[55]

V.

«Из толпы вышла женщина лет сорока... Она стала против Матвея и как будто начала припоминать что-то… Это была дочь поляка эмигранта. Ее мать умерла рано, отец спился где-то в Калифорнии, и ее воспитали американцы... Она давно забыла свой язык, но в ее памяти еще шевелились слова песни, которой мать забавляла когда-то ее, малого ребенка. Вдруг глаза ее засветились, и она запела по-польски, как-то странно, точно говорящая машина:
Наша мат-ка... ку-ропат-ка... Рада бить детей...
Матвей вздрогнул, рванулся к ней и заговорил быстро и возбужденно. Звуки славянского языка дали ему надежду на спасение, на то, что его, наконец, поймут...
Но глаза женщины уже потухли. Она помнила только слова песни, но и в ней не понимала ни слова».           (Короленко, «Без языка».)

Так звуки слова «дар Валдая»
Балды, над партами болтая,
Переболтают в «дарвалдая».

(А. Белый, «Первое свидание».)

Итак, точность восприятия и воспроизведения звуков чужого языка в значительной степени определяется той системой звуковых типов, той артикуляционной базой, которую индивид усваивает от окружающей его языковой среды.

Однако даже самое точное восприятие и воспроизведение звуковой стороны слова не делает говорящего членом языкового коллектива. Более того: не делает его членом этого коллектива и узнавание звуковых комплексов, как достояния известного языка, — достаточно сослаться на всем известный факт чтения на когда-то изученном, а потом забытом языке, например, по-латыни: слова кажутся странно знакомыми, но смысл их остается за пределами
[56]
сознания, — узвавапие чувственной стороны слова-знака не совпадает, следовательно, с его пониманием, т.-е. с признанием за ним того же значения, которое признается за ним всеми членами данного языкового коллектива.

Как же протекает, однако, этот предшествующий пониманию процесс узнавания? Наивному языковому сознанию основной единицей речи обычно представляется графическое слово. Это графическое слово является некоторым законченным целым как по смыслу, так и по звуковой форме: в связной речи эти законченные целые соединяются вместе, сохраняя, однако, свои границы, свое самостоятельное бытие — так это мыслит наивное сознание.

В действительности, как показывают исследования по фонетике дело обстоит иначе. С фонетической стороны фраза (т.-е. промежуток речи, заключенный между двумя паузами) представляет собой единый звуковой ряд, который, благодаря особенностям нашего артикуляционного аппарата, распадается на акустически-артикуляционные единицы — речевые такты, совершенно не совпадающие с началом и концом наших графических слов. Так, например, фраза: «Пошли они в парк к оленям» (в фонетической транскрипции) распадается на такты:                     ^;;                                     

«Па/шл'и́—ан’и́/фпа́́рка/л’эн’ьм» 

Здесь начало такта — артикуляционная вершина — совпадает с усилением выдыхания при произнесении ударного слова, тогда как гласные безударных, примыкающих к ударному слогов подвергаются редукции, а оба смежных «к» заменяются одним «к» долгим, т.-е. образуемым более длительным смыканием соответствующих органов речи. Впрочем, при более отчетливой интонации между словами

« фпа́́рка» и «кал’эн’ьм» возникает небольшая пауза, образующая тактовый раздел.

Только понимание разделяет эту непрерывную цепь отрезков звучания на осмысленные слова, только значения слов об'единяют в слова звуки связной речи. Там, где нет понимания, исчезает и возможность выделения слов, «так как с фонетической стороны нет никаких данных в устной речи для деления ее на отдельные слова».

Поэтому-то в живой речи мы имеем дело (поскольку речь идет о ее распадении на речевые такты) с частым повторением одного и того же звукового комплекса, который интерпретируется так или иначе в зависимости от целого, который оказывается таким образом частью того или иного слова.

[57]
Факт существования этих фонетических омонимов лежит в основе целого ряда явлений, давно уже отмеченных лингвистикой и использованных неоднократно и при эстетическом применении слова — в поэзии.

