии. Именно благодаря их устойчивости нам доступен увлекавший Л. Толстого и Горького язык сочинений протопопа Аввакума, отделённый от нас без малого трёхсотлетним промежутком. Мы восхищаемся языком комедий Фонвизина, лирики Державина; нам близок и понятен язык радищевского «Путешествия».
        Говоря о том, что для истории нет никакой необходимости в языковых переворотах, И. В. Сталин перечисляет ряд русских слов, показывая, что именно включается в основной словарный фонд современного русского языка.

«В самом деле, для чего это нужно, чтобы после каждого переворота существующая
[60]    
структура языка, его грамматический строй и основной словарный фонд уничтожались и заменялись новыми, как это бывает обычно с надстройкой? Кому это нужно, чтобы «вода», «земля», «гора», «лес», «рыба», «человек», «ходить», «делать», «производить», «торговать» и т. д. назывались не водой, землей, горой и т. д., а сак-то иначе?»^[30]. Таким образом, в основной словарный фонд входят такие общенародные слова (обозначающие жизненно необходимые, непосредственно окружающие нас в действительности, составляющие неотъемлемое содержание нашего восприятия предметы, явления, состояния, действия, качества и т. п. природы и общества), которые «равно обслуживают членов общества независимо от их социального положения» на протяжении ряда эпох, независимо от смены базисов и надстроек.
        Развитие основного словарного фонда состоит не только в расширении его состава, но и в обогащении структурных типов слов, к нему относящихся, в разностороннем усилении его словообразовательных возможностей (ср., например, дело, действие, действительность, деятельность; покой, покоить, успокоить, спокойствие, беспокойство; шествие, путешествие; вить, развить, развитие и т. п.). Само собой разумеется, что не все элементы стародавнего основного словарного фонда сохраняют одинаковую жизненную силу для всех эпох последующего развития языка (ср. малоупотребительность или профессиональную окраску в современном русском языке таких общеславянских слов, как, например, термины ткачества: кросно, навой, бердо, кудель и т. п.; из названий орудий: секира, тесла и др). Одни слова вытесняют другие в составе основного словарного фонда. Так, слово крестьянин с XIV — XV в. вытесняет слово смерд; рынок — с конца XVII — начала XVIII в.— торг; улыбаться с XVI—XVII в — улыскаться и церковно-славянское осклабляться и т. п.
        Без основного словарного фонда общенародный язык не мог бы быть «общим для членов общества и единым для общества». Этот общенародный фонд нельзя ломать и уничтожать, не внося анархии в общественную жизнь, не создавая угрозы распада общества.

«Нет никакой необходимости уничтожать основной словарный фонд, если он может быть с успехом использован в течение ряда исторических периодов, не говоря уже о том, что уничтожение основного словарного фонда, накопленного в течение веков, при невозможности создать новый основной словарный фонд в течение короткого срока, привело бы к параличу языка, к полному расстройству дела общения людей между собой»^[31]. 

        Поэтому без общенародного словарного фонда не могут обойтись классовые диалекты и жаргоны. Общенародный словарный фонд, по крайней
[61]    
мере, в своих основных элементах, включён и в лексику местных говоров.
        Основной словарный фонд своей устойчивостью резко отличается от словарного состава языка вообще, наиболее чувствительного к изменениям. Основной словарный фонд, так же как и грамматический строй языка, обусловливает большую устойчивость и колоссальную сопротивляемость языка насильственной ассимиляции.

«Устойчивость языка объясняется устойчивостью его грамматического строя и основного словарного фонда. Сотни лет турецкие ассимиляторы старались искалечить, разрушить и уничтожить языки балканских народов. За этот период словарный состав балканских языков претерпел серьезные изменения, было воспринято не мало турецких слов и выражений, были и «схождения» и «расхождения», однако балканские языки выстояли и выжили. Почему? Потому, что грамматический строй и основной словарный фонд этих языков в основном сохранились».[32]

        Основной словарный фонд, естественно, устойчиво сохраняется и в периоды революционных переворотов в жизни общества, когда общий словарный запас языка претерпевает значительные изменения.

«Лафарг был не прав, — пишет И. В. Сталин, — когда он говорил о «внезапной языковой революции, совершившейся между 1789 и 1794 годами» во Франции (см. брошюру Лафарга «Язык и революция»). Никакой языковой революции, да еще внезапной, не было тогда во Франции. Конечно, за этот период словарный состав французского языка пополнился новыми словами и выражениями, выпало некоторое количество устаревших слов, изменилось смысловое значение некоторых слов, — и только. Но такие изменения ни в какой мере не решают судьбу языка. Главное в языке — его грамматический строй и основной словарный фонд. Но грамматический строй и основной словарный фонд французского языка не только не исчезли в период французской буржуазной революции, а сохранились без существенных изменений, и не только сохранились, а продолжают жить и поныне в современном французском языке»[33].

        Основной словарный фонд обычно сохраняется у языка-победителя и при скрещении языков:

«...при скрещивании один из языков обычно выходит победителем, сохраняет свой грамматический строй, сохраняет свой основной словарный фонд и продолжает развиваться по внутренним законам своего развития, а другой язык теряет постепенно свое качество и постепенно отмирает.
        Следовательно, скрещивание дает не какой-то новый, третий язык, а сохраняет один из языков, сохраняет его грамматический строй и основной словарный фонд и дает ему возможность развиваться по внутренним законам своего развития»^[34].

