[99]
Х.

«Бурлачил Доронин, в коренных ходил и в добавочных, раза два кашеваром был, но та должность ему не по нраву пришлась. Бывал и в косных, был мастак и на дерево лазить, и по райнам ходить, и бечеву ссаривать, но до дяди, за пьянством, не доходил, ни разу в шишках даже не бывал».
        (Мельников-Печерский. «На горах».)

«Придет покупатель, лавка полным-полна народу... молвит хозяйну: — Ну, что скажете?
        — А что спросите? — в свою очередь задает ему вопрос хозяин...
        — Да вот в путь-дорогу сряжаюсь, так не знаю, где бы здесь у Макарья шапчонку на голову купить да в руки подожок. — Хозяин yж смекнул, про какую шапчонку и про какой подожок его спрашивают; поведет знакомого покупателя прямо в палатку и там продаст ему, сколько надо, венчиков, т.-е. шапчонок, и разрешительных молитв-подожков.
        Не то прибежит в лавку, ровно с цепи сорвавшись, какой-нибудь паренек и, ни с кем не здороваясь, никому не поклонясь, кликнет хозяину:
        — Хлябышь в дудоргу хандырить пельмиги шишлять ...
        И хозяин вдруг встревожится, бросится в палатку и почнет там наскоро подальше прибирать, что не всякому можно показывать ...
        Сколько бы кто ни учился, сколько бы ни знал языков, ежели он не офеня или не раскольник, ни за что не поймет, чем паренек так напугал хозяина. А это он ему по-офенски кричал: «начальство в лавку илет бумаги читать».
        (Мельников-Печерский. «На горах».)

«Правду сказать — первое время ходил я на корабле, как ошалелый: ничевохоньки не пони-
[100]
маю. Больно названий равных много и все не русские. Изволь-ка изучить все эти шкимушгары, шкотовые и брам-шкотовые узлы, брам-гинцы, кранцы и муссинги голландской оплетки, потом — люверсы, шпрюйты буленей, рифы талей, реванты... Ночью лежишь в подвешенной койке и все твердишь: косые паруса на крейсерах бывают: бом-кливер, фор-стеньги-стаксель, фор-трисель…»
        (Новиков. «Рассказ боцманмата».)

        Мы видели, что язык предполагает существование человеческого общества, являясь в то же время его необходимым и важнейшим орудием; ибо, как мы убедились выше, язык есть прежде всего социальное явление, культурно-исторический факт. Но если язык есть явление социальное, если язык есть необходимая предпосылка и орудие социальных сношений, если среда, в которой и через кoтopyю сохраняется и передается язык, есть среда социальная, — то, очевидно, всякая социальная диференциация должна находить себе отражение в дифереициации языковой, всякое языковое изменение должно выражать социальные (и лежащие в их основе экономические) изменения в жизни того коллектива, достоянием которого язык этот является.
        Так оно и есть в действительностн. Там, где в структуре общества выделяются обособленные классы и группы, служащие различным производственным целям, язык этого общества распадается на соответствующие социальные диалекты. Там, где только есть разделение трула (а подобное разделение наблюдается всюду, совпадая у народов примитивной культуры с диференциацией полов, откуда возникновение особых «женских языков»), каждая отрасль производства принуждена создавать свой особый запас «технических термипов» — наименований орудий и процеccов работы, связанных с ее ролью в производстве и непонятных для членов иной производственной группы. И по мере того, как уcложняется производство, по мере того, как усиливается социальная диференциация, все более обособляются и социальные диалекты; трудно представить себе то многообразие специальных языков, которое существует в coвременном капиталистическом обществе; и только технические словари и руководства дают слабое представление об этом поразительном богатстве специальных языков, которыми полностью не вдадеет ни один член языкового коллектива в целом.
[101]
        Кто, кроме дантиста, знает, что значит «бикуспидат», «моляр», «экскаватор», «шпадель», «фиссурный бор», «экстирпация», «экстракия», «крампон», «штопфер», «кламмер» , «кювета», «корнцанг», «байонет» ?
        Кoму , кроме печатника, понятны «реглетт», «бабашка», «шпон», «шпация», «тенакль» , «реал», «кегль», «гранка» ,«верстатка», «цицеро», «корпус», «петит»?
        Что такое в языке электротехника «голофан», «мегакулон»,, «микроампер» , «ом», «фарад», «вольтаж», «конденсатор», «киловатт», «изоляция» , «трансформатор», «реостат», «шунт», «агломератор»;
        в языке рабочего-металлиста — фрезер», «суппорт», «шайба», «флянец», «кронштейп», «шуруп», «пасатижи», «плоскогубцы», «ножовка»;
        в языке угольщвика — «ординарка», «двухрядка», «охлапник»; «патья», «празолило», «ушко»;
        в языке артиллериста — «правило», «хобот», «визир», «компресcop», «накатник», «панорама»?