Сюда относятся прежде всего явления каламбура, т.-е. помещения того или иного фонетического отрезка в такой словесный комплекс, который дает основания для многообразного его истолкования.

«В деревне волки церковь из'ели», т.-е.

« В деревне Болки церковь из ели».

Или:           

«Когда часовой бывает незабудкой?»

«Когда часовой бывает не за будкой?»

Сюда относятся, далее, случаи неправильного истолкования непонятного звукового комплекса; так как нормальное сознание не допускает произнесения бессмысленных звуков (заумной речи), — оно всегда пытается выделить в непонятном комплексе известные элементы (морфемы), знакомые ему, как носители того или иного значения.

Так, русский ребенок интерпретирует непонятные ему стихи:

На нем флюгера не шумят,—

 как,

На нем флюгеране шумят.

по аналогии с словообразовательным элементом названий народностей «цыгане», «молдаване» и сословий «крестьяне», «дворяне»; или стихи: 

Воспрянет род людской как

Воз пряни(ков) в рот людской,

отыскивая здесь знакомые комплексы звуков.

Точно так же английский ребенок заменяет в своем «Отче наш» в словах «Hallowed be Thy name» (да святится имя Твое) непонятное архаическое «hallowed» знакомым мужским именем «Наrold be Thy name» (Да будет имя Твое Гарольд) (наблюдения Пэна) или выделяет в названии болезни «neuralgia» (чит. нью-рäлд-жиä) первый слог, как знакомый комплекс «нью»—«новый» (new). «I don't think it's neuralgia, I call it old ralgia» (Я не думаю, что это — новая ралджия, я называю ее старой ралджией) (наблюдения Йесперсена).

[58]
Этому явлению детской речи вполне соответствует широко распространенное явление «народной этимологии». В народном языке всякое непонятное (например, заимствованное) слово обычно изменяется (и по значению и по звуковой форме) так, чтобы оно могло ассоциироваться с уже знакомыми словами.

Так, «спираль» связывается со «спирать», «спертый», «май» с «маяться» («в мае венчаться — всю жизнь маяться»); «апрель» с «преть», «прелый» («в апреле земля преет»). Неожиданное развитие значения «будировать» в современном разговорном языке свидетельствует о связывании его с «будить» и т. д.

Впрочем, к явлению народной этимологии мы еще вернемся в другой связи.

В эстетическом применении слова явление «народной этимологии» находит себе параллель в шутках и каламбурах, построенных на нарочитом обессмысливании речи, при котором яснее выступают фонетические омонимы:                                         ^î

«Дело было до жида, и я дожидался».

(Л. Толстой.)

«Кто пьет чай, тот отчаянный».

(Островский.)

«И гадость сделает Гадес»...

(А. Белый.)

На этом основан комический эффект составной омонимической рифмы — «о, девочки — одев очки» ; «поколочу — по кодачу»; «тоскуя — таз куя» и т. д.

Подобное обессмысливание речи для слушающего возможно также и при отсутствии непонятных слов в том случае, когда внимание его всецело направлено на другое. Неверное аперципирование фонетических омонимов часто встречается в обыденной жизни (ср. наблюдения Якубинского). Мы ограничимся здесь двумя литературными примерами:

...«Пора... право»... Незнакомец... докончил сам:
— Провокация?
....................
«Абл».. И, сказавши, пара прошла,
— Аблеухова?
Но пара докончила где-то там:
— «Абл...ейка меня кк...исла...тою... попробуй»...

(А. Белый. «Петербург».)

[59]
— «Кончается, — сказал доктор. И лицо доктора было так серьезно, когда он говорил это, что Левин понял «кончается» в смысле — «умирает».

(Л. Толстой. «Анна Каренина».)

Все эти случаи, где так или иначе устраняется понимание, показывают достаточно ясно, что в связной речи существуют не отдельные слова, а комплексы звуков, доступные почти всегда многообразному истолкованию.

Осознать множественность этих фонетических омонимов (несравненно более частых, чем омонимы—графические слова) особенно трудно для наивного сознания. Так же трудно для него осознать и то, что существуют графические слова (даже обладающие особым значением, как предлоги, приставки и проч. энклитики), которые никогда не образуют самостоятельного речевого такта, но непременно сливаются с смежными словами в одно целое, и выделение которых на письме объясняется только исторической случайностью.