[62]              
        В этой связи получает новое марксистское освещение вопрос о словарных заимствованиях в процессе скрещивания языков. При скрещивании языков

«происходит некоторое обогащение словарного состава победившего языка за счет побежденного языка, но это не ослабляет, а, наоборот, усиливает его.
        Так было, например, с русским языком, с которым скрещивались в ходе исторического развития языки ряда других народов и который выходил всегда победителем.
        Конечно, словарный состав русского языка пополнялся при этом за счет словарного состава других языков, но это не только не ослабило, а, наоборот, обогатило и усилило русский язык.
        Что касается национальной самобытности русского языка, то она не испытала ни малейшего ущерба, ибо, сохранив свой грамматический строй и основной словарный фонд, русский язык продолжал продвигаться вперед и совершенствоваться по внутренним законам своего развития»^[35].

        Следовательно, устойчивость основного словарного фонда языка наряду с устойчивостью его грамматического строя — база национальной самобытности языка.       
        Само собой разумеется, что расширение интернациональной лексики в составе языка, заимствование терминов, а также переход (в общем не очень активный) отдельных иноязычных слов из классовых, социальных диалектов и жаргонов в общенародный или общелитературный язык не могут угрожать национальной самобытности языка, так как все эти процессы обычно относятся к изменениям общего подвижного словарного состава языка, а не его основного словарного фонда.
        Основной словарный фонд развивается по внутренним законам языкового развития. В этом отношении особенно показательны процессы словообразования, процессы омонимии и процессы изменения основ. Например, в современном русском языке слово образование, входящее в основной словарный фонд, лежащее в основе таких слов, как образовательный, образованный и т. п., уже не соотносится с такими словами, как образовать или образ, образный и т. п. В основном словарном фонде, как и в грамматическом строе языка, переход от одного качества к новому происходит постепенно. Поэтому некоторые элементы словарного фонда, например, современного русского языка, должны быть отнесены к глубокой древности.

«Надо полагать, — говорит И. В. Сталин, — что элементы современного языка были заложены еще в глубокой древности, до эпохи рабства. Это был язык не сложный с очень скудным словарным фондом, но со своим грамматическим строем, правда, примитивным, но все же грамматическим строем» (ср., например, давность в русском языке таких слов, как род, народ, племя, плод, плодить, дом, тесть, сын, невеста, жена, месть, пеня, цена, зерно,
[63]    
мука, просо, рожь, овёс, пшеница, ячмень, солома, сноп, конь, бык, вол, пёс, ткать, нить и др.). Так в составе современного русского основного словарного фонда выделяется общеславянская лексика, характеризующая и отражающая родство русского языка с другими славянскими языками. К этой общеславянской лексике, естественно, примыкает лексика восточнославянская, роднящая русский язык с украинским и белорусским, а также многочисленный круг слов, известных только в русском языке, например, бросать, вилять, вихрь, вор, веха, деревня, итог, крыса, лапша, лезвие, лошадь, улыбаться, перила, почва и др.
        «Дальнейшее развитие производства, появление классов, появление письменности, зарождение государства, нуждавшегося для управления в более или менее упорядоченной переписке, развитие торговли, еще более нуждавшейся в упорядоченной переписке, появление печатного станка, развитие литературы — все это внесло большие изменения в развитие языка. За это время племена и народности дробились и расходились, смешивались и скрещивались, а в дальнейшем появились национальные языки и государства, произошли революционные перевороты, сменились старые общественные строи новыми. Все это внесло еще больше изменений в язык и его развитие.
        Однако было бы глубоко ошибочно думать, что развитие языка происходило так же, как развитие надстройки: путем уничтожения существующего и построения нового. На самом деле развитие языка происходило не путем уничтожения существующего языка и построения нового, а путем развертывания и совершенствования основных элементов существующего языка»[36].      

        Переход от одного качества языка к другому качеству, связанный, естественно, с изменениями грамматического строя и основного словарного фонда, происходит «путем постепенного и длительного накопления элементов нового качества, новой структуры языка, путем постепенного отмирания элементов старого качества» ^[37]. Но всё же основной словарный фонд языка изменяется быстрее, чем грамматический строй языка (ср. пополнение основного словарного фонда русского языка в советскую эпоху такими словами, как партия, комсомол, колхоз, советский, большевик, пионер, и др. под.).
        В отличие от основного словарного фонда, характеризующегося устойчивостью, медленностью изменений, общий словарный состав языка «находится в состоянии почти непрерывного изменения». Это свойство языка вытекает из того, что, язык, будучи общественным явлением и будучи непосредственно связан с производством, не принадлежит ни к разряду базисов, ни к разряду надстроек.

«...Сфера действия языка, охватывающего все области дея-
[64]    
тельности человека, гораздо шире и разностороннее, чем сфера действия надстройки. Более того, она почти безгранична.
        Этим прежде всего и объясняется, что язык, собственно его словарный состав, находится в состоянии почти непрерывного изменения» ^[38].

                   В другом месте И. В. Сталин говорит:

        Хрипун, удавленник, фагот,
        Созвездие манёвров и мазурки.

        Непосредственно ясно, что слова хрипун, удавленник, фагот употреблены здесь не в своём прямом значении. Они тут выступают как иронические обозначения типических черт представителя внешне вымуштрованного, столичного, привилегированного офицерства царской России начала XIX века. Хрипунами прозывали офицеров-фанфаронов, которые старались иметь хватский и высокомерный вид, стремились отличиться светской ловкостью и выработали у себя своеобразное картавое произношение на французский манер, «сопровождаемое, по словам современника, насильственною хриплостью голоса».
        Ср. у А. С. Пушкина в «Домике в Коломне»:

        У нас война. Красавцы молодые,
        Вы, хрипуны (но хрип ваш приумолк)
        Сломали ль вы походы боевые?