        Отличия между языкамв отдельных общественных групп усиливаются благодаря тому, что в сюваре каждой группы отражается особое внимание к наиболее важным в цроцессе ее работы явлениям и предметам, влекущее за собой соответствующую диференциацию значений и слов.
        Действительно: в популярных работах по языкознанию часто встречаются замечании о неспособности «дикарского» мышления к обобщающим логическим процессам; при этом в качестве доказательства этой неспособности приводится многообразие в языке «дикаря» названий тех или иных частных конкретных фактов или предметов при отсутствии общего группового названия.
        Так, мы читаем, например, у Погодина[1]: «Язык (туземцев острова Явы) беден отвлеченными словами: и общими выражениями... Здесь отсутствуют даже родовые названия для животного, минерала, и более того: для зверя, птицы, пресмыкаюшегося и насекомого. С другой же стороны, специальные названия до такой степени изобилуют, что в них трудно разобраться. Так, здесь пять названий для собаки, шесть — для свиньи и слона, семь — для лошади».
        С неменьшим недоумением сообщается нам, что у оленеводов Севера Азии существуют десятки названий для мастей оленей при отсутствии обозначений для нeкoтopых основных цветов спектра
[102]
или что у индейских племен Ю. Америки есть название для каждой породы попугая при отсутствии общего наименования для вceй группы.
        А между тем защитники этого положения забывают о совершенно аналогичных процессах, которые мы находнм и в языках современных культурных народов. Так, обыватель будет говорить o «мелком» или «крупном» шрифте там, где печатник различит «диамант», «бриллиант», «петит», «нонпарель», «корпус», «цицеро» и т. д.; о «зелени» — там, где огородник различит «ботву», «тину», «перо», «китину», «солому» и т. д.; о «мясе», — где мяcник различит «оковалок», «огузок», «ссек», «тонкий край», «толстый край», «филе», «головяшку» и т. д. Охотник знает несколько терминов для обозначения каждой части тела животного (вместо хвоста «полено» у волка, «правило» у собаки и т. д.), коннозаводчик — десятки оттенков лошадиного бега (аллюр, грунца, рысца, нарысь, хлынца, притруска, грунь, хлынь, рысь, развал, перевал, плавь, иноходь, перебой и т. д.). Птицевод — двенадцать «колен» соловьиного пения («пулькание», «клыканье», «дробь», «раскат», «пленканье», лешева дудка», «кукушкин перелет», «гусачок», «юлиная стукотня», «почин», «оттолчка» и т.д.).
        И в полном соответствии с этой диференциацией скотовод-кочевник подробно различает все важные для него масти скота, довольствуясь самыми общими обозначениями безразличных красок, а бродячий охотник находит особое обозначение для каждой породы попугая.
        Здесь показателен, следовательно, не самый факт диференциации, а направленность этой диференциации в ту или иную сторону; направленность же эта, как мы видим, всецело определяется производственной ролью соответствующей языковой группы, ее экономикой и бытом.
        На ряду с созданием своих особых слов социальные диалекты обогащают свой технический словарь путем видоизменения значенй обычных слов разговорного языка. Каждое ремесло, каждое искусство, каждая наука, создавая свою терминологию, налагают свой отпечаток на слова, являющиеся достоянием всего языкового коллектива. В чем сущность этого процесса? Это раскрыть нетрудно, исходя из установленной выше способности слова функционировать в пределах известной, связанной единством культуры группы в качестве указания на некоторый предмет.
[103]
        Ясно, что для членов той же производственной или профессиональной группы этот предмет будет одинаков, и употребленное в качестве указания на него слово не нуждается в более точном определении.
        Так создаются бесчисленные технические омонимы. Слово «операция» в устах хирурга заставляет думать о ране, пациенте, инструментах, наркотических и дезинфицирующих средствах; в устах военного — о передвижениях армий; в устах банковского деятеля — о капиталах, валюте, векcелях, ценных бумагах. Таким же изменениям подвергаются, например, слово «подкладка» (в словаре портного или железнодорожного рабочего), слово «накладка» (в словаре парикмахера или железнодорожного рабочего), слово «золотник» (в словаре весовщика или машиниста). «Козлы» может обозначать стойки для подмосток или часть экипажа, «ворот» — часть одежды или машину, «полотно — материю, железнодорожный путь, лезвие пилы, «элеватор» — зернохранилище или инструмент для удаления зубных корней, «барабан — музыкальный инструмент или часть машины. И так далее и так далее.