Носителю подобного сознания обычно представляется, что звуковые комплексы «в день—вдень», «коленям» — «к оленям» и т. п. могут различаться в зависимости от того или иного написания, тогда как это омонимы, легко интерпретируемые из связи целого. Когда же этот факт случайно открывается наивному языковому сознанию (в каламбуре, при нарочитой двусмысленности или обессмысливании речи), оно охотно прибегает к чисто-пространственному представлению «сдвига слова», как будто подобные «сдвиги» происходят только в наблюдаемом случае и не являются необходимыми в связной речи, как таковой.

В действительности анализ акта узнавания слова свидетельствует, как мы видели, о том, что процесс этот протекает как раз обратным путем —путем выделения из общей цепи звучания определенных звуковых комплексов, как знаков известного воспринимающему смысла. Правильное выделение этих комплексов и правильное узнавание их определяется правильным пониманием всего контекста, — другими словами, оно предполагает общностъ языковой культуры говорящего и воспринимающего, принадлежность их к тому же языковому коллективу. Там, где общность эта не полна, раскрывается широкая возможность для самых разнообразных сдвигов значений и грамматических форм: ибо, как уже указывалось выше, при анализе детской речи, приобщение индивидами языковому коллективу происходит обычно через связную речь. Несколько примеров подобных сдвигов.

[60]
Известный элемент основы слова может быть воспринят, как формальный элемент, при наличии в системе данного языка созвучных аффиксов (суффиксов, префиксов). Так, наше «зонт» возникает в результате гипер-анализа, заимствованного из голландского языка слова «zonne-deck» («zonne» — солнце, «deck» — покрышка) — «зондек», «зонтик»; в последнем, по аналогии существующих в русском языке отношений: «дом—домик», «стол — столик» и т. п., выделается суффикс «ик», и само слово осмысляется как уменьшительное от (небывалого) слова «зонт». 

Результатом подобного же гипер-анализа является английское «pea» — «горошина», закономерно развившееся из латинского заимствования «pisum» старо-английское «pease», «peas» было разложена на основу «реа»+суффикс множественного числа «s» по аналогии отношений «bee—bees, plea—pleas» и т. п. Ту же судьбу имело и «cherry» (вишня) из старо-английского «cherris» = французскому «cerise».

Обратно: при отсутствии в языке соответствий формальный элемент непонятного слова может слиться с основой в одно целое; так, наше «рельс», «рельса» (ед. число) восходит к английскому «rails»—форме множественного числа от «rail» (брус, полоса, рельс)». Точно так же названия чинов ангельских «серафим», «херувим», воспринимаемые русским языковым сознанием, как форма единственного числа, включают в себе древне-еврейский суффикс множественного числа «им», слово «грамота» — единственное число — восходит к греческому множественному числу «gràmmata» и т. д.

Как конец, так и начало слова может легко отожествиться с созвучными словами, уже существующими в языке и соответственно измениться — ср. выше о так называемых «народных этимологиях». Современная лингвистика отводит среди факторов языковых изменений видное место этому фактору «сорифмования». Так, напр., при усвоении русским языком заимствованных слов присваиваемая им форма рода обычно определяется их окончанием — русск. «сигара», «группа» (как и немецк. «zigarre» и «gruppe») восходят к французским словам мужского рода — «le cigarre», «le groupe», тогда как «шрифт» (немецк. «die Schrift»), «протвень» (немецк. die Bratpfanne»), «миндаль» (греческ. «ē amugdálē») восходят к словам женского рода. Характерно, что в иностранных словах с исходом, на «мягкую» согласную русский язык колеблется между мужским и женским родом, поскольку здесь возможно сорифмование и с муж-
[61]
скими и с женскими мягкими основами; так, слово «мигрень» в языке середины прошлого века употреблялось в мужском роде, слово «портфель» — в женском роде.