        В «Романе в письмах»:

«Охота тебе корчить г. Фобласа и вечно возиться с женщинами. В этом отношении ты отстал от своего века и сбиваешься на ci-devant гвардии хрипуна 1807 г.».

        Ср. у Ф. Булгарина в «Приключениях квартального надзирателя» :
[66]              
«В армии называли хрипунами тех из молодых офицеров, которые говорили между собою по-французски, любили общество и щегольство. Это почти то же, что фанфароны».

        Таким образом, Грибоедов пользуется армейским, военножаргонным осмыслением слова хрипун.
        В этом контексте смысл слова удавленник, примыкающего к образу хрипуна, раскрывается отчасти таким описанием офицеров той же эпохи в повести И. С. Тургенева «Три портрета»:

«Военные шею затянули туго-натуго... хрипят, глаза таращат, да и как не хрипеть?»

        Ср. у А. Вельтмана в «Приключениях, почерпнутых из моря житейского» описание щегольски одетого, богатого офицера николаевского времени:

«Воротник, как петля, задушил его, так что глаза выкатились; мундир перетянут в рюмочку» ^[44].

        И слово удавленник употреблено Грибоедовым тоже в жаргонно-офицерском смысле.
        Для понимания слова фагот чрезвычайно важен рассказ знаменитого хирурга Н. И. Пирогова в «Дневнике старого врача» о назначенном в начале царствования Николая I попечителе Московского университета военном генерале Писареве:      

«Не замедлил явиться перед нами в аудиториях и мундирный попечитель, тотчас же при своем появлении прозванный, по свойству его речи, фаготом. Действительно, речь была отрывистая, резкая. Я видел и слышал этого фагота, благодарение Богу, только два раза на лекциях...
        У Геймана на лекции фагот, — высокий, плечистый генерал в военном мундире, входивший всегда с шумом, в сопровождении своих драбантов, — встретил моего прежняго нахлебника, Жемчужникова, в странном для него костюме: студенческий незастёгнутый мундир, какие-то уже вовсе немундирные панталоны и с круглою шляпою в руках.
        — «Это что значит?» — произнёс фагот самым резким и пронзительным голосом, нарушившим тишину аудитории и внимание слушателей, прикованное к химическому опыту Геймана. — «Таких надо удалять из университета», — продолжал таким же голосом фагот.
        Жемчужников встал, сделал шаг вперёд и, поднимая свою круглую шляпу, как бы с целью надеть её себе тотчас же на голову, прехладнокровно сказал: — «Да я не дорожу вашим университетом»,— поклонился и вышел вон.
        Фагот не ожидал такой для него небывалой выходки подчинённого лица и как-то смолк»^[45].

        Можно припомнить обычные указания на свойственный фа-
[67]    
готу — музыкальному духовому деревянному инструменту низкого регистра — хрипловато-гнусавый тембр. Ср. у Гоголя в «Мёртвых душах» :

«Манилов в ответ принялся насасывать чубук так сильно, что он начал, наконец, хрипеть как фагот».

        Следовательно, жаргонное словоупотребление в языке художественной литературы социально-исторически обусловлено, и в то же время оно нередко связано с общенародным словарным фондом языка.
        Вопрос об использовании языка разными общественными классами в своих интересах чрезвычайно важен для истории литературного языка и для истории языка художественной литературы.
        Не менее существенно ясное понимание принципов и способов употребления классово-диалектных слов и выражений, а также элементов классовой семантики при создании художественных образов лиц из того или иного социально-исторического круга.
        В «Ответе товарищу Е. Крашенинниковой» И. В. Сталин подчёркивает, что хотя классы вносят в язык свои специфические слова и выражения и иногда по-разному понимают одни и те же слова и выражения, однако «таких специфических слов и выражений, как и случаев различия в семантике, до того мало в языке, что они едва ли составляют один процент всего языкового материала. Следовательно, вся остальная подавляющая масса слов и выражений, как и их семантика, являются общими для всех классов общества».[46]
        Кроме слов производных, кроме слов социально-диалектных и жаргонных, кроме терминов разных профессий, разных специальных отраслей науки, техники, производства, к словарному составу языка относятся слова поэтические, фольклорные, слова индивидуально-творческого образования, слова с разнообразной экспрессивно-стилистической окраской.
        «Словарный состав отражает картину состояния языка: чем богаче и разностороннее словарный состав, тем богаче и развитее язык».[47] Так, перед советскими языковедами возникает новая задача: проследить все ступени обогащения и разностороннего развития каждого языка, прежде всего, скажем, русского языка, последовательно изучая процессы пополнения и расширения разных смысловых сфер его словарного состава. Вопрос о путях и историко-общественных причинах совершенствования, обогащения, «шлифовки» словаря языка приобретает особенную актуальность для советского языкознания в свете основополагающих указаний И. В. Сталина.
        Для того чтобы, глубже и яснее охватить задачи и пути
[68]    
изучения словарного состава в свете сталинского учения о языке, необходимо коснуться вопроса об отношении и взаимодействии лексики и грамматики. Дело в том, что «словарный состав, взятый сам по себе, не составляет еще языка, — он скорее всего является строительным материалом для языка. Подобно тому, как строительные материалы в строительном деле не составляют здания, хотя без них и невозможно построить здание, так же и словарный состав языка не составляет самого языка, хотя без него и немыслим никакой язык»^[48]. Словарный состав языка нельзя изучать в отрыве от грамматического строя этого языка.

«...Словарный состав языка получает величайшее значение, когда он поступает в распоряжение грамматики языка...». В этой связи следует напомнить и указания И. В. Сталина по вопросам семантики (семасиологии) : «Смысловая сторона слов и выражений имеет серьезное значение в деле изучения языка. Поэтому семантике (семасиологии) должно быть обеспечено в языкознании подобающее ей место»^[49].