        Есть слова, которые благодаря общности своего значения, повторяются в языке почти каждой профессиональной группы, приобретая десятки значений; так, слово «форма» в словаре наборщика означает готовый к оттиску набор, в словаре литейщика — гнездо, в котором отливают вещи, в словаре модистки — неотделанную шляпку, в словаре рабочего писчебумажной фабрики — проволочную решетку в рамке, которой черпают бумажный кисель, в языке канцелярского чиновника — установленный образец деловой бумаги и т. д., почти без конца.
        При общности классовой или групповой психологии, вызванной общностью быта, не удивитевьно и то широкое распространение, которое потучают в подобной технической терминологии «образные» (метафорические, метонимические и т. п.) выражения; ибо ассоциации идей одинаковы у всех членов данной группы; и «созначения», непонятные для членов иной группы, вызывают здесь одинаковую направленность понимания.
        Подобно тому, как «экспрессивные» выражения обычно зооморфицизируют и прагмаморфизируют человеческие отношения, так «образный» технический язык охотно прибегает — при обозначении тех или иных отношений между вещами — к аналогиям из жизни животного и человека.
[104]
        Несколько примеров подобных «образных» технических терминов : Баба - стойка с проушиной у колодца, колодезный журавль; копер, снаряд для бойки свай; трамбовка; пест для битья глиняноq печи; ворот; бабка — подставка под рычаг; подволовье дышло; козлы; брус с пазами, по которым ходят мельничные вешняки; короткая стойка на токарном станке; скамейка для гребцов на шняке; кнexт для укрепления снастей на судах и т. д.
        Кобыла — наискось установленная доска у скорняков; caмoпрялка; брус на носу расшивы для под'ема якоря; кобылка — подставка под струны на балалайке; подставка под струну на шерстобитном смычке; деревянные стойки для обшивки каменного строения тесом; петля при тканье; единица при счете снопов (50) и т. д.
        Кошка — якорек о четырех лапах; багор с крючьями; снаряд для осмотра выбоин в орудиях; кожаный пояс для денег; плеть о нескольких концах.
        Баран — штевень судна; рычаг для подвески избы; мельничный рычаг для подвески жерновов; убойный стан у мясника; скоба на бороне; железный таган на носу лодки, где жгут смолье, когда рыбу бьют острогой; печная вьюшка; большой двурогий плотничий струг и т. д.
        Характерно, что общность техники часто порождает совпадение подобных «образных» выражений у членов одной и той жe производственной группы в разных языковых коллективах. Taк, в языке русских и французских грузxиков снаряд для переноcки тяжеcтей называется «козой» (фр. «chèvre»), в языке русских и английских моряков якорек — «кошкой» (англ. «cat»). Возможно, что в некoтopыx случаях мы имеем здесь дело с заимствованием (ср. н.); но в других — подобное совпадение легко об'ясняется общностью классовой или групповой психологии.
        На ряду с отмеченным выше общим тяготением языка к «образности» в подобной специализации значений находит вместе с тeм свое выражение и классовое, групповое самосознание. «Диференциация словаря не ограничивается естественными потребностями соответствующей группы; она произвольно увеличивается благодаря свойственной каждой группе тенденции отметить и внешне свою самостоятельность и независимость. В жизни каждого языка наблюдаются как бы две противоречивых тенденции: в то время, как общество в целом стремится унифицировать язык, деятельность частичных группировок направлена на диференциацию своваря включаемых ими индивидов».
[105]
К этому явлевию мы еще вернемся в другой связи, здеcь же отметим лишь, что крайним проявлением этой тенденции является создание так называемых «тайных» или «искусственных) языков.
        Языки эти обычно создаются в пределах малых общественных групп, в условиях необходимой изолированности данной общественной группы —например, в условиях ее существования в экономически или политически чужой среде — и преследуют цели и языковой ее изоляции.
        Так, «тайные языки» бродячих торговцев и ремесленников создаются в условиях натурального хозяйства, когда представители различных ремесл образуют тесно сплоченные и замкнутые для посторонних группы. В России, например, еще в конце XIX в. засвидетельствованы условные языки офеней, бродячих портных, шаповалов, шерстобитов и т. п. ремесленников, работающих среди крестьянства. В 3ападной Европе, где формы крестьянского быта значительно отошли от типа натурального хозяйства, языки эти почти иcчезли — одним ин порежитков их является, например, тайный язык французских мясников — le lucherbème. Напротив, подобные «тайные языки» широко распространены на Востоке; так, среди аннамского населения Индо-Китая существуют и поныне «тайные» языки скупщивов свиней, скупщиков зерна и т. д.
        В условиях патриархального быта слагаются «тайные языки» женщин — наиболее бесправной и подавленной тяжелым трудом части населения; такие «девичьи языки» существуют, например, у некоторых кавказских племен, сохранивших в значительпой степени родовой строй, — у осетин и др.