Другим результатом выделения слова из контекста может явиться сдвиг его границ. Подобно тому, как ребенок выделяет из словосочетаний «cet-arbre», «une-échelle», «some-ice», «im-Hôtel» слова «tarbre», «néchelle», «mice», «motel» (наблюдения Ронжа́́, Граммона, Йесперсена, Штерна), так в словаре русских игроков на бильярде возникает слово «луза» (вместо правильного «блуза» из французск. «blouse»), выделенное, очевидно, из выкрика «в (б)лузу». Результатом подобного же выделения явились английские слова «an apron» (передник, фартук), «an adder» (ехидна), «North Riding» (северный округ в Иоркшире) — из старо-английского «a napron», «a naddre» (ср. немецк. «Natter»), «North Thriding» (ср. скандинавское «þritjungr» — «треть»), где в первых двух случаях корневое «n» было истолковано, как принадлежащее к члену. Ср. также великорусское «таперь», «теперь» из «то-перво», «Брянск» из «Дьбрянск» (при старорусском «дьбрь»—«дебри») и т. д. Подобные «сдвиги» границ часто наблюдаются в застывших речевых формулах, пословицах, поговорках, — так, известное изречение «попал как кур во щи» восходит, как кажется, к более старому «попал как кур в ощи(п)».

Наконец, можно указать не один случай изменения значения слова, об'яснение которому надо искать в восприятии этого слова в определенном контексте и в перенесении на него смысла этого контекста. Так, английское «bead» (буса) в средневековом английском языке значило «молитва»; так как в католических странах молитвы обычно отчитываются по четкам, то в таком, примерно, контексте, как «count your beads» (считайте свои молитвы) слово «bead»  могло быть понято, как название бусины четок («считайте свои четки, бусы»).

Таким же образом значение французского «saoul» изменяется от «насытившийся» к «пьяный». «Те, кто впервые употребили это слово в применении к пьяному, избегали грубости прямого выражения «ivre»; но тот, кто их слышал — скорее всего ребенок, — просто связал идею пьяного человека со словом «saoul»; и этим-то путем слово «saoul» становится синонимом слова «ivre», заменяет его в разговорной речи и даже выражает то же значение с большей резкостью». 

[62]
В некоторых случаях такого понимания из контекста слово может не только изменить, по и совершенно утратить свое реальное значение: так, франц. слова «rien» (ничто), «personne» (никто), отрицательная частица «pas» имели первоначально прямо противоположное значение: «rien» (из латинского «rem» — «вещи»), «personne» (из латинского «persona» — «особа, лицо»), pas (из латинского «pas-sus» — «шаго); «je n'ai rien» —значило первоначально «я не имею (никакой) вещи», «je ne vois personne» — «я не вижу (никакой) особы», «je ne vais pas» — «я не иду (и) шагу». Но, постоянно употребляясь в отрицательном контексте, слова эти приобрели сами отрицательное значение и в современном разговорном языке даже вытесняют ставшее ненужным дублетом старое отрицание «ne».

Эти и другие аналогичные факты находят себе объяснение в тех особенностях процесса восприятия чужой речи и узнавания звуковых комплексов, о которых говорилось выше.

Итак, в той стороне явления речи, которую мы условно обозначили «ф», т.-е. в совокупности тех физиологических и психофизиологических актов, которые связаны с актами воспроизведения и восприятия звуковой стороны слова, социальный момент языка раскрывается достаточно убедительно. В области (казалось бы чисто-индивидуальных) актов воспроизведения звуков он выступает в явлении фонемы, т.-е. существующего в пределах данной языкового коллектива звукового типа, определяющего языковую деятельность индивида. Еще ярче выступает этот социальный момет при анализе акта восприятия звучащей речи — в том факте, что выделение и узнавание звуковых комплексов предполагает отожествление их с существующими в пределах данного языкового коллектива чувственными знаками известных значений, т.-е. предполагает понимание.

Что же такое понимание? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо проанализировать вторую сторону акта речи — обозначенную нами через «п» совокупность актов, осмысляющих чувственную сторону слова-знака, необходимо ответить на вопрос, что такое значение слова.