        Учением об основном словарном фонде и словарном составе языка И. В. Сталиным заложены прочные марксистские основы исторической лексикологии и истории словообразования. Вместе с тем с понятием основного словарного фонда связана проблема историко-этимологического словаря языка. Наконец, это понятие, подчёркивая устойчивость языка и связь его с родственными языками, чрезвычайно плодотворно для сравнительно-исторического изучения групп (семей) языков.
        Очень важно для дальнейшего развития историкограмматических и историко-лексикологических исследований также учение И. В. Сталина о внутренних законах развития языка. Именно в них ярко проявляется национальная самобытность языка. Иноязычные, заимствованные слова преобразуются в своём звуковом облике, грамматической структуре и смысловом содержании по внутренним законам заимствовавшего их языка. В историческом развитии словообразования также проявляются внутренние законы развития языка.
        Таким образом, лексикология, словообразование как часть истории языка и исторической диалектологии получили глубокое марксистское освещение в работах И. В. Сталина. Перед советскими языковедами открываются новые перспективы в области изучения словарного состава языка.
        Изучение словаря языка в советском языкознании до последнего времени велось недифференцированно. Выделение разных лексических пластов было обусловлено соображениями общего генетического порядка. Пласты, или слои, словаря различались по происхождению. Так, в составе лексики современного русского языка обособлялись разные «измы»: «старославянизмы», «варва-
[69]    
ризмы» («галлицизмы», «германизмы» и т. п., т. е. разнообразные виды заимствованных слав). Так называемые «исконно-русские слова», иначе «руссизмы» или «руссицизмы», почти не поддавались историческому исследованию.
        В кругу этих русских слов иногда (без всякой, впрочем, последовательности) отмечались диалектные напластования (севернорусские, южные или западные и т. п.). Социально-исторические причины и даже мотивы включения тех или иных разрядов местных слов и даже единичных словарных диалектизмов в общерусский язык обычно не вскрывались, во всяком случае, не вскрывались с достаточной глубиной. Широких и значительных попыток разобраться в историческом движении и развитии словарного состава русского литературного языка не было. Очень мешало этому и отсутствие ясного разграничения понятия общенародного и классового, а также общенародного и диалектного, особенно для периодов, предшествующих образованию национального языка.
        Почти полная неразработанность истории словообразования также препятствовала глубокому изучению и последовательному разграничению разных смысловых и словообразовательных элементов в историческом развитии общерусской лексики. Даже в тех случаях, когда предметом специального исследования выбирался какой-нибудь один словообразовательный тип слов, обычно в его пределах не различались элементы, вошедшие в основной словарный фонд языка и уже включившиеся в круг «корневых слов», т. е. слов с непроизводной основой, и элементы, исторически очень подвижные, неустойчивые, нередко возникавшие, отмиравшие и возрождавшиеся снова (ср., например, историю таких слов, как письмоносец, благодушие, благодушествовать, возникновение, думец, ср. вольнодумец, аллилуйский и т. п.). При отсутствии всякого представления о внутренних законах развития языка, связанных с развитием общества, многим языковедам казалось естественным исходить при исследовании истории лексических систем из общеисторической периодизации этапов развития общества, т. е. из истории базисов и опирающихся на них надстроек, а по отношению к литературному языку — также из истории стилей художественной литературы в их социологическом понимании.
        Теория Н. Я. Марра переносила анализ словарного состава с конкретной почвы истории того или иного языка в сферу мирового языкотворчества. Выступал на сцену антиисторический, палеонтологический анализ по элементам, а опорными пунктами историко-семантического анализа становились антиисторические представления о стадиях человеческого мышления и о стадиях общественно-языкового развития человечества.

«Трудность установления этих стадий, особенно их последовательности, осложняется тем, что, например, в семантике на различных ступенях стадиального развития одни и те же слова полу-
[70]    
чают различные восприятия значимости... осмысления позднейших стадий заслоняют значения, присущие им по стадии их возникновения, следовательно, сбивают в установлении их подлинных архетипов. Особой осторожности в этом отношении требует производство слов, навязывающееся бесспорным, казалось бы, уподоблением по сродству образов или наглядным сродством по цветам или краскам»^[50].

        Однако Марру казалось, что при помощи элементного палеонтологического анализа, которому «всё доступно», он преодолеет и эти трудности.
        Таким образом, в приёмах анализа значений слов у Марра встречаются те же антимарксистские ошибки, что и в анализе грамматического строя языка: принцип стадиальности развития языковой семантики, принцип «классовости» семантики и отрыв языка от реальной исторической действительности. Разным стадиям социально-экономического развития общества соответствуют разные идеологии, разные общественные мировоззрения, разные надстройки и, следовательно, заключает Марр, разные лексико-семантические системы языка. Произвольность палеонтологического проникновения Н. Я. Марра в самые разнообразные и далёкие друг от друга языки, в их семантику — идеологию в настоящее время очевидна.
        В процессе исследования первичных стадий развития человеческого слова Марром привлекаются и наличные лексические явления разных современных языков, в их числе и русского, что ещё более обостряло антиисторизм марровского «химического анализа».
        Таким образом, теория Н. Я. Марра в области исторической лексикологии не дала никаких положительных, достоверных результатов. Она подменила изучение истории слов фантастическими этимологиями, якобы относящимися к древнейшим стадиям человеческого мышления.
        Работы И. В. Сталина не только направляют советских языковедов на новые пути исследования основного словарного фонда и словарного состава разных языков, не только раскрывают перед ними задачи и проблемы марксистской лексикологии, но и кладут предел, кладут конец тому смешению грамматики с лексикологией, которое было характерно для представителей так называемого нового учения о языке и которое так вредно отражалось на разработке вопросов исторической грамматики разных языков.