        «Тайные языки» писцов и школяров слагаются в эпохи, когда грамотность является достоянием немногих; старинным «тайным языком» русских книжнивов была так называемая «тарабарская грамота», засвиветельствованная в записях с XII в. Позднее «тарабарский язык» продолжает жить у староверов — как политически гонимой и бесправной общественной группы — и в семинариях, как «школьный» язык. Наконец, в условиях диференцированного общеcтва, — начиная с эпохи развитого денежного и торгового капитала, — возникают так называемые «воровские языки) — тайные языки отдельных групп люмпен пролетариата — проституток, нищих, преступников («jargon», «jobelin», во Францпи с ХV в., «rоtwеlsсh» в Германии с XIII в., «cant» в Англии с XVI в.).
        Нарочитость проводимой в подобных общественных группах явыковой изоляции позволяет называть эти языки «исвусственными»;
[106]
но искусcтвенность эта отнюдь не является результатом индивидуального языкового творчества. Не говоря уже о том, что языки эти являются для говорящего извне данными, усваиваемыми им от коллектива, самая изоляция достигается в них использованием данного в общем языке материала: или путем частичного изменения звуковой стороны слова, или заменой родного слова иностранным заимствованием, или употреблением родного слова в переносном значении.
        Так, в «блатной музыке» (русском воровском жаргоне) примеры первого приема дают «псира» (пес), «колодяк» (околодочный), «тpaм» (трамвай); примером второго могут служить - турецко-татарское «бабай» (старик), «чирик» (четвертак), еврейско-немецкое «бан» (вокзал), «шварц-вейс» (черно-белое — поддельный документ), белорусское «шкапа» (кляча); примерами третьего — «скамейка» (лошадь); «бомба» (часы), «браслет» (наручники), «венчание» (суд), «царева дача» (тюрьма) и т. д.
        Следует отметить, что обычно переносное значение, придаваемое «условным» языком какому-либо слову разговорного языка, охватывает все слова, близкие по значению; так, если в «блатной музыке» сыщику присваивается наименование «лягаш», то и другие названия собаки («борзой», «лягавый», «сука») получают то же значение.
        Сущность этого процесса легко раскрывается из той общности психики членов одной и той же общественной группы, о которой говорилось выше. Той же общностью психики приходится об'яснять и совпадение переносных выражений в условных языках одной и той же общественной группы в разных этнических коллективах; так, французский и русский воровской жаргон одинаково называют часы «луковицей» (oignon), крупную серебряную монету — «колесом» (roue de derrière), нахождение под стражей — «болью» (maladie) и т. д.
        С другой стороны, заимствование слов, употребляемых в качестве технических терминов (вапример, «пижон» — франц. «pigeon» — жертва обмана), в условном языке той жe общественной группы в разных этнических коллективах раскрывает социально-диалектологический характер этих «условных языков».
        Действительно: уже на приведенных выше примерах технической терминологии можно было убедиться, что экономическая и социальная диференциация этнических целых, создавал языковую диференциацию в пределах каждого из них, влечет за собой вместе с тем языковое смешение между этнически различными диалектами одних и тех же производственных групп; ибо, усваивая новую тех-
[107]
нику производства или новое орудие производства, социальная группа вместе с тем усваивает и соответствуюшее название.
        Так, в терминологии современной текстильной промышленности общеевропейскими являются термины — «атлас» (в ХV веке из арабского вместе с техникой гладкой шелковой ткани), «фланель» (XVIII в., англ.), «флер» (XVII в., франц. «flеuгs» — цвет, Т.-8. высший сорт), «газ» (XVII в., франц.), «канва» (XVII в., франц.), «кашемир» (XIX в., через английский), «крэп» (ХVI в., франц.), «муар» (XIV в., арабск., вместе с техникой шерстяной тнани), «муарэ» (1834 г., франц.), «манчестер» (ХVIII В., англ.), «мусслин» (1814 г., через франц.), «нанка» (ХVIII в., через англ.), «плющ» (XVII в., франц., вместе с техникой полушерстяной ткани), «сатин» (средневек. франц), «саржа» (XIV в., через франц, из латинск. «siricа» — «сирийская ткань»), «тафта» (ХVI В., через итальянск. из персидск.), «грико» (XVIII в.) англ.), «вигонь» (испанск.), «тюль» (XIX в., франц.) и т. д.
        В терминологии военного дела — «пистолет» (1664 г., франц.), «граната» (1616 г., итальянск.), «гаубица» (ХV в., чешск.), «карабин» (1598 г., франц.), «картечь» (1691 г., итальянск.), «кираса» (ХV в., франц.), «сабля» (ХV в., венгерск.), «револьвер» (XIX В., английск.) и более древние «панцырь» (итальянск.), «аркебуз» (средневеков. латинск.), «шлем» (германск.), «аллебарда» (германск.), «броня» (кельтск., через германск.) и т. д., и т. д.
