[81]
VIII.

«Помнится, одна крестьянка, рассказывая при мне про внезапную смерть своей дочери во время обеда, так и заливалась и не могла продолжить начатого рассказа, как только произносила следующую фразу; «Я ей говорю: Фекла. А она мне: мамка, соль-то ты куда... соль куда ... сооль» ... Слово «соль» ее убивало ... Я заметил, это часто случается с плачущим: точно будто одним известным словом, большею частью незначительным, но именно этим словом, а не другим — дано раскрыть источник слез в человеке, потрясти его, возбудить в нем чувство жалости к другому и к самому себе».
(Тургенев, «Несчастная».)

«Отдельно от общих, более или менее развитых в лицах способпостей ума, чувствительности, художнического чувства существует частная, более или менее развитая в различных кружках общества и особенно в семействах, способность, которую я назову пониманием. Для облегчения этого одинакового понимания между людьми одного кружка или семейства ycтанавливаются свой язык, свои обороты речи, даже слова, определяющие те оттенки понятий, которые для других не существуют… Например, у нас с Володей установились, бог знает как, следующие слова с соответствующими понятиями: «изюм» означало тщеславное желание показатъ, что у меня есть деньги, «шишка» (при чем надо было соединять пальцы и сделать особенное ударениена оба ш) означало что-то свежее, здоровое, изящное, но не щегольское; существительное, употребленное во множественном числе, овначало несправедливое пристрастие к этому предмету и т. д., и т. д.».
(Толстой. «Детство, отрочество и юность»

Мы установили выше существенное различие между словом, как указанием на предмет, и словом, как знаком известного значения, между словом-названием и словом-значением.

[82]
Но если слово может функционировать как указание на известный, находящийся вне говорящего предмет, то оно с таким же успехом может функционировать, как указание на известное его переживание, как признак его умонастроения.

Действительно: слова очень редко — пожалуй, только в одиноком мышлении — функционируют только, как знаки мысли; обычно, слушая чужую речь, воспринимающий «догадывается» — по выбору слов, по характеру их расположения — о психическом состоянии говорящего, об его отношении в сообщаемому, и обратно: говорящий обычно стремится, помимо самого сообщения, выразить свое отношение к сообщаемому, обратить внимание слушающего на те или иные свои переживания.

Отсюда — характерное тяготение разговорной речи к диалогической форме: «скажи на милость», «подумайте», «представьте себе», «можете себе вообразитъ»; отсюда — обилие, казалось бы, бесполезных и бессмысленных вставных словечек, которыми располагает каждый язык и основная функция которых — возбуждатъ и задерживать внимание говоряшего: «слышь», «вот», «вишь», «небось»; отсюда — многообразие форм утверждения и отрицания: вместо простого «да» — «конечно», «разумеется», «наверно», «определенно», «почему бы нет?», «ладно», «пусть будет по-вашему», «хорошо»; отсюда, наконец, — богатство клятв, ругательств, проклятий.

Так наряду с системой выражения значений каждый язык создает особую систему выражения эмоций; последняя как бы строится путем сдвига, путем перестановки, путем, если yгoдно, искажения тех же средств, которыми располагает существующая в языке система выражения смыслов.

Действитевьво, чтобы стать более «выразительным» , язык непрестанно искажает мысль, преувеличивает ее или преуменьшает, всячески модифицирует ее. Об этом свидетельствуют самые обычные обороты разговорной речи. Мы прибегаем на каждом шагу то к плеоназму — «я это видел собственными своими глазами», то к нелогичеcкоq гиперболе — «целый век дожидаться», «ни за что на свете», «сию секунду»; мы придаем абсолютвый характер относительным утверждениям — «в самом лучшем расположении духа»; мы изменяем времена, перенося прошедшее в будущее — «как он даст мне в yxo», и будущее в прошедшее — «ну-с, я пошел»; мы подвергаем количественному изменению явления и качества, ему не подлежащие, — «знаете это слишком»; мы утверждаем обратное тому, что думаем — «хоро-
[83]
шенькая история» — или ставим вопрос вместо утверждения : «ну, разве это не безобразие?»; мы олицетворяем отвлеченные понятия : «среда заела»; и, навонец, путем употребления слова в переносном смысле мы вызываем у свушающего ряд сопредставлений, сооnветствующих переживаемой нами эмоции.