                   * * *

        По учению И. В. Сталина, структура языка определяется не словарным составом. Словарный состав, взятый сам по себе, ещё не составляет языка, хотя без него и немыслим никакой язык. Суть языка заключается в основном словарном фонде и
[71]    
грамматическом строе. Стройный, осмысленный характер языку придаётся грамматикой. Грамматический строй — организующий центр языка. Он общенароден. Классовых грамматик не бывает. Показательно, что классовые диалекты и жаргоны не имеют своего собственного грамматического строя. Они заимствуют его из общенационального языка. В грамматическом строе языка закреплены «громадные успехи» общественного мышления. «Грамматика есть результат длительной, абстрагирующей работы человеческого мышления, показатель громадных успехов мышления». Грамматические категории следует изучать как обобщение огромной познавательной работы народного мышления.   

«Выработанный в течение эпох и вошедший в плоть и кровь языка, грамматический строй изменяется еще медленнее, чем основной словарный фонд. Он, конечно, претерпевает с течением времени изменения, он совершенствуется, улучшает и уточняет свои правила, обогащается новыми правилами, но основы грамматического строя сохраняются в течение очень долгого времени, так как они, как показывает история, могут с успехом обслуживать общество в течение ряда эпох»^[51].

        Н. Я. Марр не признавал устойчивости ни грамматического строя, ни основного словарного фонда языка.      

«Можно будет подумать, — говорил он, — что каждый язык или каждая однотипная группа языков представляет оформленное по новой системе порождение другой системы, точно процесс развития имеет узловые созидательные стоянки, различные творческие этапы, между которыми лишь прозябание. На деле же те стоянки или этапы — лишь поворотные или революционные. Они взрывают устоявшуюся среду и открывают новые пути, по которым постепенно и налаживается сложение нового типа и развитие, и на этих же путях зарождается расхождение, возникновение антитезы рядом с тезисом, дающее в итоге борьбы новое разрешение в революционном сдвиге на следующей узловой стоянке»^[52].

        Представители так называемого нового учения о языке не признавали до последнего времени устойчивости грамматического строя языка, не видели постепенного, последовательного хода его развития. Им всюду мерещились качественные смены, процессы грамматического переоформления языков, возникновения новых языковых типов. Акад. И. И. Мещанинов заявлял:

«Качественное накопление в языке новых слов, внедрение новых синтаксических оборотов и грамматических форм морфологии, в особенности при взаимном влиянии языков друг на друга и при различных путях заимствования, могут создать новый тип языка, даже с изменениями в звуковой стороне» ^[53].

        Таким образом, выдвинутое акад. Н. Я. Марром и его по-
[72]    
следователями учение о частых, почти непрестанных резких качественных изменениях в грамматике языка, о связи этих изменений с изменениями общественного строя, базиса и надстройки должно быть отвергнуто как антимарксистское.
        Глубокие и ясные мысли И. В. Сталина о специфике языка, о закономерностях его развития являются творческим развитием марксистской философии языка. Они находят себе соответствие в высказываниях К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина о языке, высказываниях, до сих пор ещё не получивших надлежащей оценки и надлежащего развития в советском языкознании. Показательны, например, такие суждения К. Маркса о языке общества в период родового быта и об устойчивости грамматической структуры устной речи:

«Постоянная тенденция к разделению коренилась в элементах родовой организации: она усиливалась тенденцией к образованию различия в языке, неизбежной при их... общественном состоянии и обширности занимаемой ими территории. Хотя устная речь замечательно устойчива по своему лексическому составу и еще устойчивее по своим грамматическим формам, но она не может оставаться неизменной. Локальное разобщение — в пространстве — вело с течением времени к появлению различий в языке; это приводило к обособлению интересов и к полной самостоятельности»^[54].

        Для представителей же так называемого нового учения о языке были типичны такого рода заявления: «Синтаксис, как и всё в языке, находится в движении, нормы его меняются, приобретая совершенно иные качественные свойства»^[55].  «После распадения слова-предложения, после его взрыва, давшего структуру предложения, образовались в северных азиатских языках две конструкции предложения и глагольной формы»^[56].
        Антимарксистским заблуждением Н. Я. Марра было также его стремление вывести грамматические категории из классового мировоззрения или непосредственно из классовых расслоений и производственных отношений.
        Н. Я. Марр учил, что даже языковая морфология, как надстройка, выражает и отражает классовое мышление, классовое сознание.

«Законы семантики затрагивают ближе всего сущность морфологии, потому что было бы не достаточно сказать, что в морфологии лишь отражается состояние общественной организации,— само состояние образования этой организации и её общественных идей отлагается в морфологии»^[57].