        Надо ли еще останавливаться на собственно-технической терминологии, не ставшей достоянием разговорного языка, — терминологии производства, науки, искусства? Общность европейской культуры в настоящее время настолько велика, что влечет за собой совпадение почти половины словаря современных европейсвах языков. И это количество общих слов еще возрастет, если к иноязычным заимствованиям прибавить так назывaeмыe «кальки» — дословные переводы чужого термина типа «chemin de fer» — «Eisenbahn» — «железная дорога»[2]. О причинах возникновения подобных переводов мы будем говорить еще в другой связи, здесь же отметим
[108]
только, что самые наименования новейших технических изобретений свидетельствуют о том международном характере, который приобрела современная культура; ибо в то время, как старые технические термины обычно сохраняют характер создавшего их национального языка (ср., еапример, преобладание английских и голландских слов в старой терминологии мореплавания, итальянских слов — в терминологии музыки, театра, слов романских языков в терминологии одежды и пищи, внутреннего убранства дома), основы новейших наименований обычно эаимствуются из мертвого греческого и латинского языков («автомобиль»; «аэростат», «телефон», «телеграф), лишенных национальной окраски.
        Отсюда ясно: история «языковых заимствований» не только раскрывает перед исследователем смену культурных влияний различных народов на соответствуюший язык, но и позволяет установить, какие социальные группы подпадали этому влиянию и от каких групп оно исходило.
        Так, например, русский литературный язык — в основе своей есть результат смешения языка южно-славянского (древне-болгарcкого), проникшего на Русь в качестве языка церкви и книги с живыми народными наречиями. Но язык славянский и народные русcкие наречия уже несли с собой в общую сокровищницу создающегося языка ряд заимствованных слов, свидетельствовавших о прежних культурных связях носителей их с другими народностями.
        Так, славяне еще в очень древнюю эпоху, когда они не распались на отдельные племена, соприкасаются с германцами и финнами. От культурно более сильных германцев они заимствуют ряд слов, свидетельствующих об усвоении ими военной техники, полити-
[109]
ческого устройства, некоторых форм торговли и материальной культуры («бръня», «шлѣмъ», «трѫба», «тынъ», «мьчь»; «кънѧзь», «пенѧзь», «мыто»; «купити», «скотъ», «котьлъ», «стькло», «хлѣвъ», «хызъ» (хижина), «хлѣбъ», «блюдо», «колодѧзь», «истъба», «лукъ», «лѣкарь»).
        Напротив, культурно более слабые финны подчиняются сами славянскому влиянию (финcк. palltina, русск. полотно, слав. платьно; финнск. kuontalo, русск. кудель, древне-болгарск. кѫдѣль), являясь в то же время передатчиками более высокой культуры соседящих иранских народностей (напр., «топор» — слово, восходящее к иранскому первоисточнику, свидетельствует своей звуковой формой, что оно заимствовано славянами через финскую среду).
        Но эти заимствования, усвоенные славянским языком в очень древнюю эпоху, представляются совершенно ничтожными по сравнепию с культурно-языковым влиянием экономически-передовой Византии, с которой южные славяне сталкиваются в дальнейшей своей исторической жизни. Слова, усвоенные южно-славянским языком из греческого и переносимые им во вновь создающийся русский литературный язык, охватывают преимущественно круг интересов высших состоятельных классов — духовенства и княжеского двора, — это терминология церкви и книги («понамарь», «пресвитер», «монах», «монастырь», «келия», «архиерей», «епископ», «епитрахиль», «епитимья», «ересь», «поп», «дьякон», «грамота» и т. д.), названия явлений и предметов более утонченных форм быта, одежды и утвари («кровать», «баня», «калиги», «мантия» и т. д.).
        С другой стороны, pyсcкие народные наречия несут огромный запас заимствований из языков турецко-татарских, финских и других соседних народностей, от кotopыx они усваивают наименования многих животных и растений, построек, утвари, одежды, кушаний, бытовых отношений («лошадь», «аргамак», «бугай», «караковый»; «алтын», «барыш», «батрак», «аршин», «безмен»: «кафтан», «войлок», «армяк», «кушак», «карман»; «ковш», «ендова», «кувшин», «утюг»; «толокно», «пельмени», «сайка»; «амбар», «бахча», «каланча» и т. д.).