На последней форме экспрессивноcти следует особенно остановиться, поскольку ее часто отожествляют с образным и даже поэтическим мышлением. Между тем вызываемые подобными выражениями сопредставления не имеют обычно ничего общего с раскрытием конкретных признаков предметного содержания слова; их задача — не столько характеризовать предмет сообщения, сколько отношение к сообщаемому говорящего. Заменяя слово «обмануть» словом «об'егорить» или выражение ,«пьяный» выражением «с мухой», говорящий не только сообщает о действии или состоянии третьего лица, но собеседник узнает вместе с тем и о связанных с сообщением эмоциях говорящего — в данном случае о его шутливом, насмешливом настроении. И если говорящий заменит слово «глаза» словом «шары» или «буркавы», то он не столько стремится указать об'ективные признаки предмета, сколько выразить свое отношение к самому предмету или, вернее, его обладателю.

Поэтому-то формы этой экспрессивности обычно не затрогивают предметов и явлений, хотя бы очень ярких и красочных, но лежащих за пределами интересов житейской повседневности и борьбы; и, напротив, разговорный язык громоздит «образ» на «образ» в нзваниях таких явлений, как человек, его тело и одежда, его переживания и физиологические акты , — передавая здесь тончайшие оттенки одобрения и неодобрения, сочувствия и отвращения, насмешки и почтения.

Несколько примеров из русского разговорного языка:

глаза — «шары», «буркалы», «гляделки», «зенки», «глядела» и т.д.;

лицо — «харя», «poжa», «рыло», «лупетка», «морда», «дик», «личность» и т. д.;

есть — «жрать», «лолатъ», «трескать», «жевать», «уписывать за обе щеки», «уплетать», «набивать брюхо» и т. д.;

опьянеть — «напиться», «наклюкаться», «насосаться», «натянуться», «надраться», «назюзиться», «насуслиться», «нарезаться», «нахлестаться», «настегаться», «налиться», «насыропиться», «залить за галстук», «заложить за галстук », «залить за ворот», «залить за ухо», «убить муху», «налить зенки», «нажраться винища» и т. д.;
[84]
украсть — «стянуть», «стащить», «слямзить», «спереть», «свистнуть», «слябзить», «стяпать», «стибрить», «стяузить», «сбондить», «цапнуть», «хапнуть», «не положить охулки на pyкy» и т. д.;

избить — «вздуть», «оттаскать», «наутюжить», «взгреть бока», «намять бока», «отхлестать», «дать взбучку», «взбутетенить», «отдубасить», «исколошматить», «вздрючить», «отлупить», «задат лупку», «наложить в загривок», «нагулять бока», «исписать рожу», «отходить спину», «накнижить гриву», «отбутылить», «настаканить», «накостылять шею» и т. д.;

умереть — «преставиться», «побывшиться» , «упокоиться», «oтправиться на тот свет», «протянуть ножки», «околеть», «издохнуть», «окачуриться», «одубеть», «дать дуба» и т. д.

Ср. далее «образную» передачу перевиваний: «повесив голову», «развесить уши», «вылупя глаза», «разиня рот», «скалитъ зубы», «заткнуть глотку», «заткнуться», «распустить нюни», «распустить губы» и т. д.

И характерно: тот же подбор «образных» выражений находим мы и в других языках — cp., например, во французском арго богатство обозначений для головы: вместо «tête» — «bоulе», «соcо», «аcajou», «bоbinе», «pompon», «boîte au sel», «globe», «boussole», «caisson», «сосаrdе» и т. д.;

ног : вместо «jambes» — «pincettes», «compas», «quilles», «pattes», «serpettes» и т. д.;

состояния опьянения : вместо «être ivre» — «avoir lе sac plein», «avoir son casque», «avoir sa cосаrdе», «être casquette», «taper sur sa boule», «être chargé», «se mouiller», «etre au complet», «avir un coup de soleil» и т. д.;

акта смерти: вместо «mourir » — «tortiller les yeux», «remercier son boulanger», «déposer son mandat », «passer l'arme à gauche», «casser sa canne», «déchirer son habit», «casser sa pipe»и т. д.

Характерны довольно частые совпадения подобных «образных» выражений : «за словом в карман не полезет» - «n'avoir pas sa langue dans la poche», «гранить мостовую» — «inspecter lе pavé»),

«сука» (женщина лекгого поведения) — «chienne», «индюшка» (глупая женшина) — «dinde», «повесить нос» — «die Nаsе hängen lassen», «разиня рог» - «das Maul aufsperren», «сопляк» — Rotznas» и т. п.; очевидно, что в сходных бытовых условиях одни и те же представления могут вызвать одинавовую эмоциональную реакцию среди членов разных языковых единств.