        По словам Н. Я. Марра, «принадлежность различных систем морфологии к различным
[73]    
периодам языкотворчества опирается, разумеется, не непосредственно на тот или иной тип техники, хозяйственной и социальной структуры, а при посредстве мышления»^[58], т. е. классового мировоззрения — в представлении Н. Я. Марра.
        Своим учением о языке и о его грамматическом строе И. В. Сталин освобождает грамматику от произвольно привязанного и привязываемого к ней Н. Я. Марром и его последователями субъективно-идеалистического груза. Он указывает на подлинное содержание грамматики, предписывая исследовать её, как исторически сложный продукт ряда эпох.
        На этом фоне смешной и несерьёзной представляется борьба представителей нового учения о языке с «формализмом», т. е. с историческим объяснением грамматических форм и категорий без попыток найти в них непосредственное отражение общественного мировоззрения, классовой идеологии. «Только невежество в вопросах марксизма и полное непонимание природы языка, — говорит И. В. Сталин, — могли подсказать некоторым нашим товарищам сказку о распаде общества, о «классовых» языках, о «классовых» грамматиках».[59] Грамматический строй языка так же, как и основной словарный фонд его, «создан не одним каким-нибудь классом, а всем обществом, всеми классами общества, усилиями сотен поколений»^[60]. В языке, как средстве общения, обмена мыслями между людьми, грамматический строй играет ещё более важную роль, чем основной словарный фонд.
        Сталинское учение о грамматике кладёт предел смешению грамматики с лексикой, типичному для нового учения, кладёт предел одностороннему и искажённому пониманию самой структуры грамматики, в которой синтаксис подавлял и вытеснял морфологию.
        Представители нового учения о языке беззастенчиво рекламировали свои успехи в области грамматических исследований. Проф. М. М. Гухман утверждала: «Достижения советского языкознания, в частности работы академиков Н. Я. Марра и И. И. Мещанинова, позволили в корне перестроить систему грамматики»^[61].
        Между тем грамматические работы последователей Н. Я. Марра основаны на неправильных, немарксистских положениях, в корне противоречащих сталинскому учению о грамматике.
        Смешение лексики или лексикологии с грамматикой, производимое под покровом семантики, приводило некоторых советских языковедов, находившихся под влиянием так называемого нового учения о языке, к «открытию» особых групп видовых слов (например, в русском языке: ещё, уже, совсем, вдруг, неожиданно, мгновенно, именно, как раз) и даже «залоговых служебных слов»
[74]    
(например, нарочно, невольно, сам по себе или заставить, побудить, заниматься). Уже один перечень «открытых» проф. С. Д. Кацнельсоном «залоговых служебных слов», куда отнесены и наречия и глаголы, способен привести всякого человека в полное недоумение.[62]
        Между тем И. В. Сталин учит: 

«Отличительная черта грамматики состоит в том, что она дает правила об изменении слов, имея в виду не конкретные слова, а вообще слова без какой- либо конкретности; она дает правила для составления предложений, имея в виду не какие-либо конкретные предложения, скажем, конкретное подлежащее, конкретное сказуемое и т. п., а вообще всякие предложения, безотносительно к конкретной форме того или иного предложения. Следовательно, абстрагируясь от частного и конкретного, как в словах, так и в предложениях, грамматика берет то общее, что лежит в основе изменений слов и сочетании слов в предложениях, и строит из него грамматические правила, грамматические законы»^[63].

        Вместе с тем сталинское определение грамматики возвращает морфологии как учению о строе слова, как системе правил об изменении слов равноправие с синтаксисом. «Грамматика (морфология, синтаксис), — учит И. В. Сталин, — является собранием правил об изменении слов и сочетании слов в предложении»^[64]. Морфология и синтаксис равноценны и взаимосвязаны.
        Само собой разумеется, что морфология, устанавливающая правила изменения слов и соответствующий круг грамматических категорий, должна находиться в тесной взаимосвязи с синтаксисом, включающим в себя правила соединения слов в предложения. Взгляды буржуазных учёных, таких, например, как Есперсен, рассматривающих морфологию как каталог форм слов в полном отрыве от их функций, как учение о грамматических изменениях слов, отрешённое от анализа значений этих изменений, неприемлемы для советского языкознания. В этих взглядах проявляется характерный для буржуазной лингвистики отрыв формы от содержания, своеобразный метафизический схематизм.
        Морфология, как учение о строе слова, должна включать в себя учение о частях речи со всеми относящимися к каждой из них категориями. Признание важности и ценности морфологии, её самостоятельного значения, её равноправия с синтаксисом вовсе не исключает взаимодействия морфологии с синтаксисом и даже широкого применения синтаксической точки зрения при углублённом освещении ряда грамматических категорий, связанных с изучением частей речи.
        Так, при анализе форм и функций наречий в современном русском языке нельзя не отметить активного образования и упо-
[75]    
требления качественно-относительных наречий в значении одновременно обстоятельства и определения, а иногда и предикативного именного члена составного сказуемого.
        У К. Федина в романе «Похищение Европы» читаем: «Сочившиеся из горы родники омывали камень, он мокро поблескивал на солнце». Наречие мокро, определяя сказуемое поблескивал, в семантическом отношении тесно связывается со словом камень. И в то же время можно отметить тонкие смысловые оттенки в таких возможных вариантах синтаксического построения той же фразы: «он мокро поблескивал на солнце», «мокрый, он поблескивал на солнце» и «он поблескивал, мокрый, на солнце». Ср. : «белое солнце знойно висело над Москвой» (А. Толстой «Пётр I»), «тело усатого мертво лежало в грязи» (Ф. Гладков «Цемент»).
        Вот ещё примеры таких наречий, которые, будучи грамматически прикреплены к глаголу в функции качественного определения, семантически в одинаковой мере относятся и к субъекту действия, к подлежащему. Из «Железного потока» Серафимовича :

«В бархатно-чёрном океане красновато шевелятся костры, озаряя лица, плоские, как из картона фигуры, угол павозки, лошадиную морду»^[65].
«Сердце ёкнуло: такой голубоглазой нежностью пустынно лёг морской простор»^[66].
«Режуще-сине затрепетали извилины дальних гор»^[67].
«Струнно-упруго звучит оркестр»^[68].