        В качестве уже сложившегося из этих элементов единого языка русский литературный язык в свою очереlь подвергается культурно-языковым влияниям Западиой Европы, начиная с ХIV века. «Сначала главным источникои заимствований был греческий язык, влиявший на наш литературный и непосредственно, благодаря ожи-
[110]
вившимся сношениям с Византией в XIV-ХV вв. и посредством южных славян. Вероятно, можно указать ряд греческих книжных слов, перешедших в русский цервовно-слав. язык и неизвестных в древне-болгарском языке: ср. «лагун» (корыто, бочка, кадь) из lágynos, «литавры» из роlуtаuréа, «лавр» из laúros; «скрыня», «скринька» из skrína, skrínion; «фонарь» из греч. phánari. Позже, когда начинаются непосредственные сношения с Западной Европой, в русский язык вливается много романских слов через посредство итальянцев, немцев, поляков; в число их были и латинские слова. В ХVII в.  «аптека», «персона», «магистр», «гарнец» (польск. garniec). В XVII в видим уже значительное число заимствований из германских языков, в особенности для выражения понятий в разных областях техники. При Петре Великом вместе с новыми, иноземными понятиями вторгается весьма много западно-европейских слов. Поляки играли здесь, как и раньше, довольно значительную роль в смысле посредничества (напр., «музыка», несомненно, от поляков, а не прямо с немецкого или французского, также «цырюльник», «мизерный». С польского: «писарь», «лекарь» (как показывает их ударение); «мешкать», «банка» (польск. banka) и др. Слова иностранного западно-евр. происхождепия, существовавшие yжe при Петре Великом: «атака», «ассигновать», «ассамблея», «аудитор», «баланс», «бруствер» (нем. Brustwehr : ограда для прикрытия), «рецидив», «принцип», «трактир», свидетельствуют об усвоении новых форм администрации, военного и морского дела, производства и научного мышления, обогащая преимущественно язык официальный, язык документов и книг. На роль Польши и Украины, как проводников более утонченных форм быта, указывает обилие полонизмов и украинизмов в поэзии конца XVII и начала XVlIl в., например, «шукати», «еднако», «не дбаю», «нe треба», «прибывай до мене», «серденько», «иншую», «дивчина» и т. д. (песни Мoнcoвa канцеляриста Столетова).
        В течение всего ХVIII века прилив французских и немецких слов не прекращается, при чем заимствовались не только слова, необходимые для выражения новых понятий в области техники и культуры, но также и такие, которые имели при себе в русском языке равнозначащие или почти равнозначащие синонимы; классовое самосознание дворянства проявляется в стремлении отделиться от простонародного, избегать «подлых», т.-е. обыденных, простых выражений, заменяя их более вычурными и прежде всего иноземными. Ср., например, в конце ХVIII в. слова, как «резон», «кoнсидерация», «натура», «вояж».
[111]
В XIX веке переход к новым формам производства и быта влечет за собой постоянное пополнение языка новыми заимствованиями из западно-европейских языков. Если примем во внимание научные термины в области естественно-исторических наук и прикладных знаний, то число иноземных слов, вошедших в русский язык и доступных употреблению в русской речи, окажется едва ли меньшим, в особенности в литературной речи, чем число содержащихся в ней русских и церковно-сваванских элементов.
        Наконец, революция частью вводит заново, частью воскрешает и популяризирует множество иностранных слов, существенно изменяя их значение («комиссар», «комиссариат», «милиция», «милиционер», «коммунист», «пионер», «электрификация» и т. д.), свидетельствуя о коренной ломке экономических и политических, а отчасти и бытовых форм; характерно при этом дублирование yжe существующих в языке слов («брутальный» вместо «грубый», «дискуссия» вместо «обсуждение», «ультра» вместо «крайне»), напоминающее аналогичные факты из истории русского языка в XVIII в. и также отражающие, очевидно, рост самосознания стоящего во главе развития страны класса.
        Таковы наиболее общие влияния на русский литературный язык, как на язык некоторого этнического единства. В действительности, однако, дело значительно осложняется тем, что не все общественные группы, входящие в состав одного и того же этнического единства, подвергаются одновременно одному и тому же иностранному влиянию. Социальная диференциация находит себе яркое выражение в том факте, что одни общественные группы могут сохранять более старые формы производства, быта, материальной культуры и наименонания их, в то время как другие уже усваивают новые формы и наименования; так, в языке крестьянства сохраняются, напр., старые (заимствованные из языков турецко-татарского, греческого и др.) наименования (и формы) одежды — «армяк», «кушак», «кафтан», «азям», «зипун» (греч, ziрuni), «малахай» (греч. maláchion), «сермяга», уже давно утраченные и замененные новыми заимствованиями из языков западно-европейских (итал. «панталоны», голл. «брюки», франц. «жилет», английск. «пиджак», франц. «сюртук», «пальто») у имущих классов; точно так же у кустарей-богомазов еще долго сохранялись термины старой (заимствованной у греков) техники (например, «вапа», греческ. baphē), смевившиеся у маляров и художников терминологией немецкой и итальянской.