[85]
Отсюда ясно, что было бы грубой ошибкой отожествить экспрессивный момент в языке с индивидуальным творчеством языка, Действительно: для того, чтобы функционировать в качестве указания нa известные переживания говорящего, слово необходимо должно стать общепринятым достоянием некоторой группы индивидов, как бы мала эта группа ни была. Если у дьячка Помяловского вызывает особенно сильные эмоции слово «artocreas», связанное в его воспоминаниях с особенно жестокой поркой («Вукол»), если маленькому герою А. Белого имя «Антонович» представляется особенно страшным («Преступление Котика Летаева»), если тургеневская баба рыдает при cлoве «соль» («Несчастная»), то экспрессивность этих слов остается их индивилуальным достоянием, и воспринимающий может только догадываться, почему именно это, а не другое слово служит разрядом эмоций говоряшего.

Необходима известная обшность психологии той группы индивидов, среди которой возникает новая форма экспрессии, — обшность, порождаемая общностью экономики, истории, быта,— чтобы подобные «созначения», «сопредставления», вызываемые переносным употреблением слова, сразу усваивались и воспринимались, как указания на известную эмоцию.

Но воспринятое одновременно как указание на известный предмет и вместе с тем как указание на эмоцию слово может подвергнутьcя двояковому изменению.

Порой экспрессивная сторона слова настолько выдвигается вперед, что она заслоняет его значение. Слово обессмыcливается, оно уподобляется междометию, становится криком гнева, радости, боли — такова, например, судьбa ругательств, проклятий и т. п. Характерно, что смысл ругательства не играет роли — подобные выражения часто становятся эллиптическими — «чорт», ... «мать твою» ..., порой утрачивают всякое значение и подвергаются вторичному осмысливанию — сравн. английское бранное слово «bloody eyes» («кровавые глаза») из старой клятвы «by our lady eyes» («очами богородицы»). По-этому-то так бесплодны все попытки эйфемизма сделать ругательства более «приличными», заменяя некоторые слова похожими, но беcсмысленными комплексами звуков — сравн. франц. «je m'еп fiche») (вместо «je m'еn f...»), немец. «Dеiхеl» (вместо «Teufel»), (англ., «apple» вместо «арron» (d «аррlе sir» — «сутенер»), русск. «елки-палки» и т. д. — Эмоциональная окраска, экспрессивность слова не изменяется от уничтожения его смысла, и cлoвo продолжает сохранять свою функцию — «приметы» особого умонастроения говорящего — и соответственно истолковываться воспринимающим.

[86]
Порой, обратно, экспрессивная сторона слова бледнеет, eгo «образность» стирается и оно начинает фунционировать, как собственное название предмета, как прямой знак известного cмысла.

Так латинское «caput» (голова) вытесняется в народном языке более экспрессивным словом «testa» (черепок от горшка), которое в дальнейшем развитии народно-латинского языка, в языках романских, теряет свою «образность» и становится прямым обозначением предмета (франц : tête). Ту же судьбу испытывают, например, испанское «pierna» (нога) из народно-латинского «perna» (окорок) и французское «jambe» из народно-латинского «gamba» (наколенник), вытеснившие классическое латинское «crus». Ср. далее, утрату эмоциональной окраски в латинских уменьшительно-ласкательных «auricuа» (ушко), «осеllus» (глазок), приобревших в романских языках значение прямых наименований уха (франц. «oreille») и глаза (франц. «оеil»).

Не менее характерно побледнение экспрессивной окраски в таких, например, выражениях, как испанское «de Dios» (буквально «о Бога») «очень сильно» — «lluеvе de Diоs» (сильный дождь идет), «pegaronle de Dios» (избили сильно ), — как каталанское «en nom di quin sant?» (букв. «во имя какого святого» = «как»), испанское «à santo de qué»? («paди чьего святого» = «к чему»); сравн. также наше «на кой чорт», «ни  чорта» и т. п.

Так создается непрерывная борьба в языке между двумя существующими системами выражения — системой выражения значений и  системой выражения эмоций. Старая «экспрессивность» стирается, бледнеет, слово становится неэмоциональным знаком известного значения; но тогда живой язык отбрасывает его и создает новые формы экспрессивного «образного» выражения. Так, утратившее свою экспрессивность французское «teste» сменяется, как мы видим, в народном языке более «образным» «boule» (шap), «boîte au sel» (солонка), «bоbinе» (катушка) и т. д.

Точно так же в русском языке экспрессивное «шары» вытесняет утратившее экспрессивность слово «глаза», обозначавшее когда-то[1] «блестяшие шарики, бусины» и сменившее в свою очередь обесцвеченные «очи»; экспрессивное «копыта» заменяют «ноги», вытес-
[87]
нившее некогда общеевропейское обозначение ноги, но с течением времени утратившее свое исконное значение «копыта». и т. д, и т. д.

Этот процесс постоянного возрождения экспрессивных «образных» выражений так же, как и описанные выше явления табу и эйфемизма, являются частичными факторами более общего процесса — процесса стирания и возрождения так наз. «внутренних форм» языка.