        Морфологию Н. Я. Марр называл «грамматической обузой» ^[69]. Технике речи он противопоставляет «технику мышления», так как, по Марру, «идеологические смены определяют звуковые изменения»[70]. Морфология у Марра была служанкой семантики. Марр отказывался понимать, как это «морфология строится без семантики, т. е. оформление определяется без учёта того, что оформляется»^[71]. Н. Я. Марр учил, что морфология — это лишь техника для синтаксиса.
        Огульное отрицание сравнительно-исторического метода у последователей Марра, естественно, приводило их к недооценке, а затем и к полному непризнанию морфологии как части грамматики.
        И. И. Мещанинов в своей работе «Общее языкознание» (1940 г.) вообще упразднил морфологию. Он растворил её в
[76]    
лексике и синтаксисе. Он писал:       

«Раздел грамматики, который изучает форму и содержание слова, в дальнейшем мы будем называть лексикой. Сюда войдёт то, что раньше изучалось в двух оторванных друг от друга разделах лингвистической науки: семасиологии и морфологии (в части словообразования)»^[72].

        Всё учение о формообразовании (о словоизменении) относилось к синтаксису. По мнению И. И. Мещанинова, «стол, стола, столу», тут же и «большого стола, чёрному столу» и пр. указывают на формальное изменение слова в его сочетании с другими словами в предложении, а именно на изменение, предусматривающее не смысл данного слова (смысл его, его лексическая семантика остаётся тою же), а смысл всего предложения».[73] При этом, естественно, лексические и грамматические значения в слове у И. И. Мещанинова перепутываются самым причудливым образом. «К словоизменению в синтаксических заданиях» относятся, например, формы множественного числа имён существительных, а родовые различия существительных — к лексике. Вместе с тем

«родовые окончания наиболее ясно относятся к лексике в именах существительных, в прилагательных же они относятся к лексике только через лексико-синтаксические сочетания, так как прилагательное, как таковое, взятое отдельно вне этого сочетания, не принадлежит по своей семантике ни к какому роду и получает родовой показатель только в порядке согласования, тогда как в прошедшем времени глагола те же родовые окончания относятся к синтаксису».[74]

        Но ср. безличные формы прошедшего времени типа вечерело и т. п. По словам акад. И. И. Мещанинова, такое разграничение слова на лексическую и синтаксическую его стороны учитывает «функциональную семантику формы, то есть строится на основе взаимосвязанности формы и её содержания, причём в отделе лексики остаётся лишь лексическая морфология, морфология же синтаксическая, то есть анализ морфем, передающих изменение слова в зависимости от его роли в предложении, переходит в главу о синтаксисе»^[75]. С этой точки зрения в изложении русского глагола видовые формы глагола отошли бы к лексике, времена — к синтаксису, безличные глаголы — отчасти к лексике, отчасти к синтаксису, часть залоговых отношений (действительный и страдательный залоги) —к синтаксису, другие — к лексике и т. п.
        В этой путанице трудно было разобраться не только преподавателю средней школы, но и учёному-лингвисту. Правда, И. И. Мещанинов в последнее время признал ошибочность исключения морфологии из состава грамматики. Однако отношение его к морфологии оставалось очень двусмысленным и неопределённым. В статье «Марр — основатель советского языкознания» акад.
[77]    
        И. И. Мещанинов писал:

«...изучение синтаксического строя должно было привести к развитию учения о морфологии, а не к исключению её из разделов грамматики. Всепоглощающее значение синтаксиса и отстранение раздела о морфологии имело место в моей работе «Новое учение о языке» (1936 г.). Морфология и тем более лексика должны занимать своё видное место в науке о языке, но всё же отрыв морфологии от синтаксиса ведёт к отрыву формы от содержания, так как морфология выступает в оформлении слова в предложении или же в семантическом развитии самого слова, которое вне речи не существует. Тем самым подчёркивание особой важности синтаксиса получает своё оправдание. Более того, недооценка роли синтаксиса смыкается с формалистическими установками буржуазной лингвистики. Именно она и делала упор на морфологию в ущерб синтаксису. На тех же основаниях воздвигаются дефектные построения структурализма» ^[76].

        «Морфология — на службе синтаксиса, — так утверждал Марр. — Морфология, взятая отдельно, ничего не даёт». Из учения о синтаксисе, как основе грамматики, преподавателями средней школы был сделан вывод: «Если в основе строя речи лежит синтаксис, то и анализировать явления языка необходимо на основе синтаксиса» ^[77]. Путь к морфологии идёт через синтаксис, «так как на фоне синтаксического строя морфологическое оформление слова получает наиболее яркое освещение»^[78]. Таким образом, всю систему грамматического разбора предписывалось «строить на синтаксической основе». Отсюда некоторые преподаватели, например, В. И. Яковлева в статье «Опыт преподавания морфологии и орфографии в связи с изучением синтаксиса», рекомендовали даже словообразование, например, таких имён существительных, как сапожник, переплётчик, водитель и т. п., рассматривать непременно лишь в составе целых предложений, как будто от этого значение лица, связанного с той или иной профессиональной деятельностью, с теми или иными предметами, как сферой их производства, в этих словах изменится или усилится^[79].
        Следует указать и на то, что учение И. В. Сталина об основном объекте грамматики — о том общем, что лежит в основе изменений слов и сочетании слов в предложениях, о грамматических категориях как продукте абстрагирования от частного и конкретного — подрывает теоретическую базу и всякий кредит идеалистической теории о понятийных категориях.
        Таким образом, в ходе дискуссии по вопросам языкознания благодаря гениальным работам И. В. Сталина «Относительно
[78]    
марксизма в языкознании», «К некоторым вопросам языкознания» и «Ответ товарищам» были разрешены основные, центральные вопросы марксистской теории и истории языка, советское языкознание получило все средства и возможности для того, чтобы в процессе своего развития занять первое место в мировом языкознании.