[112]
        Далее: благодаря социальной диференциации возможны paзновременные заимствования одного и того же слова иногда из одного, иногда из разных источников разными общественными группами. Ср. старое архитектурное «комора» из греческого «kamára» и новое юридическое «камера» из немецкого; старое книжное «махина» из греческого «máchinē», ставшее словом разговорного языка и yтpaтившее специальное значение, и новое техническое «машина» из французского или немецкого; старая «калька с греческого géranos — «журавль» (приспособление для под'ема), ставшая достоянием народного языка, и новое заимствование такой же немецкой «кальки» — «кран» (нем. «krahn», « krahn = «géranos») в качестве технического термина. При этом oднo из заимствований может легко сохранить характер техничесного термина, тогда как другое становится достоянием разговорного языка.
        Наконец, иностранное влияние может ограничиться лишь определенной общественной или производственной гркппой, поскольку соответствующий народ играет руководящую роль именно в данной отрасли производства, является наиболее ярким выразителем культуры определенного класса и т. п.
        Так, например, в петровскую эпоху терминология административная и военная эаимствуется преимушественно из языков польского и немецкого («ратуша», «коллегиум», «администратор», «канцелярия», «асессор». «губернатор», «камергер», «ратман»), тогда как в области морского дела усваиваются почти сплошь слова голландские и ангийские («катер», «бот», «шлюпка», « каюта», «койка», «рубка», «машта».
        Другой пример: мacсoвoe заимствование французских слов во второй половине XIХ в. свидетельствует о подражании русского дворянства утонченным формам быта, развившимся во французской аристократической среде и представляющим во многих отношениях высшие достижения материальной культуры этого клacca.
        Более подробный анализ иноязычных заимствований в pyccком языке выходит за пределы нашей задачи. Во всяком  случае бесспорно одно: различия в количестве и качестве словаря в языках различных производственных групп, существование так называемой технической терминологии, — таков первый факт в жизви языка, в котором отражается экономическая и социальная cтруктypа данного языковоьо коллектива.
        Из этих фактов языковой диференциации, отражающей диференциацию социальную, легко об'ясняются факты так называемого расширения и сужения значения слов.
[113]
        Действитезьно: если, с одной стороны, можно установить постоянное взаимодействие между представителями одной и той же производственной группы, входящей в состав разных этнических единств, то, с другой стороны, наблюдается непрерывное взаимодействие различных производственных и общественных групп в пределах одного и того же этнического единства.
        Но, как мы видели выше, специальные языки производственных профессиональных, социальных групп часто утилизируют словарь разговорного языка в качестве указания на предметы и явления, теснейшим образом связанные с их особой ролью в народном хозяйcтве. Отсюда специализация, сужение, значения слова, при чем, при утрате соответствующего слова в языке литературном и обратном заимcтвовании его из специального диалекта, это суженное значение слова может стать его единственным, основным значением.
        Несковько примеров подобного сужения значений:
        Сдоба, сдобный, сдобить этимологически связано с такими словами, как «подобный», «удобный», «надобный»; первоначальное значение этого слова было «не напрасно», «не впустую» — ср. древнеpyccкoе и старо-славянское «без-добь» (напрасно, всуе), украинское «не бездоб» (не напрасно, не даром), диалектическое великорусское «сдобляться» (снаряжаться), «сдобить» (припасатъ); но в русский литературный язык слово это попадает из технического языка кухни, где, в применении к соответствующему производству, «сдобить» получило значение: «приправлятъ чем-либо скоромным», «сдоба» означает «жир», «масло» и прочую «скоромь», а «сдобный» (хлеб) — «замешенный не только на воде и дрождях, но и на какой-либо сдобе».
        Роль заимствовано из французского «rôle» или немецкого «Rolle ». В языках западно-европейских оно восходит к латинскому «rotula», «rotulus» и обоpначало первоначально тело цилиндрической формы — вал, свалку; в этом прямом значении оно сохраняется в немецком языке для обозначения соответствующих частей некоторых машин, откуда усваивается и русским языком в качестве технического термина — cр. «роль», «рольня» в писчебумажном производстве. Далее : при старинной технике письма пергаментные и даже бумажные рукописи обычно скатываются в цилиндрические свитки; так в канцелярском языке «Rolle», «rôle» приобретает значение «реестр», «счет», откуда французское «contrôle-contre-rôle» — «встречный счет» и заимствованное наше «контроль». Наконец, в театральном быту общему значению «свитка» (rôle, Rolle) был придан специальный оттенок,
[114]
«свитка со списком речей и действий актера», откуда «rôle», «Rolle» = «список речей и действий актера» и, еще сокращеннее, «речи и действия актера». И в этом-то специфически суженном значении слово «роль» и усваивается русским литературным языком.
        Офицер уже в большинстве западпо-европейских языков (французское officier, немецкое Offizier) теряет более общее значение «должностное лицо» (сохранившееся, впрочем, в английском «officer» = «чиновник») и, в условиях военного быта, становится обозначением лица командного состава; в этом последнем значении оно усваивается и русским литературным языком через польское посредничество.         И так далее, и так далее.
        Число этих примеров можно умножатъ до бесконечности. Современное французское «linceul» (саван) есть видоизменное в языке гробовщика латинское «linteolum» (кусок материи), сохранявшее старое значение еще во французском языке XVII в.; французские «pondre» (нести яйца), «couver» (высиживатъ), «traire» (доить) восходят к латинским «ponere» (класть), «cubare» (лежать), «trahere», (тащить), получившим специальное значение в условиях сельского хозяйства, и т. д.
        В некоторых случаях подобное сужение значения слова происходит путем перехода его из разговорного языка одного этническoгo единства в технический диалект другого и позднейшего обратного заимствования. Так, в немецком языке слово «Loge» (в специальном значении «ложа») заимствовано в новейшее время из французского языка; но в основе своей это — старый германский архитектурный термин «louba» (совр. Laubе), усвоенный в качестве такого итальянским языком (loggia) и воспринятый из итальянского французским. Точно так же слово «Freske» (в специальном значении «фреска» есть обратное усвоение старого германского слова «frisc» (совр. frisсh), воспринятого в качестве специального технического термина (живопись по свежему грунту) языком итальянским. Еще пример. В современном немецком языке можно встретить в качестве специального славянизма «Knute»; между тем наше «кнут» есть старое заимствованное германское слово, продолжаюшее жить в современнои немецком языке в форме «Knoten» (узел).
        В других случаях специализация значения выпадает на долю диалектической формы слова, поскольку та или иная местность играет особую роль в народном хозяйстве, торговле и т. п.
        Так об'ясняется, например, диференциация значений северно-немецкого «Rabe» (ворон) и южно-немецкого «Rарре» (вороной конь —
[115]
специализацил в языке лошадиных барышников) или русского книжного «христианин» и народного «крестьянин» (поселенец, земляпашец — в этом значении из народного языка с XIV в.) и т. д.
        Обратный процесс — расширение значения слова — наблюдается при переходе технического термина в разговорный или литературный язык; так как, как мы видели выше, значение слова отнюдь не включает точного знания предмета, то подобные слова легко утрачивают свое специальное значение, приобретая менее определенный и более широкий смысл.
        Так, немецкое «Zweck» (цель) первоначально означало «гвоздь» (в этом значении оно сохранилось и в украинском заимствовании «цвяшки» — «гвоздики»), в частности — гвоздь в центре мишени, в который должен был попасть стрелок на состязании в стрельбе. Отсюда — с провикновением этого слова в разговорный язык (с ХVII в.) — общее значение «цели».
        Французское «foie» (печень), заменившее классическое латинское «jecur», восходит к техническому термину языка кухни «ficatum» (начиненный фигами), превратившемуcя в разговорном языке из обозначения особого блюда в обозначение той части тела, из которой это блюдо готовят.
        Из языка моряков попадают в литературный французский язык «arriver» («прибыть», из более старого «пристать к берегу» — «ad-ripare»), «équiper» («снарядить», «снабдить», из более старого «снарядить корабль»: «слово» «équiреr» этимологически связано с немецким «schiff», английским «ship»); из языка охотников-сокольников — «niais» («простоватый») из более старого «взятый из гнезда» (соколенок).
        Точно так же наши «опешить», «ошеломить» представляют собой старые термины военного дела — букв. «сбить (всадника) с коня», «нанести удар по шлему»; наше разговорное «катаваcия» в значении «суета», «бестолочь» есть, так сказать, «обывательская» интерпретация церковного термина, обозначающего «соединение обоих клиросов для пения ирмосов посреди церкви»; наше «канитель» в значении «волокита», «затяжное нудное дело» взято из языка позументщиков, у которых вытягивание золотой и серебряной «канители» почиталocь самой медленной и «канительной» работой.
        Ср. еще то общее значение, которое начинают приобретать в нашем разговорном языке взятые из техничеcких языков «смычка», «контакт» и т. п.
[116]
Итак, уже эти частные факты расширения и сужения значения слова раскрывают перед нами сущностъ процесса языковых изменений и их обусловленностъ фактами социальными. А именно: «сушественнейшим моментом этого процесса является переход слова из языка общного, языка всего этнического единства в социальный диалект, специальный язык существующих в пределах этого единства частичных группировок и обратно».
        Ряд фактов другого типа изменения значений слов покажет нaм, что и здесь «основной предпосылкой этого изменения явдяется социальная диференциация» того культурно-исторического единства, которое мы называем языковым коллективом.