                   * * *

        Вооружённое гениальными идеями И. В. Сталина, советское языкознание начинает двигаться по новым путям. Перестраивается весь план научно-исследовательской работы языковедческих институтов, филологических факультетов университетов. Вновь организованный Институт языкознания Академии наук СССР призван возглавить эту огромную работу по перестройке методологических основ и конкретной тематики советского языкознания в свете руководящих указаний И. В. Сталина. Необходимо подвергнуть углублённому лингвистическому анализу и углублённой критике ошибочные положения Н. Я. Марра и его последователей, широко распространившиеся в кругах филологов и лингвистов (например, теорию стадиальности в развитии языка, стадиально-типологическую классификацию языков, марровские принципы построения грамматики, марровское понимание отношения лексикологии или лексики к грамматике, так называемые «семантические законы» Н. Я. Марра, будто бы имеющие универсальное значение для всех времён и языков, вопрос о «фонетических законах» в постановке Н. Я. Марра и многие другие). Ведь «отказ от ошибок Н. Я. Марра, внедрение марксизма в языкознание» должно состоять в творческом развитии и в творческом применении к исследованию конкретных языков тех основополагающих указаний, которые содержатся, в работах И. В. Сталина по общему языкознанию. Институт языкознания предполагает подготовить несколько коллективных трудов, ставящих своей целью подробно раскрыть и конкретизировать ближайшие задачи и цели советского языкознания в свете сталинского учения о языке. Вот тематика этих коллективных работ: «Основные вопросы советского языкознания», «Проблема и задачи изучения групп (семей) родственных языков», «Принципы построения марксистско-ленинской лексикологии», «Грамматика, её предмет и задачи».
        Для успешного осуществления некоторых из коллективных предприятий этого типа, например, сборника, посвящённого основным вопросам советского языкознания, очень полезно сотрудничество лингвистов и философов (в освещении таких проблем, как язык и мышление, язык и историческое развитие сознания, внутренние закономерности развития языка в области семантики, логика и грамматика в свете работ И. В. Сталина, роль языка в истории познания и др.). Кроме того намечается совместная работа лингвистов и литературоведов над темой: «Язык и худо-
[79]    
женственная литература». В этой работе будут изучаться вопросы о поэтическом языке и его специфике, о языке как средстве создания художественного образа, о границах индивидуального словотворчества, о способах построения диалога в языке художественной литературы, о принципах стилистического анализа художественного произведения, об индивидуальном стиле как системе выражения мировоззрения и др. Исследования в области исторических грамматик, а также в области истории основного словарного фонда и словарного состава конкретных языков должны вестись с новой энергией в том направлении, которое указано И. В. Сталиным. Расширяется работа по изучению языков мира в их современном состоянии, и в этой работе подобающее место займёт изучение грамматики как «результата длительной, абстрагирующей работы человеческого мышления». Важное значение в этой сфере изучения имеют исследования, ставящие своей задачей раскрытие закономерностей развития языков социалистических наций. Вопросы истории языка в связи с историей народа приобретают в свете основополагающих работ И. В. Сталина новый смысл и новую направленность. Среди монографий из этого цикла, входящих в план исследовательской работы Института языкознания, выделяется ряд исследований по вопросам образования национальных языков (русского, французского, английского, немецкого и др.).
        Само собой разумеется, что тематика, относящаяся к исследованию русского языка в современном состоянии и в историческом развитии грамматического строя и словарного состава русского языка, к исследованию языка русской художественной литературы, к составлению словарей (древнерусского языка, современного русского языка от Пушкина до наших дней, словаря языка Пушкина), к изучению как литературного русского языка, так и народных говоров, занимает очень большое место в общем плане научных исследований Института языкознания.
        И. В. Сталин поставил перед советскими специалистами по русскому и другим славянским языкам важную задачу — изучение языкового родства славянских наций. «Изучение языкового родства этих наций, — сказал И. В. Сталин, — могло бы принести языкознанию большую пользу в деле изучения законов развития языка». Выполнение этой задачи связано с использованием сравнительно-исторического метода, который, по словам И. В. Сталина, «несмотря на его серьезные недостатки, все же лучше, чем действительно-идеалистический четырехэлементный анализ Н. Я. Марра». Вопрос об усовершенствовании сравнительно-исторического метода, о преобразовании его на основе исторического и диалектического материализма очень актуален.
        Ещё в ходе дискуссии в своей статье «На путях материалистического языковедения» акад. Л. А. Булаховский вполне правильно писал: «За сравнительно-историческим методом — крупнейшие заслуги в области лингвистической науки. Его практиче-
[80]    
скал полезность не исчерпана. Ещё очень много вопросов, относящихся к языкам и индоевропейской системы и других, можно и следует решать, применяя его. Другое дело — границы его полезности, степень совершенства и возможности совершенствования» ^[80].
        Вместе с тем сталинское учение о языке даёт советским языковедам верные и надёжные средства для борьбы с буржуазно-идеалистическими лингвистическими взглядами. В свете того понимания общественной природы языка, законов его развития, его социальных функций, его специфики, которое открыто И. В. Сталиным, советские языковеды могут подвергнуть сокрушительной критике разнообразные реакционные воззрения на язык, свойственные зарубежным лингвистам.
        Сверх исследований, направленных к разрешению всех этих и многих других разнообразных теоретических и практических вопросов языкознания, советские лингвисты должны твёрдо и мужественно идти навстречу реальным требованиям жизни. Они должны содействовать быстрому удовлетворению нужд многоязычного населения Советской страны в области языкового строительства.
        Своими гениальными трудами в области языкознания И. В. Сталин дал советским языковедам верный и точный компас, с которым они могут смело углубляться во все сферы лингвистического исследования.